политических техник (в рамках некой науки о полиции), при помощи которых Государство присваивает и включает в себя заботу о природной жизни индивидов. С другой — изучение технологий себя, посредством которых осуществляется процесс субъективации — подчинения, приводящий к тому, что индивид оказывается связанным собственной идентичностью и собственным сознанием и одновременно подчиненным внешнему контролю. Совершенно очевидно, что эти две линии (которые, впрочем, продолжают две тенденции, с самого начала наличествовавшие в работах Фуко) пересекаются во многих точках и отсылают к общему центру. В одном из последних текстов Фуко утверждает, что современное западное государство в беспрецедентной мере интегрировало субъектные техники индивидуализации и объектные процедуры тотализации, и говорит буквально о политическом «двойном послании, состоящем из индивидуализации и одновременной тотализации структур современной власти»[16].
Тем не менее точка совпадения этих двух аспектов власти осталась удивительным образом обойденной в исследованиях Фуко, до такой степени, что можно утверждать, что он последовательно отказывался разрабатывать единую теорию власти. Если Фуко оспаривает традиционный подход к проблеме власти, основанный исключительно на юридических («что оправдывает власть?») и институциональных («что такое Государство?») моделях, и призывает «освободиться от теоретической привилегии суверенитета»[17] для того, чтобы сконструировать такой тип анализа, который бы больше не рассматривал право в качестве некой модели или кода, то где в таком случае в теле власти находится зона смешения (или по крайней мере точка пересечения), в которой соприкасаются техники индивидуализации и процедуры тотализации? И — шире — где находится тот единый центр, в котором коренится искомый double bind — изначальная двойственность политического? То, что генезис власти связан с подчинением субъекта, возможно, уже имплицитно полагалось концептом «добровольного рабства» Ла Боэси[18], однако где же тогда та точка, в которой добровольное рабство отдельных личностей и объективная власть сообщаются? Можно ли удовлетвориться в такой важной области психологическими объяснениями, например таким (пусть оно и не лишено очарования), которое устанавливает аналогию между внешними и внутренними неврозами? И имеем ли мы право (или даже просто возможность) разводить технологии подчинения субъективности и политические техники применительно к власти спектакля[19] и массмедиа, в настоящее время повсеместно преобразующие политическое пространство?
Несмотря на то, что существование такой установки, казалось бы, логически имплицировано в исследования Фуко, она остается слепым пятном в поле зрения исследователя или же чем–то вроде бесконечно удаляющейся точки пересечения, к которой стремятся, но которой никогда не достигают различные линии, организующие перспективу его исследования (и — шире — всей западной мысли о власти в целом).
Настоящая работа касается именно этой скрытой точки пересечения юридическо–институциональной и биополитической моделей власти. Среди своих вероятных результатов она должна была зафиксировать именно следующие: что эти два направления анализа не могут быть отделены друг от друга и что включение голой жизни в сферу политического составляет первоначальное — хоть и потаенное — ядро суверенной власти. Можно даже сказать, что производство биополитического тела и является подлинной деятельностью суверенной власти. В этом смысле биополитика — по меньшей мере такая же древняя, как и ситуация суверенного исключения. Таким образом, помещая биологическую жизнь в центр своих расчетов, современное Государство всего лишь проливает свет на тайные узы, соединяющие голую жизнь и власть, постоянно утверждая свою связь (ибо эта прочная связь между современностью и архаикой обнаруживается в самых разнообразных сферах) с самым древним из arcana imperii[20]. Если это действительно так, то необходимо заново внимательно обдумать смысл аристотелевского определения полиса через оппозицию жизни (zèn) и благой жизни (eu zèri). На самом деле эта оппозиция является одновременно и включением первого во второе, голой жизни в жизнь в ее политическом измерении. Детальному исследованию в аристотелевском определении подлежат не только, как это делалось до сих пор, значение, способы и возможные сочетания «благой жизни» в качестве télos[21] политического; необходимо скорее спросить себя, почему западная политика строится прежде всего на исключении из себя (являющемся в то же время включением) голой жизни. Каковы отношения между политикой и жизнью, если последняя оказывается тем, что должно включаться в политику посредством исключения из нее?
Структура исключения, которую мы описали в первой части настоящей книги, представляется, с этой точки зрения, конститутивной для западной политики, и утверждение Фуко, согласно которому для Аристотеля человек есть «живущее животное, способное, кроме того, к политическому существованию», должно быть, следовательно, дополнено, поскольку вся проблема здесь и заключается в значении этого «кроме того». Любопытная формулировка «возникшее ради потребностей жизни, но существующее ради достижения благой жизни»[22] может быть прочтена не только как включенность возникновения (ginoméne) в существование (oûsa), но и как включающее исключение (exceptio) zoé в полисе, как будто бы политика и есть то место, где жизнь превращается в благую жизнь, и объектом, подлежащим политизации, является именно сама голая жизнь. Голая жизнь обладает в западной политике парадоксальной привилегией — на ее исключении люди основывают свое государство.
В таком случае не случайным оказывается тот факт, что «Политика» в одном отрывке определяет надлежащее место полиса как переход от звука к смыслу, к языку. Связь между голой жизнью и политикой — это та же самая связь, которую метафизическое понимание человека как «живого существа, одаренного речью», усматривает в отношении, существующем между phoné[23] и logos[24]:
Один только человек из всех живых существ одарен речью.
Голос выражает печаль и радость, поэтому он свойствен и остальным живым существам (поскольку их природные свойства развиты до такой степени, чтобы ощущать радость и печаль и передавать эти ощущения друг другу). Но речь способна выражать и то, что полезно и что вредно, равно как и то, что справедливо и что несправедливо. Это свойство людей отличает их от остальных живых существ: только человек способен к восприятию таких понятий, как добро и зло, справедливость и несправедливость и т. п.
А совокупность всего этого и создает основу семьи и государства[25].
Вопрос «каким образом живое существо одарено речью?» полностью соответствует вопросу «каким образом голая жизнь живет в полисе?». Живое существо одарено речью, из которой оно удаляет и в которой в то же время хранит свой голос, таким же образом, каким оно живет в полисе, позволяя исключить в его рамках свою голую жизнь. Политика представляется, таким образом, как структура, в прямом смысле фундаментальная для западной метафизики, поскольку она находится в месте стыка живого существа и логоса. «Политизация» голой жизни и есть высшая метафизическая задача, в которой решается человечность живого человека, и современность, беря на себя эту задачу, всего лишь провозглашает свою верность основной структуре метафизической традиции. Фундаментальной категориальной парой западной политики является не оппозиция друг / враг, а голая жизнь / политическое существование, zoé/bios, исключение / включение. Политика существует потому, что человек — живое существо, которое отделяет от себя и противопоставляет себе посредством языка свою собственную голую жизнь и в то же время остается связанным с ней через включающее исключение.
Главным героем этой книги является голая жизнь, то есть жизнь homo sacer[26], которого можно убить, но нельзя принести в жертву; На основополагающей роли такой жизни в современной политике мы намерены настаивать. Неясная формула древнего римского права, в которой человеческая жизнь включена в существующий строй только через ее исключение (то есть через возможность беспрепятственно отнять ее), дала, таким образом, ключ, благодаря которому смогут раскрыть свои тайны не только священные тексты суверенной власти, но и коды самой политической власти. Но в то же время, быть может, именно изначальное значение слова sacer ставит перед нами загадку сакрального как такового — понимаемого уже независимого от его связи с религиозным — там, где оно составляет первичную парадигму политического пространства Запада.
Утверждение Фуко, таким образом, должно быть скорректировано или по меньшей мере дополнено в том смысле, что характерной особенностью современной политики является не столько включение zoé в полис (явление само по себе древнейшее) и не просто тот факт, что жизнь как таковая становится важным предметом расчетов и прогнозов государственной власти. Решающим скорее является то обстоятельство, что в ходе процесса, в результате которого исключение повсеместно становится правилом, пространство голой жизни, расположенное поначалу на периферии порядка, постепенно движется к совпадению с пространством политического, и исключение и включение, внутреннее и внешнее,