bios и zoé, юридическое и фактическое входят в зону абсолютной неразличимости. Состояние исключения, в котором голая жизнь была одновременно исключена и захвачена порядком, в действительности составляло в этой своей двойственности потаенное основание, на котором покоилось все политическое устройство; когда же его границы начинают размываться и теряют определенность, голая жизнь, обитавшая в этом основании, высвобождается внутри государства и становится одновременно субъектом и объектом политического порядка и его конфликтов, общим пространством как для формирования государственной власти, так и для эмансипации от нее. Все происходит так, как будто в ходе дисциплинарного процесса, посредством которого государственная власть делает человека как живое существо своим специфическим объектом, запускается другой процесс, совпадающий в общих чертах с зарождением современной демократии, где человек как живое существо предстает уже не в качестве объекта, а в качестве субъекта политической власти. Эти два процесса, во многом противоположные и (по крайней мере внешне) находящиеся в жестком конфликте друг с другом, совпадают, тем не менее, в том, что предметом обоих является жизнь гражданина как таковая, новое биополитическое тело человечества. Если что–то и является характерной особенностью современной демократии по сравнению с античной, так это то, что она с самого начала предстает как отстаивание и освобождение zoé, что она беспрерывно пытается превратить саму голую жизнь в особую форму жизни и найти, так сказать, bios своей zoé. Отсюда же специфическая апория современной демократии, состоящая в желании искать свободу и человеческое счастье людей в том же пространстве — в «голой жизни», — которое запечатлело их порабощение. За долгим антагонистическим процессом, ведущим к признанию формальных прав и свобод, вновь обнаруживается тело священного человека с его двойственным суверенитетом, его жизнью, которую нельзя принести в жертву, но, тем не менее, можно отнять. Отдавать себе отчет в этой апории значит не обесценивать достижения и старания демократии, но попытаться раз и навсегда разобраться, почему в тот самый момент, когда, одержав, как казалось, решительную победу над своими неприятелями и достигнув своего апогея, она неожиданно оказалась неспособной уберечь от беспрецедентного краха ту самую zoé, освобождению и счастью которой она посвятила все свои силы. Корни упадка современной демократии и все большего ее совпадения с тоталитарными государствами в постдемократических обществах спектакля (выявленных еще Токвилем и получивших окончательный приговор в исследовании Дебора) находятся, вероятно, в этой самой апории, отметавшей ее возникновение и связывающей ее тайным союзом с ее самым непримиримым врагом. Наша политика не знает сегодня иной ценности (и, следовательно, иной отрицательной ценности), чем жизнь, и пока не будут разрешены вытекающие из этого факта противоречия, нацизм и фашизм, сделавшие решение вопроса о голой жизни высшим политическим критерием, будут оставаться сверхактуальными. По свидетельству Антельма, чему действительно концентрационные лагеря научили своих обитателей, это именно то, что «когда человеческое достоинство ставится под вопрос, это вызывает почти что биологическое отстаивание принадлежности к человеческому роду»[27].
Тезис о глубинной солидарности между демократией и тоталитаризмом (который мы вынуждены, со всей осторожностью, выдвинуть) не является, естественно (как, впрочем, и тезис Штрауса о единстве коммунизма и либерализма в том, что касается конечной цели), историографическим тезисом, который позволил бы полностью сбросить со счетов или сгладить огромные различия, характеризующие их историю и их противостояние. Тем не менее на уместном здесь историко–философском уровне мы будем отстаивать этот тезис со всей твердостью, так как только он позволит нам ориентироваться перед лицом новых реалий и непредсказуемых сближений конца тысячелетия, расчищая поле для новой политики, которую во многом еще только предстоит изобрести.
Противопоставляя в вышеприведенном отрывке «благоденствие» (euemeria) простой жизни «тяготам» политической bios, Аристотель дал, пожалуй, самую красивую формулировку этой апории, стоящей в основе западной политики. Все выдвинутые прошедшими с тех пор двадцатью четырьмя столетиями решения оказались либо временными, либо неэффективными. Выполняя метафизическую задачу, вынуждающую ее все больше принимать форму биополитики, политика так и не смогла сконструировать такую комбинацию bios и zoé, звука и смысла, которая устранила бы существующий разлом. Голая жизнь продолжает существовать в политике в форме исключения, то есть как нечто, включающееся в нее только посредством устранения. Каким образом можно «политизировать» присущий zoé ее «естественный вкус»? И, прежде всего, нуждается ли она вообще в политизации, или же она уже содержит в себе политическое в качестве своего ценнейшего ядра? Биополитика современного тоталитаризма, с одной стороны, и общество потребления и гедонизма — с другой, несомненно, являются каждый на свой лад ответом на эти вопросы. Тем не менее пока не появится полностью новый — то есть не основанный более на exceptio голой жизни — тип политики, всякая теория и всякая практика будут оставаться в плену безысходности, а «радость жизни», захваченная политическим, будет омрачена либо кровью и смертью, либо полным безумием, на которое ее обрекает общество спектакля.
Шмиттово определение суверенитета («суверен тот, кто принимает решение о чрезвычайном положении»[28]) сделалось общим местом раньше, чем стало понятным, что же именно в нем рассматривается — то есть ни больше ни меньше как пограничное понятие учения о Государстве и праве, в котором суверенитет (так как любое пограничное понятие всегда является границей между двумя понятиями) граничит с областью жизни и смешивается с ней. Пока горизонт государственности составлял самый широкий круг вопросов общественной жизни, а поддерживавшие его политические, религиозные, юридические и экономические доктрины еще были прочны, эта «наиболее отдаленная сфера» не могла по–настоящему обнаружиться. Проблема суверенности сводилась, таким образом, к определению того, кто будет наделен определенными полномочиями, а сама основа строя никогда не ставилась под вопрос. Сегодня, когда начинается распад крупных государственных структур и чрезвычайная ситуация стала, как и предсказывал Беньямин, нормой, пришло время рассмотреть вопрос о границах и об изначальной структуре государственности в какой–то новой перспективе. Критика Государства с позиций анархизма и марксизма оказалась неудовлетворительной именно потому, что она, даже смутно не разглядев этой структуры, поспешно отбросила arcanum imperii, как будто это не более чем совокупность симулякров и идеологий, сложившихся для его оправдания. Но, имея дело с врагом, чья структура тебе не известна, рано или поздно начинаешь идентифицировать себя с ним, и поэтому теория Государства (и в особенности чрезвычайного положения, то есть диктатура пролетариата как стадия на пути к обществу без Государства) оказалась тем самым подводным камнем, из–за которого потерпели крушение революции нашего времени.
Этой книге, задумывавшейся изначально как ответ на кровавый проект нового всемирного порядка, пришлось поэтому столкнуться с необходимостью считаться с проблемами — и прежде всего с проблемой священности жизни, — которые поначалу не были учтены. Однако в процессе исследования стало ясно, что в этой сфере нельзя принимать как данность ни одно из понятий и представлений, которые гуманитарные науки (от юриспруденции до антропологии) полагали очевидными или считали нашедшими определение в своих рамках, и что, напротив, многие из них требуют безоговорочного пересмотра, с которым не следует медлить.
Часть первая. Логика суверенной власти
1. Парадокс суверенной власти
Парадокс суверенной власти гласит: «Суверен в одно и то же время находится внутри и за пределами правовой системы». Действительно, если суверен — это тот, за кем правовая система признает власть объявлять чрезвычайное положение и, таким образом, приостанавливать действие системы, тогда «он находится за пределами правовой системы и, тем не менее, относится к ней, потому что ему принадлежит право решать, может ли действие конституции in toto[29] быть приостановлено»[30]. Уточнение «в одно и то же время» отнюдь не тривиально: суверен, обладая законной властью приостанавливать действие закона, ставит себя вне закона. Это означает, что парадокс можно также сформулировать следующим образом: «Закон находится вне себя самого», или: «Я, суверен, находящийся вне закона, заявляю, что положения вне закона нет».
Стоит поразмыслить над имплицитной топологией этого парадокса, так как лишь после того как мы постигнем его структуру, станет ясно, до какой степени суверенная власть отмечает границу (в двойном смысле начала и конца) правовой системы. Шмитт представляет эту структуру как ситуацию чрезвычайного положения (Ausnahme):
Исключение это то, что не может повториться; оно не подпадает под общую гипотезу, но в то же время делает абсолютно явным особый юридический формальный элемент: решение.
В своей абсолютной форме исключительный случай обнаруживается лишь тогда, когда необходимо создать ситуацию, в которой могут обладать силой правовые нормы. Каждая общая норма нуждается в нормальном структурировании жизненных отношений, к которым она должна, в действительности, находить применение и которые она подчиняет своему собственному нормативному регулированию. Норма нуждается в усредненной, однородной ситуации. Эта нормальность на самом деле не является просто внешней предпосылкой, которую юрист может игнорировать; напротив, она имеет прямое отношение к имманентной действенности нормы. Не существует норм, применимых к хаосу. Сначала должен бьггь установлен порядок: только тогда правовая система имеет смысл. Необходимо создать нормальную ситуацию, и суверен — это тот, кто принимает окончательное решение, действительно ли воцарилось это состояние нормальности. Каждое право является «правом, применимым к ситуации». Суверен создает и гарантирует ситуацию как целое в ее полноте. Он обладает монополией последнего решения. В этом заключается сущность государственной суверенной власти, которую, следовательно, правильно было бы определять не как монополию санкции или власти, а как монополию решения, где термин «решение» используется в общем значении, которое еще предстоит развить. Исключительный случай делает очевидной и более ясной сущность государственной власти. Здесь решение отличается от правовой нормы, и (сформулируем парадокс) власть демонстрирует, что не нуждается в праве, чтобы создать право… Исключение интереснее нормального случая. Последний ничего не доказывает, а исключение доказывает все; оно не только подтверждает правило: само правило живет только исключением… Протестантский теол