Надо отдать справедливость софроновцам: в их рядах царило спокойствие. Это мы, бедолаги, не знали, что еще учудит Ермилов, кого еще заденет, шмякнет, брякнет, а они-то, софроновцы-огоньковцы, знали, что Анатолий-то Владимирович – и в этом его сила – человек предсказуемый, и заранее можно было ожидать, что он предпримет – не будет никого шмякать, а всего лишь только звякнет по вертушке кому следует, – и этот звяк будет почище любого шмяка.
Вообще, скажу для тех, кто не совсем представляет, кем и, главное, чем был Софронов в ту пору: слово «авторитет» здесь, ясное дело, не подходит, но власть он имел самодержавную. Жене Вадима Кожевникова приписывали изречение: «Писатель без власти – не писатель». Так вот Софронов и власть имел, и деньги – он стоял во главе не только «Огонька», но и издательства. А это значило, что он мог расплачиваться со своими дружками гонорарами издательства, не беспокоя свой личный карман.
Происхождения он был довольно мутноватого. В «Краткой литературной энциклопедии» сказано, что после 1937 года «работал на заводе Ростсельмаш слесарем, фрезеровщиком…» Точнее было бы сказать – в эти годы он старательно отмывал свое непролетарское происхождение. Но здесь я стараюсь писать о том, «чему, чему свидетели мы были». Ковыряться в «корнях» этого потомственного пролетария у меня нет никакого желания.
Была еще одна группа – новомирская. Во главе журнала с 1946 года был К. М. Симонов. Сейчас он стоял на пороге служебных перемен. Вся заварившаяся каша работала на него.
Как же проходил пленум? Меньше всего он походил на ристалище. Скорее побоище, мордобоище. Все, разумеется, навалились на «Литературную газету». Панферов – за ермиловскую статью о его романе. Софронов – за редакционную статью той же газеты о его пьесе «Московский характер». Но кроме того, по залу, по кулуарам бродили так или иначе обиженные газетой. Когда Ермилов вышел выступать, ему слова не дали сказать – злобные реплики заглушали его голос.
И все-таки это еще не был финал. Вот когда на трибуне показалась высокая, ладная, седоголовая, в сером пиджаке, фигура Фадеева – все преобразились и затихли… Так бывает в зале суда перед вынесением приговора.
Современный читатель скажет: а чего там, все ясно. Ермилов сам наделал врагов и обязательно должен был полететь со своего поста. Но – с одной оговоркой. Если бы Фадеев отдал его на растерзание толпе.
А допустим, Александр Александрович накануне пленума помирился бы с Ермиловым, тот взял бы свое мнение о мхатовцах-маразматиках назад (а забрать свое мнение для Ермилова меньше чем раз плюнуть), и Фадеев, пожурив своего друга, простил бы его всенародно.
И что же? Как Фадеев решил бы, так все и было бы. Эпоха культа личности состояла из многих культов, культиков и культяпок.
Однако Фадеев вышел на трибуну не брататься со своим противником. Весь его вид заставлял вспомнить ту же «Песню про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова».
Степан Парамонович, то бишь Александр Александрович, так бы сказал Ермилову:
Не шутку шутить, не людей смешить
К тебе вышел я теперь, бусурманский сын…
До последней минуты сомневавшиеся в том, что скажет Фадеев, изнемогавшие от лютого нетерпения – поняли, что Он, Сам, встречающийся со Сталиным чуть ли не каждый день, классик-главком – он лично – на их стороне!
В своей жизни много я слышал докладов, выступлений, сообщений, развернутых реплик и т. д. Фадеева. Но такого улюлюканья беснующейся от восторга толпы, таких взрывов хохота – взрывов аж до всхлипов, до слез радости, до оголтелого сморкания как высшей степени ликования – я больше никогда не встречал.
Александр Фадеев. Архив семьи Паперных
Фадеев назвал Ермилова «человеком беспринципным» – рев восторга. Лучшего подарка участникам пленума придумать было нельзя. Говоря о Ермилове, Фадеев вспомнил притчу о скорпионе, который укусил лягушку даже тогда, когда она спасала его.
А Ермилову и «Литгазете» предстояло напечатать подробный отчет о выступлении Фадеева со всеми этими «онёрами».
Редакция послала двух сотрудников к Фадееву на переделкинскую дачу с просьбой, чтобы он разрешил наиболее резкие характеристики Ермилова при публикации снять. Но Александр Александрович выставил их за дверь.
И – вышел номер «Литературной газеты» со «скорпионом» и «беспринципным человеком» Ермиловым, подписанный главным редактором В. В. Ермиловым.
После пленума А. А. Сурков пригласил «потерпевшего» на заседание партгруппы правления Союза писателей. Но Ермилов, все еще не унявшийся, ответил:
– После всего того, что вы со мной сделали на пленуме, ноги моей там не будет!
Тут он, надо прямо сказать, хватил через край. То есть где «там» ноги не будет? На партгруппе?
О том, что Ермилов противопоставил себя партийной организации, было доложено не кому-нибудь, а Маленкову – секретарю ЦК КПСС, члену Политбюро и т. д. и т. п. и проч. Ермилова вызвали на заседание Политбюро – ни больше ни меньше.
Вот тут-то он наконец очнулся, оклемался и сразу же превратился в тихого, законопослушного, верноподданного – признал свое поведение политически неправильным, глубоко ошибочным и т. д. и т. п., далее везде.
Как удачно сказал Пушкин в последних строках романа «Евгений Онегин»,
И здесь героя моего
В минуту, злую для него,
Читатель, мы теперь оставим.
Впрочем, нет. Портрет Ермилова будет не полон, если, расставаясь с ним, не коснуться еще одной сугубо специальной темы.
Как-то в Центральном доме литераторов шло партийное собрание. Я тоже туда собирался. Ермилов предложил мне после собрания заехать к нему домой и рассказать, что там было, – повестки не помню, но она его чем-то интересовала. Возвращаюсь к нему, говорим о том о сем, я – о том, кто с чем выступал на собрании, дохожу до Грибачева, тогдашнего секретаря парторганизации Союза писателей, и, что называется, от души его крою, смеюсь над его высказываниями. Ермилов сидит за своим письменным столом, весь внимание, я, встав со стула, разгуливаю по кабинету. Он то и дело отодвигает ящик стола и по ходу моего рассказа что-то записывает. Я не вытерпел:
– Владимир Владимирович, я так не могу, мы с вами разговариваем, а вы все время что-то пишете. Конспектируете меня, что ли?
– Ничего, ничего, пусть это вас не беспокоит. Я здесь готовлю один документик…
Последнее слово, уменьшительное, прозвучало даже как-то ласково. И – я понял.
Мой любимый сатирик-юморист Андрей Кнышев пишет: «Это дело надо делать сообща. Куда следует».
Стало ясно, что Ермилов – один из армии тех, кто «сообщает куда следует». Могут сказать: достойно ли так отзываться о человеке, которого нет в живых? Само собой, напрашивается древнее изречение: о мертвых – либо хорошо, либо ничего. – De mortius aut bene aut nihil.
Согласен. Только вот в российских, тем более – в советских условиях это самое «aut bene aut nihil» я бы переделал так: о мертвых – аут бене аут КГБене.
Если страна должна знать своих героев, хорошо бы ей не забывать и своих стукачей.
Чехов как-то сказал: в литературе он перепробовал все жанры, кроме доносов, – что в корне отличает его от чеховеда, о котором идет речь.
Когда я услышал задушевно произнесенное слово «документик», Ермилов со всей своей колоритностью, многогранностью, парадоксальным обаянием и т. д. вдруг поплыл куда-то вдаль и осталось одно только это словечко.
Спустя сколько-то лет Аркадий Белинков, талантливый литературовед, вернувшийся из тюрьмы, пришел ко мне домой. Подробно рассказывал мне о злоключениях своего заключения и столь же обстоятельно – как был отправлен за решетку по документику того же автора.
Выше я говорил о том, как был низвержен Ермилов – главный редактор «Литературной газеты». Но карьера его не пострадала – ведь он из касты непотопляемых, только не миноносцев, а просто доносцев.
Снова встретились мы в Институте мировой литературы имени Горького, куда я перешел в 1954 году из «Литературной газеты», а он поступил как маститый и ничуть не менее, чем раньше, официозный ученый. Опять вспоминается:…а с него как с гуся вода!
Наш разговор был недолгий. Речь зашла об Эльсберге, тоже маститом научном сотруднике ИМЛИ, работавшем в жанре «документиков».
– Он стукач, – сказал я с наигранным простодушием.
Надо было видеть лицо Ермилова. Он пробормотал:
– Давайте отойдем в сторонку, чтобы нас никто не слышал. Да, я знаю о нем, но ведь надо же учитывать те обстоятельства, надо понять…
Никогда я не видел его таким растерянным. Это был златоуст, вдруг потерявший дар речи. Отношения наши распались сами собой. Все, что в нем было для меня завлекательным, потеряло силу. Его отключили от меня, как лампочку.
Самое время сказать теперь и о коллеге Ермилова – Я.Е. Эльсберге.
Читатель вправе заметить, что сюжет моего повествования движется довольно извилистым путем. Что поделаешь? Вспоминать в строго логическом порядке не удается. Так что уж – плыви, мой челн, по воле волн. Сейчас меня прибило к берегу страны, где все идет по формуле: переход количества в стукачество.
Итак, Эльсберг, Яков Ефимович. В Краткой литературной энциклопедии указаны его псевдонимы. Как будто речь идет о каком-то оборотне: «Шапирштейн-Лерс Я. Е.», «Лерс Я.», «Эльсберг Ж.». Издатели КЛЭ, мои добрые знакомые Владимир Александрович Жданов, Абрам Александрович Белкин, Ирина Александровна Питляр, не только сообщили необходимые биобиблиографические сведения о нем, но и подписали заметку (не знаю, кто из них это придумал) многозначительным псевдонимом – Г. П. Уткин. Три первые заглавные буквы довольно прозрачно намекают на то, чем занимался этот литературовед в свободное от литературной науки время.
В «Литгазете» я имел дело с ним как с автором. Писал он безлико, сугубо правильно, чем, впрочем, не так уж выделялся на общем ортодоксальном фоне. Я не застал той поры, когда он, Шапирштейн-Лерс, был критиком, рапповцем, сотрудником мрачного журнала «На литературном посту». Мы познакомились, когда он был уже не критиком, а солидным литературоведом, специалистом по Герцену.