Для меня же неприятности только начинались, но я об этом не догадывался. Выйдя в коридор, я удивился, что матросы-приборщики жмутся к стенам, пропуская меня и сопровождая мое перемещение поворотом головы. На крейсере это в порядке вещей, но в экипаже подводной лодки? Это было ненормальным. Мои распоряжения выполнялись с невиданной доселе быстротой и сопровождались докладом о выполнении как и положено по уставу. Я начал волноваться. При моем приближении к группе офицеров и мичманов даже с других экипажей среди них пробегал какой-то легкий шепоток, а потом все принимали стойку «смирно». Мое слово, и раньше не малого стоившее, приобрело стопудовый вес. Я перестал спать ночами.
Ларчик открылся просто. После очередной стычки с механиком из-за его неготовности к политзанятиям и моего обещания с ним разобраться, этот краснолицый, стодвадцатикилограммовый пятиборец побледнел, стал меньше весом и ростом, скукожился и произнес:
– Что, и мне морду набьете, как Першингу? Нахватались этих японских штучек, а теперь людей терроризируют…
Будучи лейтенантом, я действительно занимался карате. В Петропавловске. Ни разу я не применял свои знания во вред людям. А как хотелось! Я намеренно шел на группу хулиганов, покуривающих сигареты и обсуждающих свои дела. Я проходил через центр этой маленькой толпы, практически расталкивая хулиганов плечами. Я был один, их много. Но ни разу никто из них не возмутился и не начал конфликт, который был мне необходим для проверки своих навыков на практике. Спарринг – это не то. Завидев меня, хулиганы просто расступались. У нас это стало доброй традицией. Очевидно, я был настолько уверен в себе, что они это чувствовали и намеренно не шли на конфликт. Вскоре они стали со мной здороваться. Бить людей, желающих тебе здоровья неэтично, так что «полевые испытания» моих каратистских способностей так и не состоялись. – Какую морду? Я? Першингу?
– А о чем вся бригада шумит? На остальных лодках матросы матросов бьют, а на «Б-33» зам офицеров мордует. Кстати, минер и помощник по этой причине уже рапорта написали с просьбой о переводе в другие экипажи…
Вас боятся.
Настала моя очередь побледнеть. Не было у нас ничего хуже, чем неуставные взаимоотношения. Это когда старшие по сроку службы матросы мордуют младших. Я боролся с ними беспощадно.
Уличенный в издевательствах поступал в мое распоряжение. Утром, после подъема флага и позора перед строем, ему вручалась жестяная трехлитровая банка с веревочкой, и ставилось задание: очистить грязную два. Это цистерна, в которую сливаются нечистоты. В море она освобождается сжатым воздухом. У берега, в силу того, что личный состав ходит гадить на пирс, и из соображений экологии, ее не чистят.
Емкость ее две тонны и заполнена она обычно на две трети, так как не все из лодочной вахты ходят на пирс. Горловина ее находится во втором, офицерском отсеке. Банка опускается в горловину и наверх вытаскивается около трех литров дерьма. Нужно пройти через весь отсек, перейти в центральный, подняться по вертикальному шестиметровому трапу, вылезть в ограждение рубки, сойти по трапу с лодки, дойти до конца пирса и это дерьмо вылить. Кажется, ничего сложного. Но! С банки, естественно, капает на палубу отсека. Капли надо вытирать. Немедленно. Банку ставить и тереть палубу. В это время кто-то из офицеров обязательно на эту банку натыкался и переворачивал, пока годок подтирал капли в другом конце отсека.
Убирать приходилось уже два с лишним литра разлитого дерьма. Потом мыть палубу чистой тряпкой и чистой водой. Воду тоже надо выливать за пределами лодки.
Капли воды или, не дай бог, дерьма в центральном посту лодки, коим является третий отсек, просто недопустимы. Вертикальный трап, через который выходят наверх, – в центральном. Попробуйте подняться по вертикальному трапу с привязанной к руке банкой, полной жидкости, когда длина трапа шесть метров, а веревки с банкой на конце – три метра, и не пролить ни капли. И лезете наверх вы в узкой трубе. Миллион тугриков умельцу или немедленный дембель обещаю сразу.
Из банки льется в центральный, и вы опять должны мыть отсек. А потом все сначала: зачерпнуть говно, донести в конец отсека, поставить банку, вытереть палубу, перейти в центральный, подняться, вынести банку в ограждение рубки, спуститься, вытереть капли в центральном, сойти с лодки, добежать до конца пирса, вылить дерьмо, спуститься зачерпнуть и т. д. В идеальных условиях вам надо повторить этот путь, если никто не опрокидывал банку, всего пятьсот раз в одну сторону и пятьсот в другую. Промежуточных спусков-подъемов я не считаю.
В корабельных работах есть перерывы на построения, на прием пищи и т. д. Где они вас застанут на вашем нелегком пути, неизвестно. Горловину надо закрыть, банку вынести и успеть на построение. Иначе накажут.
А вечером, когда вы, пропахший потом и дерьмом, мечтаете упасть в койку, за две минуты до отбоя – он знает устав, после отбоя нельзя – вас вызывает замполит, и часа два рассказывает о недопустимости неуставных взаимоотношений.
На моей памяти почти справился с заданием матрос Курбанов. Он за день поднялся и спустился 78 раз. Его добили задушевные беседы за полночь. На второй день он работал, но идти ко мне отказался, пришлось применить силы дежурной службы. На третий он плакал и просил с ним не беседовать, якобы он уже все понял и не тронет молодого и пальцем. На четвертый пообещал повеситься, на что в ответ получил веревку и кусок мыла, заранее мной приготовленные. Я прекратил беседы лишь через пять дней, да и то из-за выхода в море.
И вот меня, записного гуманиста, обвиняют в физическом насилии над подчиненным!
Я вызвал Першинга. Першинг задрожал, глядя на меня, и сказал, что ничего, кроме того, что упал, не помнит.
– А что последним помнишь перед тем, как упал? – с надеждой спросил я. Першинг долго молчал, мялся, потом выпалил:
– Ваше злое лицо! – и закрылся от удара руками.
Не знаю, что бы я с ним сделал, но постучал посыльный – меня вызвали в политотдел.
В политотделе собрался весь ареопаг и секретарь парткомиссии Чугунов начал процесс. До меня в политотдел вызывали Першинга. Вышел я оттуда с грустью на сердце, выговором в учетной карточке и приказом о переводе на другую лодку.
С тех пор я не люблю лейтенантов. Особенно не умеющих пить.
Сигнальщик
Старпом был невелик ростом, усат, изящен и интеллигентен в своем кругу. Вне его он был полным барбосом и иродом. Он закончил одесскую мореходку, а потом перешел в Военно-морской флот. Этакий новый Маринеско. Из-за хорошего английского его, еще гражданского моряка, направляли шпионом на судах почти во все порты мира. Проще перечислить страны, где он не был в должности четвертого помощника со спезаданием, чем те, где он был. Я не мог понять этого безрассудного шага: сменить такую интересную работу на флотскую рутину?
Однажды он признался, что рапорт о переводе в ВМФ писал с большого бодуна, а потом о нем забыл. Их гражданское судно встретилось с военным кораблем в каком-то иностранном порту. Обнимались, целовались, пили, переодевались в форму друг друга – военные в гражданское, гражданские в военное. Старпому так были к лицу погоны капитан-лейтенанта и китель, что к утру он с помощью друзей написал рапорт о переводе в ВМФ.
Конверт подписал просто: «Главкому ВМФ. Лично». А охламоны-военные отправили его секретной почтой в Москву. О письме он к полудню и не помнил. А на флоте ничего не забывают. Писали – будьте любезны. Пришел приказ, и старпом сменил витые погоны моряка торгового флота на прямые, военные, со звездочками. Думать надо, что делаешь и кому пишешь.
Жили мы на лодке в одной каюте, общались тесно.
Он иногда напевал себе под нос песенку: «Знаю я, где спят туманы, где ночуют ураганы, и когда цветут бананы на Канарских островах…» Поверьте, он знал.
Чего не знал, о том не стеснялся спрашивать:
– Христофорович, а каков срок службы гитары, через сколько ее списывают?
На мой ответ, что через два года, но у нас гитара еще хорошая, он скептически покачал головой и загадочно сказал:
– Была хорошая, – и вышел.
Время было позднее, после отбоя. Казарма затихла в расслабленной дреме перед тем, как утонуть в тревожном сне, вскрикиваниях и пускании ветров. Эта дрема называется удивительно метко: отход ко сну. Но откуда-то издалека доносились неположенные звуки, нарушая сонную идиллию и воинский порядок: как будто кота тянули за яйца, а он жалобно мяукал. Потом раздались крики, звон, звук гулкого удара и треск. Разъяснение пришло само, в виде матроса Жандыбекова. Гитара украшала его шею, как жабо. Гриф сиротливо болтался где-то сбоку на уцелевших струнах. В спину его подталкивал старпом:
– Ну, как тебе «испанский воротник»? Сам сказал, что списывать собираешься, так я поспешил использовать ее в воспитательных целях, чтобы зря, без пользы не пропала. Нечего после отбоя музыкой баловаться, личному составу спать мешать. Верно, Жандыбеков?
У Жандыбекова глаза были почему-то круглыми и мутными, как у оглушенной динамитом рыбы. Ответить он явно не мог.
Ругаться я не стал, все было преподнесено красиво.
Жандыбеков тут же был наказан за порчу музыкального инструмента, освобожден из фанерной колодки и отправлен спать, а мы сблизились еще больше.
Спокойно, циники, не надо гнусных намеков, только духовно.
– Чувствую, Христофорович, сработаемся, – сказал старпом.
– А то, – сказал я.
Так удавшимся тандемом и служили.
Было прекрасное солнечное утро. Голубым цветом искрились склоны вулканов, их вершины были скрыты легчайшей дымкой, как кисеей, ослепительно блестел снег на дороге и обочинах, а мы со старпомом, наслаждаясь этой красотой, шагали к катеру на Петропавловск. Лодка встала к пирсу минной базы, но с минами что-то не заладилось, и пришлось дожидаться следующего дня. Получилось «окно», которое необходимо было заполнить полезными делами.
Я ехал в отдел технических средств пропаганды, чтобы передать две бутылки шила за киноустановку, загубленную прежним замом. Платить за нее в трехкратном размере из собственного кармана (ремонту она не подлежала), мне не хотелось. Взыскивать деньги со старшего товарища, прорвавшегося в академию, тем более. Списывать ее было рано – сроки службы не вышли. Приходилось мудрить и откупаться. Старпом ехал в ателье заказывать новую шинель.