ВВМУЗЫ. Были когда-то такие учебные заведения. Кузницы кадров будущей морской мощи страны. Туда шел золотой фонд флота, сначала не понимая, зачем. Вроде для себя. А потом проникаясь и забывая себя. И все для нового флотского поколения.
Военный. Мужской. И трижды настоящий фонд, не приемлющий фальши, разрезающий форштевнем тупость и глупость, вооружавший знаниями. Интеллигентный и грубоватый, сделавший из нас то, что мы есть. Поклон и память.
Мельчает все… И флот.
Память остается. Дай бог, чтобы не только она одна…
Мужики, ошибочка вышла…
Ах, Кубань, хлебные поля в васильках и маках…
Курсантский отпуск я проводил в кубанском колхозе у дедушек-бабушек.
Мой одноклассник Серега Л. тоже приехал к родителям. Между нами всего 10 километров. Беру велосипед, кручу педали, к другу еду.
Готовлю план на сегодняшний вечер, головой по сторонам верчу. Вокруг поля и тополя защитных лесопосадок. Жарко. Воздух насыщен запахами разогретой травы, стеблей дозревающих помидоров и акации. Хорошо!
Доезжаю до почты. Здесь мама Серегина работает. Надо поздороваться и узнать, где Серега. Мобилок тогда не было, так что встреча носила незапланированный характер. Зашел в помещение. Вкусно пахнет сургучом, поскрипывает пол дощатый. Окно открыто, за окном яблонька вяло листиками шелестит.
Серегина мама рыдает за столом. Меня узнала, кинулась, как к родному, потрясая какой-то бумагой. Оказалось, телеграмма. Текст: «Свадьба
переносится 16 августа тчк Маша». Адресована Сереге.
– Что за Маша? Какая свадьба? Три дня осталось. Отца кондратий хватит, когда узнает… И молчал сынок! Как успеть? Чего молчал? Почему с невестой не познакомил? Она что, беременна? Ой, лишенько… Вот оно, тринадцатое число! А кто у нее родители?
В общем, одни вопросы и женские крики-слезы…
Я точно знал, что у Сереги вообще девушки не было, не только невесты. Друг ведь, сказал бы, если б завелась.
Честно выкладываю все маме. Она не верит и подозрительно так смотрит, типа все вы, мужики, заодно… И ехидно так спрашивает:
– А как же адрес? И адресат?
Не знаю. Успокаиваю как могу. Сам в загадках…
Почту – на замок, идем домой к Сереге. Он мне обрадоваться не успел, как мать коршуном с телеграммой налетела. Опять та же сцена… Оправдывается он, рассказывает, что ни сном ни духом о Маше не знает, как и о свадьбе и о беременности.
Тут отец пришел на обед. Ремень хотел брючный вытянуть, да меня постеснялся. Сел за стол, руки на столешницу положил, кулаки огромные… Беременность явно не поймет.
Дал Серега клятву родителям, что до окончания училища никаких свадеб. И меня под эту клятву тоже подписали. Я не очень-то и сопротивлялся. И клятву от души дал. Родители успокоились вроде.
Взял Серега велосипед, поехали ко мне в гости. А то у него все ж не та обстановка, чтоб отдыхать. Едем по нашему селу. Мне все улыбаются и поздравляют. Странно.
Мост через речку, Дворец культуры, обложенный красным туфом, почта, а за нею – дом деда.
На ступеньках крыльца почты Светка-почтальонша плачет, в руках бумажку комкает. Яркая, броская, черные волосы волной, кожа мраморная, фигура – чудо, грудь – что-то, ниже талии – богатство непревзойденное, красивая – обалдеть, хоть и в слезах. Настоящая казачка.
Серега даже рот раскрыл…
Меня увидела, бросилась навстречу. Торможу, слажу с велосипеда. Соскучилась, милая! А она мне по морде хрясь! И бумажкой бросила.
Зарыдала:
– Ты… ты…
И убежала. Из здания почты несется девичий плач. Поднял я комок, развернул. Телеграмма. И тот же текст… Это уже не смешно. Хотя…Маша, Маша… Вспоминаю всех. Нет Маши. Маши нет. Как там? «Вечер перестает быть томным…» А я ж Серегу со Светкиной сестрой обещал познакомить.
Хорошо, что у Сереги своя телеграмма в кармане. Запускаю на почту его, потом только захожу сам. Щека-то горит. Рука у Светки-ого-го, тяжелая. Казачка… Честно смотрю ей в глаза. Маши-то никакой нет. Господи, какие они большие и синие! Утонуть можно. А ресницы! А губы! А щеки!
Убедили. Ну, понятно, слезы-сопли-обнималки-целовалки… М-м-м, как она вкусно пахнет… Прощаюсь до вечера. Рандеву определил, сестра будет. Серега красив, спортивен и мужественен.
Потом бабушку мою успокаивали. Потом дедушку. Хорошо, что Серега свою телеграмму не выбросил.
И вечер и ночь под темно-фиолетовым кубанским небом, сияющим огромными яркими звездами, у нас сложились под треск цикад, шелест листьев, хор лягушек на пруду, ночной ветерок, дурман трав и неповторимый аромат разгоряченного девичьего тела… Я эти звезды Светке сначала по одной дарил, а потом созвездиями целыми. И названиями сыпал, спасибо мореходной астрономии… И «до», и «после»… И много раз…
Тут женщины спрашивали, женился ли я на Светке? Нет, конечно. Я ж клятву дал. Клятва – это свято. А окончания мной училища она не дождалась. Такие красавицы в девках не засиживаются. Впрочем, не виню. Одним – срывать цветы, вторым – за ними в семейных горшочках ухаживать… И девушки очень в эти «горшочки» стремятся. Но я ее помню… Мисс Кубань.
Ах, да… Загадочная и любвеобильная Маша прояснилась на следующий день с новой телеграммой: «Свадьба отменяется тчк Миша».
Одноклассник жениться собирался, народ на торжество собирал, или хотя бы на поздравления рассчитывал. Не сложилось у него что-то. Оно и к лучшему.
А что «Маша» получилась, так он срочную в авиации служил. Радистом на «прослушке» супостата. Стенографировал вражеские переговоры. Почерк, естественно, отвратительный. Он даже букву «ж» галочкой изображал, как «виктори». А уж про «а» я вообще молчу. Вот телеграфистка буковку и перепутала.
По прибытии в училище весь класс ему «темную» устроил. И с огромным удовольствием… Крики «Мужики, ошибочка вышла!» в зачет не шли.
Да ладно вам, подушками били…
Первый выход в море
Корпус нашего корабля миновал «три брата» – скалы, похожие на коричневые зубы великана, пораженные кариесом, и обозначающие выход из Авачинского залива. Море раздвинулось широко и зыбко. Началась качка, а вместе с ней и тошнота. Пока корабль брал курс на «боновый» меридиан, стремясь спускаться в 40-е широты, мне становилось хуже и хуже. Тошнило. Я боролся.
По докладу матросов, нас сопровождали касатки. Я выскочил в куртке на вертолетную палубу, снимая этих занимательных животных для себя и для «дембельских» альбомов старослужащих. Пролетали снежные заряды, но я терпел. Касатки – это действительно было красиво. Да наверху, на холоде, и мне получше было. Жаль, снимков мы не увидели. Старший матрос Цыплаков, заведующий фотолабораторией, вечный позор ему и его фамилии, опустил пленку в горячий проявитель…
«Боновым», или «валютным», меридиан назывался потому, что при заходе за него экипажу начинали, помимо зарплаты, начисляться «боны», эквивалент валюты или «чеков», у гражданских.
Можно, конечно, было идти вдоль советских Курил, а потом свернуть на нужный курс. Но это было менее интересным для тощего моряцкого кошелька. Поэтому камчатские корабли правдами и неправдами стремились за этот меридиан «зашагнуть», усилиями мудрых командиров и опытных штурманов. То тайфун у Курил ожидается, то шторм, то еще что-нибудь. Короче, только тем путем, за меридианом, и можно было попасть в назначенную точку.
Так, стоп, это кого я осуждаю? Кто сказал? Я что, похож на идиота? Боны шли один к десяти, мне что, лишние деньги не нужны были?
Все это я узнал и оценил много позже. А пока мне было очень плохо. Хотелось к маме. Пить спиртное не хотелось вообще никогда, женщины не вспоминались, карусель, это изобретение дьявольское, вспоминалось чаще всего. Мысли о еде и особенно запахи пищи, вызывали устойчивую, болезненную «травлю». И все время эта карусель в глазах и внутри… А уйти на корабле от запахов пищи – задача невыполнимая. Ну вот, опять «травлю»… В зеркале над умывальником периодически возникала моя зеленая физиономия. Я пробивал пальцем слив, а потом вновь склонялся над раковиной. И что я, как брат, в ПВО не пошел? И зачем я стал моряком? И оно мне надо? И жить не хочется… Как Нельсон жил? А к черту Нельсона… Как же мне плохо…
Бросает в пот и ломит левую руку, где-то в области плеча… Где раковина?
В редкие перерывы между травлей я пробегал по боевым постам. Лучше всего было в машинном отделении. Нет, там тоже, как и везде, а то и хуже воняло моему обостренному нюху, но стояли обрезы. Можно было склониться, отдав поклон Посейдону. Какой жестокий и изобретательный Бог! Это ж надо, «морскую болезнь» придумать!
О подъеме в рубку или на вторую палубу думать вовсе не хотелось…
Вовке Пастухову, соседу по подъезду во Владивостоке на Калининской, в детстве, а сейчас командиру ЭНГ, и другу, завещал свою пайку в кают-компании. Его почему-то, не тошнило. Хотел и шинель парадную завещать, да он ниже ростом. Так и пропадет шинель, а жалко, хорошая, длинная…
В дверь без стука вошел «большой зам», Олег Павлович. Осмотрелся, обстановку оценил, меня, поморщился от кислого запаха: «Так, ты отлежись, пройдет. По постам пока не бегай».
Я-то встал, когда он зашел, но опять к раковине…
Изнуренный качкой и изможденный травлей, на второй день я забылся в тяжелом сне, зная, что уже не проснусь. А если проснусь – попрошусь на берег. Пусть «стройбат», но там не качает…
Утром молодой организм проснулся от острого чувства голода и звука будильника «Севани» большого металлического армянского чуда, с двумя звонками на корпусе и стоящего в блюдце на столе, не на полке у койки. Так громче. Скромный российский «Рубин» уже не мог справиться с богатырским лейтенантским сном, не говоря о стыдливых корабельных колоколах «громкого боя». Корабль по-прежнему качало. Но никаких неприятных ощущений.
В иллюминаторе плескалась зеленая волна, подсвеченная солнцем! Есть жизнь на белом свете!
Я включил кофеварку «Экспресс», надеясь поправить здоровье, потерянное в течение двух суток. В дверь каюты постучали.