Наивно, конечно, было бы думать, что он, стукач, только и делал что стучал. Нет, конечно. Его стук не только не мешал, а скорее помогал трудиться во славу органов и еще толкать вперед советскую литературную науку. За книгу «А. И. Герцен. Жизнь и творчество» (1948) он получил Сталинскую премию в 1949 году. Неправославный автор получает в антикосмополитическом году высокую награду… Думаю, за одного Герцена, рыцаря вольной печати, его бы так поощрять не стали. Советское государство любило награждать не только за выдающиеся заслуги, но и за услуги. В ту пору за служителями муз следила армия услужителей (говорю «в ту пору» исключительно для смеху).
Статей в редакции я Эльсбергу не заказывал, боялся его непроходимо академического стиля, но разговаривал по телефону чуть ли не каждый день. Дело было вот в чем. Он непрерывно звонил и делился такого рода сообщениями:
– У вас есть такая-то книга? Откройте на пятой странице, вторая строка сверху – нашли? Явное искажение марксистского тезиса (или: ленинского положения, сталинского указания и т. д.). Может, редакции пригодится.
Сигнал, донос – безвозмездный, бескорыстный, работа, так сказать, на общественных началах. Это было сильнее его. Я бы даже так сказал: не он стучал, а его стучало.
Он никогда не спрашивал, как редакция поступила с его очередным донесением. Действовал он по пословице – наше дело прокукарекать, а там хоть и не рассветай. Потом, как и с Ермиловым, я уже работал с ним как с сотрудником ИМЛИ – он поступил в Институт на год раньше меня, в 1953 году.
У него на все хватало времени. Активно работал как специалист в отделе теории, выступал на Ученом совете – дельно, с полным профессиональным знанием материала. Много времени уделял молодым теоретикам литературы. Некоторые из них потом говорили мне об этой стороне его деятельности с искренней благодарностью.
Но вот Юрий Борисович Борев, тогда еще начинающий эстетик, публично заявил, что никаких отношений с Эльсбергом у него нет и не будет. Сам Эльсберг, этот Вотрен советского литературоведения, отнесся к заявлению совершенно невозмутимо. Стреляные воробьи выстрелов не боятся.
К тому времени я уже много узнал от потерпевших, сидевших – об Эльсберге-«садисте» (от слова «садить»).
Еще студентом ИФЛИ я с наслаждением слушал лекции по западноевропейской литературе Леонида Ефимовича Пинского. В аспирантуре Московского университета я с ним познакомился поближе. Когда я окончил аспирантуру и должен был ехать преподавать на периферию, город можно было выбирать самому; он дал мне совет (которым я воспользовался) – ехать в Ярославль:
– Это замечательный город. Не очень отдаленный – всего ночь езды.
Перечислил достоинства этого исторического города-музея.
– Но я должен вас предупредить, – закончил он, – недостаток один: уровень студенческой аудитории. Я читал им курс по итальянской литературе и сразу понял: они меня просто не понимают. Тогда я понизил уровень и стал изъясняться более популярно. Но опять – нет контакта. И так всю лекцию я понижал, понижал уровень, но… так и не достал ногой дна.
Все это я веду к тому, что герценист Эльсберг посадил талантливейшего знатока западноевропейской литературы Пинского. Выйдя на волю, Леонид Ефимович мне рассказал:
– При допросе мне показали донос Эльсберга, внизу – его подпись. Когда я вышел из заключения, первым делом пошел на Пушкинскую улицу, где он жил. Мне открыла дверь женщина – вроде экономки; говорит, его нет дома. Я сказал – ничего, я подожду. Посидел час-два во дворике на скамейке, звоню снова. На этот раз открывает он сам, Яков Ефимович, в роскошном халате. Увидев меня, сделал вид, что рад, пригласил войти – что, мол, предложить, чай, кофе?
– Вы, наверное, понимаете, говорю, что я к вам не чай пить пришел.
– ?
– Я хочу, чтобы вы написали: все, что вы сообщили обо мне в органы, – ложь и клевета от начала до конца.
Он с готовностью:
– А когда написать – сейчас?
– Когда хотите.
Стало ясно, что мне предъявили на допросе не подлог, а его собственноручное сочинение.
Я спросил Пинского, не заходил ли он потом за этим признанием. – Нет, мне это было уже не нужно. Я хотел только, чтобы не оставалось никаких сомнений.
Но особенно запомнилось… Я сидел в гостях. Среди собравшихся была супружеская пара, он – историк-востоковед Аркадий Штейнберг. Узнав, что я работаю в ИМЛИ, они спросили настороженно, знаком ли я с Эльсбергом. Да, говорю, мы с ним в разных отделах, но часто сталкиваемся. Тогда Аркадий (не могу вспомнить его отчества) тихо спросил жену: «Рассказать?» Она так же тихо: «Рассказать».
И они поведали мне с каким-то напряженным спокойствием историю их, если можно так выразиться, отношений с «Яшей». Как он постепенно сближался с ними, стал не просто другом, а чуть ли не членом семьи, и как он дружески, по-родственному посадил Штейнберга, а потом предложил его жене: он, Эльсберг, оформляет фиктивный брак с их дочерью (на которую имел виды) – это, мол, как-то защитит жену «врага народа», убережет се.
Но вот наступает 1956 год. Не горячий, не жаркий, не пыльный, а оттепельный. Мороз на дворе спал, а мы поверили, что меняется климат. И вообще, если взять нашу советскую историю – сколько раз мы разводили костры в надежде, что изменится дух, общая температура, атмосфера.
«Дайте мне атмосферы!» – патетически восклицала героиня чеховской «Свадьбы». Увы, атмосферу не дают и не подают, ее создают годами, веками… 1956 год обманул нас, но как приятно было обманываться! Сколько мудрости и обаяния в пушкинской строке: «Я сам обманываться рад».
Разве можно забыть трехдневное писательское собрание, где фамилии Грибачева и Софронова встречались не ритуально обязательными аплодисментами, а дружным ревом возмущения, ярости, протеста. В этот год видные корифеи литературной науки вроде Перцова и Зелинского сразу стали невидными, попрятались по норам. И с такой радостью мы делали открытия: черное – это черное, белое – это белое, дважды два не двадцать пять, но именно и только четыре, а Яков Ефимович Эльсберг – образованный, осведомленный осведомитель.
Не он один, конечно, но вдруг все сфокусировалось на нем, служившем, как утверждали многие, секретарем у Берии, консультантом по литературе, на нем, пересажавшем стольких писателей, как будто он – не один человек, а чуть ли не целая отрасль тяжелой, очень тяжелой промышленности.
В парткоме Союза писателей создается комиссия по расследованию бесславной деятельности Эльсберга. Во главе ее становится журналист с военным и международным уклоном Юрий Михайлович Корольков. Я его знал, мне он нравился, за дело он взялся серьезно и энергично. Но – тут вспоминается уже не пушкинская, а лермонтовская цитата:
Не мог понять в сей миг кровавый,
На что он руку поднимал!
Лермонтовская, но совсем не в лермонтовском смысле.
Юрий мне рассказывал, как все произошло, у нас были приятельские отношения.
Эльсбергу предъявили обвинение в том, что он работал для органов (как их еще называют, внутренней секреции). Он и не думал отказываться:
– Да, работал. В 1937 году в Москве было арестовано, скажем, миллион человек. По тогдашним правилам на каждого сажаемого полагалось иметь пять доносов. Значит, примерно пять миллионов человек участвовали в доносительстве. Почему же вы из них выбираете одного меня?
Эльсберг недаром был Вотреном своего дела.
– Хорошо, – продолжал он, – допустим, вы на моем примере хотите показать недостойность стукачества. Я согласен быть вашим «наглядным пособием». Так давайте устроим открытый показательный процесс. Но предупреждаю: я, давая показания, скажу все, что я знаю.
Писательские парткомовцы доложили об этом московскому городскому комитету партии. Как быть? Там им сказали:
– Оставьте его в покое.
Вотрен оказался неуязвим.
Еще в начале перестроечных лет Владимир Войнович сказал:
– Перестройка – это борьба советского народа против коммунистической партии под руководством коммунистической партии.
Это изречение часто напоминает о себе все последнее десятилетие. Да и рассказанная история, как пытались судить Эльсберга в оттепельный год, имеет сюда прямое отношение.
Большевики – великие мастера разжигать «ярость масс» и тут же ее тушить. Здесь ставлю точку, чтобы не увязнуть в большой политике.
Перейду к третьей, пожалуй самой величественной фигуре среди гуманитариев – мастеров «стука».
Николай Васильевич Лесючевский… В 1952 году мы в «Литгазете» готовимся к столетнему гоголевскому юбилею. Создан специальный правительственный комитет: Лесючевский – секретарь. Звонишь туда, а тебе отвечают:
– Сейчас соединим с Николаем Васильевичем.
И все так торжественно, будто речь идет о Николае Васильевиче Гоголе, а не Лесючевском.
Его избрали председателем Бюро секции критики и литературоведения. Вошли: З. С. Кедрина – она еще не знает, что ей предстоит спустя годы выступать общественным обвинителем на процессе Синявского и Даниэля, но судя по ее речам и статьям, уже начала догадываться об этом; Е. Ф. Книпович – в своей поэме «ЦДЛиада» (еще раз прошу прощения за самоцитирование) я писал:
Пришла Евгения Книпович,
Ну как о ней не позлословить,
Когда легенда есть, что Блок
Касался рук ея и ног.
Но Блока нет, общаться не с кем,
И Женя дружит с Лесючевским.
Когда я читал поэму Корнею Ивановичу Чуковскому, он воскликнул:
– Как блоковед свидетельствую: рук «ея» касался, ног – нет!
Секретарем нашего бюро был Андрей Турков, тогда еще совсем молодой критик. Он должен был вести протоколы, записывать решения и т. д. Происходило это так: Лесючевский громко и увлеченно диктовал (он вообще любил диктовать), а Турков фиксировал. Зная всю дальнейшую литературную деятельность Андрея Михайловича – ясную и безупречную, – можно не сомневаться, с каким чувством записывал он протокольную галиматью Лесючевского.