языка в отличие от единицы речи: как термин в своей чистой лексической консистенции, независимо от его конкретного применения в речи), так и норма может относиться к индивидуальному случаю только потому, что в суверенном исключении она обладает действенностью как чистая возможность во время приостановки любого актуального отношения. И точно так же, как язык предполагает не–языковое как то, с чем он должен иметь возможность поддерживать виртуальные отношения (в форме языка, или, точнее, грамматической игры, то есть дискурса, актуальная денотация которого постоянно поддерживается в приостановленном состоянии), чтобы потом быть в состоянии обозначать его в речи, так и закон предполагает не–правовое (например, чистое насилие как природное состояние) как то, с чем он находится в потенциальном отношении чрезвычайного положения. Суверенное исключение (как зона неразличимости между природой и правом) является допущением правового отношения в форме его приостановки. В каждую норму, которая нечто предписывает или запрещает (например, в норму, запрещающую убийство), вписана в качестве предполагаемого исключения чистая и не подпадающая под санкции фигура конкретного случая, которая в норме разрешает ее нарушение (в данном примере убийство не как природное насилие, а как суверенное насилие во время чрезвычайного положения).
Гегель первым до конца осознал эту структуру, лежащую в основе языка, благодаря которой язык находится внутри и вне себя самого, а непосредственно данное (не–языковое) оказывается ничем иным, как предпосылкой языка. «Совершенная стихия, — писал Гегель в «Феноменологии духа», — в которой внутреннее является настолько же внешним, насколько внешнее является внутренним, — есть, опять–таки, язык»[37]. Так же, как только суверенное решение о чрезвычайном положении открывает пространство, в котором могут быть намечены границы между внутренним и внешним и определенные нормы могут быть приписаны определенным территориям, только язык как чистая возможность означивания, удаляясь от любого конкретного примера речи, отделяет языковое от не–языкового и позволяет открывать имеющие значение сферы речи, в которых определенным терминам соответствуют определенные денотаты. Язык является сувереном, который в постоянном чрезвычайном положении объявляет, что положения вне языка не существует, что язык всегда находится вне себя самого. Особая структура права основывается на этой структуре человеческого языка. Она выражает связь включающего исключения, которому подвергается вещь благодаря тому, что оказывается внутри языка, оказывается названной. В этом смысле говорить — это всегда ius dicere[38].
В этой перспективе исключение находится в симметричном положении по отношению к примеру, с которым оно образует систему. Они составляют два способа, посредством которых целое пытается основывать и поддерживать собственную связность. Но в то время как исключение является, как мы видели, в некотором смысле включающим исключением (то есть исключением, которое требуется, чтобы включить то, что исключается), пример функционирует скорее как исключающее включение. Возьмем случай грамматического примера[39]: парадокс заключается в том, что отдельное высказывание, которое ничем не отличается от других случаев того же рода, выделяется из их числа именно потому, что принадлежит к нему. Когда, приводя пример перформатива, мы произносим синтагму «я тебя люблю», с одной стороны, она не может быть понята, как в обычном контексте, но, с другой стороны, чтобы она могла выполнять роль примера, с ней нужно обращаться, как с реальным высказыванием. То, что демонстрирует пример, это его принадлежность к классу, но именно поэтому в тот же самый момент, в какой пример показывает и ограничивает класс, он уже не принадлежит классу (так, в случае языковой синтагмы она показывает собственное значение и таким образом временно приостанавливает означивание). Теперь, если мы зададимся вопросом, применимо ли правило к примеру, ответить будет нелегко, потому что правило применимо к примеру только как к нормальному случаю, а не (что очевидно) как к примеру. То есть пример является исключенным из нормального случая не потому, что не является его частью, но, напротив, потому что демонстрирует свою принадлежность к этому классу. Он является действительно парадигмой в прямом смысле слова: тем, что «показывается рядом», и класс может содержать все, кроме собственной парадигмы.
Механизм исключения отличен. В то время как пример исключается из целого, поскольку принадлежит к нему, исключение включается в нормальный случай именно потому, что к нему не относится. И как принадлежность к классу может быть показана только посредством примера, то есть за пределами класса, так же и не–принадлежность может быть показана только внутри класса, то есть посредством исключения. В любом случае (как показывает спор между аномалистами и аналогистами в античной грамматике) исключение и пример являются понятиями–коррелятами, которые стремятся в конце концов смешаться и вступают в игру каждый раз, когда речь идет об определении самого смысла принадлежности индивидуальных объектов, того способа, каким они образуют совместное. Именно эта сложная структура является в любой логической или социальной системе отношением между внешним и внутренним, чужим и своим.
Exceptio римского процессуального права хорошо демонстрирует эту особую структуру исключения. Оно является инструментом защиты ответчика в суждении, направленном на нейтрализацию убедительности аргументов, которые приводит истец, в случае, когда нормальное применение ius civile[40] было бы незаконным. Римляне видели в нем форму исключения, направленную против применения ius civile[41]. В этом смысле exceptio вовсе не находится вне права, но скорее демонстрирует контраст между двумя юридическими требованиями, который в римском праве связан с противопоставлением ius civile и ius honorarium[42], то есть правом, введенным претором, чтобы как–то адаптировать чрезмерную всеобщность норм гражданского права.
В своем техническом выражении exceptio принимает, таким образом, вид условной отрицательной клаузулы, вставленной в процессуальную формулу между intentio и condemnatio[43], посредством которой приговор ответчика подчиняется не существованию защитного факта, против которого последний выдвигает возражение (например: si in еа re nihil malo A. Agerii factum sit neque fiat, то есть: если не было злого умысла истца А. Агерия). Случай исключения, таким образом, изымается из применения ius civile, но в то же время принадлежность данного случая к нормативному регулированию не подвергается сомнению. Суверенное исключение представляет собой следующий, последний предел: оно смещает контраст между двумя юридическими потребностями в предельное отношение между тем, что внутри права, и тем, что вне его.
Может показаться несообразным определять структуру суверенной власти, с ее жестокой реальностью, посредством двух безобидных грамматических категорий. Тем не менее есть случай, в котором языковой пример, смешиваясь в конце концов с исключением, играет решающую роль, вдруг обретая власть над жизнью и смертью. Речь идет об эпизоде из Книги Судей [44], в котором жители Галаада узнают беглых Ефремлян, которые пытаются спастись за Иорданом, прося их произнести слово «шибболет», которое они произносят «сибболет» («И перехватили Галаадитяне переправу чрез Иордан от Ефремлян, и когда кто из уцелевших Ефремлян говорил: “позвольте мне переправиться”, то жители Галаадские говорили ему: не Ефремлянин ли ты? Он говорил: нет. Они говорили ему “скажи: шибболет”, а он говорил: “сибболет”, и не мог иначе выговорить. Тогда они, взяв его, закололи у переправы чрез Иордан. И пало в то время из Ефремлян сорок две тысячи»). В слове «шибболет» пример и исключение смешиваются: оно является примерным исключением, или примером, который служит исключением. (Поэтому не удивительно, что во время чрезвычайного положения показательные наказания пользуются особой популярностью.)
В теории множеств различают принадлежность и включение. Мы имеем включение, когда термин является частью множества в том смысле, что все его элементы являются элементами этого множества (тогда говорится, что b является подмножеством а, и пишется: Ъ принадлежит а). Но термин может принадлежать к множеству, не будучи включенным в него (принадлежность является базовым понятием теории, и пишется: b объединено с а), или, наоборот, может быть включен в него, не принадлежа к нему. В своей недавней книге Ален Бадью развил это различие, переведя его в политические термины. Он проводит аналогию между принадлежностью и представлением и между включением и представительством (репрезентацией). Так, можно сказать, что термин принадлежит ситуации, если он представлен и его рассматривают в качестве одного из ее элементов (в политических терминах это отдельные индивиды постольку, поскольку они принадлежат к обществу). Напротив, можно сказать, что термин включен в ситуацию, если он репрезентируется в метаструктуре (государстве), в которой сама ситуация, в свою очередь, принимается за единицу (индивиды, поскольку они перекодируются государством в новые классы, например, в класс «избирателей»). Бадью называет нормальным термин, который одновременно и представлен, и репрезентирован (то есть который и принадлежит, и включен), а «