(gramma), подчиненный первому: «По моему мнению, любое сообщество состоит из archon (чиновника, который управляет), из управляемого и, наконец, из законов. Среди законов живой — это суверен (ho men empsychos ho basileus), неодушевленный — буква закона (gramma). Если закон стоит в этом порядке на первом месте, государь будет законным, чиновник будет послушен (законам), управляемые будут свободны и весь город счастлив. Однако если этот порядок нарушается, суверен превращается в тирана, чиновник пренебрегает исполнением законов, а общество становится несчастным»[204].
Так весьма изощренные аргументы, отчасти напоминающие критику еврейского закона апостолом Павлом (вплоть до использования тех же слов и выражений: Рим. 3,21: choris потои dikaiosyne — справедливость независимо от закона; Диотоген: апеи потои dikaiosyne — справедливость без закона; у Псевдо–Архита закон называется «буквой» — gramma — точно так же, как у апостола Павла), позволяют элементам аномии проникнуть в жизнь полиса через самого суверена, не подвергая, однако, сомнению господство номоса (ведь суверен является «живым воплощением закона»).
Тайное согласие между аномией и правом обнаруживается в другом явлении, симметричном iustitium периода империи и в каком–то смысле представляющем собой его инверсию. Фольклористы и антропологи с давних пор знакомы с особым видом периодических праздников, к числу которых в Античности относились Антестерии и Сатурналии, а в Средние века и в Новое время — шаривари и карнавал, с характерной для них ничем не стесняемой вольностью поведения, а также приостановлением действия и переворачиванием нормальной социальной и правовой иерархии. Во время этих праздников, которые, несмотря на различия эпох и культур, обладают сходными чертами, люди перевоплощаются в животных, хозяева прислуживают рабам, мужчины и женщины меняются ролями, предосудительные действия считаются дозволенными или по крайней мере не подлежат наказанию. Таким образом, праздники этого рода учреждают аномию, разрушающую и на время переворачивающую нормальный социальный порядок. Для исследователей традиционно представляет трудность объяснение этих спонтанных прорывов аномии в благоустроенных обществах. Более всего непонятна терпимость к этим явлениям со стороны как гражданских, так и религиозных властей.
В противоположность такому пониманию этих обычаев, которое сводит их значение к аграрным циклам, привязанным к солнечному календарю (Маннхардт, Фрейзер) или к периодическим обрядам очищения (Вестермарк), Карл Мойли с гениальной интуицией выявил связь аномийных праздников с ситуацией приостановки действия законов, предусмотренной некоторыми архаическими правовыми институтами — такими как германский закон о Friedlosigkeit[205] или преследование бродяги Сvargus) в древнеанглийском праве. В ряде исследований конкретных исторических примеров он показал, что общественные волнения и проявления насилия, подробно охарактеризованные в средневековых описаниях шаривари и других форм аномии, точно отражают различные фазы жестокого ритуала, в ходе которого Friedlos, или отверженный, изгонялся из человеческого общества, его дом сносили и сравнивали с землей, а колодец отравляли или забрасывали солью. Дурачества, описанные в невиданном шаривари из «Романа о Фовеле» (1316) («Кто всем на обозренье выставлял свой зад, / Кто крыши у домов ломал, / Кто окна бил и двери вышибал, / Кто соль бросал в колодец, / Кто сажей вымазал лицо, / Свирепы были и ужасны все»), более не кажутся эпизодами некоего невинного шабаша: подлинный смысл и собственный контекст каждого из них можно обнаружить в Баварской правде, а также в уголовных уложениях средневековых городов. То же относится и к актам насилия во время маскарадов и колядок, когда дети наказывали того, кто отказывался одаривать их за выступление, с жестокостью, память о которой хранит Хэллоуин.
Шаривари является одним из многочисленных, варьирующихся в зависимости от местности и страны, проявлений древнего и широко распространенного вида народного правосудия, который всюду осуществлялся в сходных, если не идентичных, формах. Образцы их мы можем обнаружить в обрядах ритуальных наказаний, характерных для периодических маскарадных праздников, а также таких отдаленных их подобий, как традиционные детские колядки. А значит, к ним имеет смысл прибегнуть для объяснения таких явлений, как шаривари. При ближайшем рассмотрении то, что можно было счесть просто шумными и непристойными выходками, оказывается в действительности четко определенными традиционными установлениями и формами отправления правосудия, в которых с незапамятных времен осуществлялись изгнание и отвержение[206].
Если предположение Мойли верно, «законная анархия» аномийных праздников не связана с древними аграрными ритуалами — ссылка на эти ритуалы сама по себе еще ничего не объясняет, но в пародийной форме выставляет имманентно присущую праву аномийность. Чрезвычайное положение — аномия, пульсирующая в самом сердце номоса.
Таким образом, аномийные праздники отсылают к сфере, в которой безоговорочное подчинение человеческой жизни закону сменяется свободой и вседозволенностью, а самая безудержная аномия обнаруживает пародийную близость с номосом; иными словами, они отсылают к чрезвычайному положению как зоне неразличимости аномии и правопорядка. Проявления траура, присущие всякому празднику, и праздничный характер всех проявлений траура позволяют обнаружить дистанцию между правом и аномией и вместе с тем — их глубинное родство. Схематически это можно изобразить следующим образом. Представим себе на мгновение весь основанный на правопорядке универсум — или, говоря шире, всю сферу человеческого действия, так или иначе связанную с правом, — в виде силового поля, образованного двумя линиями напряжения, одновременно связанными друг с другом и разнонаправленными: одна из них протянулась от нормы к аномии, а другая — от аномии к закону и правилу. Тем самым в правовой сфере формируется двойственная парадигма, сообщающая ей сущностную амбивалентность: с одной стороны, тенденция к нормативному регулированию в строгом смысле слова, направленная на создание жесткой системы предписаний, отношение которой к реальной жизни остается, однако, проблематичным, если вообще возможным (совершенное состояние права, в котором все регулируется нормами); с другой стороны — тенденция к аномии, проявляющаяся в ситуации чрезвычайного положения, а также в идее суверена как живого воплощения закона, в котором сила закона, не подпадающая ни под какую норму, представляет собой чистое вторжение жизни.
Аномийные праздники усиливают неразрешимую амбивалентность любых правовых систем и вместе с тем показывают, что ставка в диалектической игре этих двух сил это и есть связь между правом и жизнью. Эти праздники утверждают и пародируют аномию, посредством которой закон применяется к хаосу и к жизни — но только при условии, что сам закон в ситуации чрезвычайного положения сделается жизнью и ожившим хаосом. Возможно, теперь настает момент, когда следует попытаться лучше понять ту основополагающую фикцию, которая, сопрягая норму и аномию, закон и чрезвычайное положение, одновременно гарантирует прочность связи между правом и жизнью.
6. Auctoritas и potestas
В проведенном нами исследовании чрезвычайного положения в римском государстве мы оставили в стороне вопрос об основании права сената приостанавливать действие закона посредством senatus consultum ultimum и последующего объявления iustitium. Кому бы ни принадлежало право провозглашения iustitium, очевидно, что в любом случае оно объявлялось властью сенаторов (ex auctoritate patrum). Известно, что для обозначения этого исключительного права сената в римском государстве не использовались ни термин imperium, ни термин potestas — оно обозначалось понятием auctoritas: auctoritas patrum — это выражение, определяющее особую функцию сената в римском государственном устройстве.
Касаясь категории auctoritas — прежде всего в ее оппозиции к potestas, — мы сталкиваемся с явлением, попытка определить которое как с историко–правовой, так и с более широкой философской и политико–теоретической точки зрения постоянно приводит к трудностям и апориям, кажущимся непреодолимыми. «Особенно непросто, — писал в начале пятидесятых годов один французский историк римского права, — отнести различные правовые аспекты понятия auctoritas к одному понятию»[207]. В конце того же десятилетия Ханна Арендт в начале своего исследования «Что такое власть?» не без основания замечает: категория auctoritas до такой степени «забыта в современном мире», что, при отсутствии какого–либо «аутентичного и бесспорного опыта» стоящей за этой категорией реальности, значение ее «совершенно потерялось среди множества разногласий и недоразумений»[208]. Возможно, наилучшим примером этих недоразумений — и амбивалентности, которая из них следует, — может служить тот факт, что Арендт формулирует новое видение категории (авторитарной) власти всего лишь несколько лет спустя после ожесточенной атаки Адорно и Эльзы Френкель–Брунсвик на «авторитарную личность». В то же время, настойчиво отрицая «характерное для либерализма отождествление авторитарной власти и тирании»[209], Арендт, вероятно, не осознавала, что в данном случае совпадает в мнении с автором, к которому она едва ли могла питать симпатию.
В 1931 году в небольшом сочинении с примечательным названием «Страж конституции» (Der Hütter der Verfassung