Гена Фараонов получил ключи от докторской каюты, зеленку, анальгин и приказ на замещение доктора на время отпуска. Инструктаж с ним доктор провел, но Гена забыл, какую половину таблетки от чего использовать. Зато он помнил главный медицинский постулат: «не навреди», и пользовал больных, по-флотски: симулянтов – только зеленкой, проводя наружное, или, как он сам его называл, поверхностное лечение. Болит голова – лоб зеленкой мажет, живот болит – мажет живот. На третий день после отъезда доктора весь экипаж был исключительно здоров, только несколько перемазан раствором бриллиантового зеленого.
Собрался как-то Гена на сход, а ему его «зарубили». За внешний вид экипажа. В расстроенных чувствах начал он в докторском шкафчике рыться и нашел кварцевую лампу. Посмотрел на нее, в руки взял, рукавом, как Аладдин, потер. Джинн, правда, не появился, не выживают они на кораблях, а вот мысль пришла: не будем ждать милостей от начальства, бесперспективное это дело, сами себе создадим условия.
Пригласил в гости лейтенанта-артиллериста, сообразили они насчет закуски, шила где-то достали, кассету в магнитофон вставили, музыку слушают. Выпили по маленькой. Лампу лечебную на стол поставили, включили. Сами в плавках и темных очках, а для полноты ощущений кран умывальника открыли, загорают и плещутся. А как выпили, так еще и танцевать начали, с криками:
– У вас зима, а у нас лето, солнце, Ялта!
Так под буги-вуги пару бутылок и прикончили. А лампа на столе горит, бело-фиолетово так сияет, шоколадный загар создает. Как же из Ялты, да без загара?
Погуляли часа три, устали, повыключали все, спать легли. Ночь прошла хорошо, под анестезией, а вот утро…
За удовольствие ребята расплатились собственной шкурой. Она висела лохмотьями по всему телу, кроме мест, где были плавки, и белых «очковых» пятен вокруг глаз. Мало того, что зрелище было мерзопакостным, они и стоять не могли, не то, что ходить. Тела были в мерзких пузырях-водянках, лопающихся от малейшего прикосновения. Из-под отслужившей свое сожженной кожицы светилось живое, сочащееся мясо. Вот это погуляли, с размахом, по-курортному! У них даже языки распухли. А ты не пой, когда в солярии находишься, и язык лишившему тебя схода начальнику не показывай, тем более за глаза.
Пришлось отправлять их, хорошо отдохнувших, в госпиталь.
Там решили, что привезли больных с предпоследней стадией сифилиса, но венерологическое было переполнено, поэтому пересмотрели диагноз и определили чуму. А раз чума, так их в инфекционное отделение уложили. Больные, которые с ящуром или гепатитом лежали, в окна повыпрыгивали, когда наших друзей увидели.
В курилке инфекционников живо обсуждался извечный вопрос: кто виноват и что делать. Особенно громко один старлей возмущался:
– Мало того, – говорит, – что на любимой женщине «желтуху» поймал, в госпитале мандавошек привили, а теперь и чумовых привезли? И куда я после выписки такой пойду, кому нужен буду? Одну беду извел, от второй вылечат, теперь третью преодолевать буду. А если я не согласен?
Кто не знает, поясню, что мандавошка и вошь платяная – одно и то же «лицо». Кастелянша белье в кладовке не проветривала, вот они, эти звери, и завелись, а потом больным прививались. Причем непорочно, с простыней и пододеяльников. Начальник отделения керосин лично приносил и больным в пузырьках раздавал, кому для профилактики, кому для лечения. У старлея почему-то популяция оказалась особенно живучей, он даже сейчас нервически вздрагивал и ожесточенно скреб чешущееся место.
Кто-то выдвинул версию, что больных, которые успешно перенесут чуму, запишут в спецназ и отправят на Ближний Восток.
– А там двойную надбавку платят? – поинтересовался здоровенный мичман, заработавший гепатит во время уничтожения на спор 20 литров магаданского пива (обычный человек извергал пену и начинал травить уже после третьей бутылки). Узнав, что тройную, в валюте и с сохранением зарплаты на родине, он оживился и вызвался сходить к чумным на разведку.
– Мужики, вы откуда, из какой горячей точки? – вопросил он у Гены через открытое окно палаты.
Гена открыл белесые от боли глаза и еле прошептал, с трудом шевеля запекшимися губами:
– Из Ялты…
В тот год ни один офицер или мичман с Камчатки в Крым не ездил – чума. Все ожесточенно стремились в Сочи, или, на худой конец, в Одессу, хотя там с худым концом, впрочем, как и в других местах, делать нечего.
Потом доктора разобрались с нашими героями. Начальник инфекционного расстроился, что не та болезнь – он тему для диссертации выбирал. В назидание другим предложил чуму этим больным привить. Но уж больно слабой парочка была, отговорили его коллеги-эскулапы, больных пожалели. «Наверх» медики доложили, что к лейтенантским болезням, помимо триппера, добавилась новая – обширный ожог тела ультрафиолетом. Учить офицеров пользованию подобными приборами, как медики предложили, начальство не захотело, другое решение приняло: солярии искоренить в зародыше.
С тех пор кварцевые лампы на корабли просто не выдают, докторов замещают исключительно доктора, а моряки загорают только в естественных условиях.
Любовь к животным
Несмотря на внешнюю суровость, моряки народ добрый и сентиментальный. Пусть личный состав не любит начальство, а начальство личный состав, между ними есть общее – любовь к животным.
Иногда она принимает гипертрофированные формы, но не иссякает никогда. В отсутствие животных их именами ласково нарекают подчиненных, а иногда и начальников. Я лично был знаком с командиром батальона по прозвищу Муфлон, экипажем баранов, начштаба Антилопом Гну (он был мужчиной и произносился как «антилоп») и старшим офицером штаба флота по прозвищу Импала. Иногда кадровики, пользуясь служебным положением, сводили вместе в одном экипаже Лося, Кролика, Гуся, Медведя, Воробья, Пташкина, Козела (ударение на первом слоге), Стадника и Пастухова, а потом в тиши кабинетов похохатывали, гордясь остроумным всесилием.
Но настоящая живность греет душу лучше, и чем больше животное, тем круче. На одном из крейсеров держали медвежонка, пока он пусть и не до смерти адмирала не заломал, на другом – тигренка. После случая с адмиралом зверей больших, чем собака или кошка, рыбки или крыса белая, скажем, держать запретили. Но любовь и к ним, маленьким, осталась огромной и самоотверженной.
Здание штаба бригады ракетных кораблей в Балтийске было старым, широким, приземистым и одноэтажным, с нетипичной для немецких построек шиферной, а не черепичной крышей. В бывшем Пиллау все по-немецки основательно, однако время и сырая погода заставляют вносить свои коррективы во внешний вид зданий, а крыш особенно. Текут, сволочи. Здания окружают старые, в несколько обхватов, деревья, нависая мощными кронами над крышами.
Вместо того чтобы присутствовать на занятиях по специальности, у штаба толпилась добрая половина бригады во главе с комбригом и штабными. Все смотрели вверх и давали противоречивые команды и советы. Виновник суматохи – маленький белый котенок. Медленно, на дрожащих лапках, на высоте восьми метров двигался к концу ветки, истошно мяукая от страха. Ветка предательски дрожала, котенок соскальзывал, в последний момент успевал впиться в ветку коготками, втаскивал свое тельце на нее и орал душераздирающе, с нутряным надрывом.
Моряцкие сердца лопались от сострадания, у многих на глаза наворачивались слезы. Ситуация, чтобы не стать трагической, остро требовала разрешения и хеппи-энда. Возглавил ее командир бригады, лично. Два матроса растянули одеяло у подножия дерева, а человек пятнадцать по команде начали его трясти. Дерево из-за своей толщины тряслось слабо, поэтому было принято другое решение. Два добровольца-матроса вызвались взобраться на старый вяз спасти несчастное животное. Получив добро на совершение подвига в честь братьев наших меньших, они стали карабкаться по стволу. Не повезло обоим.
Матрос Полуянов достиг ветки, на конце которой сидело кошачье дитя, и одной рукой начал ее трясти. Котенок заорал еще истошней и вцепился в кору изо всех сил. Матросы с одеялом бегали внизу, готовые подхватить кошачье тельце в теплые байковые объятия, а траекторию котячьего полета рассчитывал флагманский штурман бригады, подбадриваемый снизу криками: «Тряси сильнее, ты что, не ел сегодня?» – Полуянов увлекся и не удержался сам. Его полет был красив, шумен и стремителен. Неудержимо рушась сквозь желтые осенние листья, он лягнул ногой добровольца-побратима матроса Дзасохова, обхватившего ствол на метр ниже, и с криком «мама!» рухнул на асфальт и потерял сознание. Листья, медленно кружась, опускались на него и рядом.
Дзасохову повезло меньше: получив флотским ботинком-«гадом» по зубам, он разжал руки, ударился о сук пониже, потом о другой, отскочил, как мячик для пинг-понга, ударился о третий…
У Полуянова оказалась сломана нога, у Дзасохова – рука, ребра и множественные ушибы. Стонущих больных унесли в лазарет.
Котенок орал по-прежнему. На дерево взобрался старшина Бароев, левша, с ножовкой в руке. Он начал пилить сук, на котором вопил котенок, держась за ветку рукой. Пилил он хорошо, только держался рукой, как впоследствии оказалось, неправильно. Пилил-то у ствола! Когда тело Бароева вместе с длинной суковатой веткой и ножовкой в руке обрушилось с криком вниз, котенок извернулся и перепрыгнул на другую ветвь, где, опомнившись, продолжил свое нервическое песнопение. Бароев заработал трещину пяточной кости и располосовал бок ножовкой. Два человека получили сотрясение мозга и рваные раны на голове от толстой упавшей ветки. Это те, которые одеяло держали и не смогли увернуться, потому что каждый тянул его в свою сторону. Три вопящих окровавленных тела унесли санитары.
Но моряки – народ настойчивый, тем более в благородном деле спасения: котенок по-прежнему хрипло плакал…
Принесли лестницу. Она оказалась короткой. По приказу начштаба принесли вторую, скрепили их с помощью проволоки и пары гвоздей, действовать надо быстро, пропадет ведь животное от криков.