сохранения своих жизней, свобод и владений, что я называю общим именем „собственность“».202 Рабство широко считалось – и так же считал Локк – правом собственности. Цари и другие монархи, такие как Яков I Английский и Людовик XIV во Франции, провозгласили божественное (и, следовательно, естественное) право королей. Аристотель утверждал, что некоторые люди являются рабами по своей природе.203 Джон Локк также утверждал, что рабство – это право собственности, а значит, естественное право.204 Естественные права, подобно языковому органу, Богу, на самом деле не могут находиться где-либо:
Поскольку у них нет предопределённого анатомией расположения (никто точно не знает, где находятся ваши естественные права, но все знают, например, где находится ваша поджелудочная железа), [концепция естественных прав] предполагает способность иметь дело с нематериальными вещами такого рода. Они сводятся к вопросам, не имеющим измерений, и я называю их религиозными идеями – их нельзя оспорить. Тот, кто поддерживает религиозные идеи, связанные с Троицей, Пресуществлением или рядом других религиозных доктрин, не сомневается. Вы не можете это опровергнуть – но, опять же, их невозможно доказать.205
Любимец Хомского, барон Вильгельм фон Гумбольдт, строго придерживался доктрины естественного права. Он повсюду (говорит он) «имел в виду свойства человеческой природы», в соответствии с «из сущности человека проистекшими логическими философскими системами».206 Для него, как и для Хомского, из этого следует, что естественное право должно быть нашим непогрешимым руководителем: «Естественное право, если применять его к совместной жизни многих людей, резко определяет границу [между свободой и требованиями безопасности]».207 Но, как всегда, естественному праву, существование которого никогда не доказывалось, во всех вариантах формулировок, которые пытались вывести его сторонники, не хватает универсальности, которой естественное право должно обладать. Барон, например, думал, что «человек более склонен к властолюбию, нежели к свободе», и он также писал, что «война представляется мне одним из явлений, в высшей степени благодетельно действующих на развитие человечества, и мне прискорбно, что она всё более и более отступает на задний план».208 Хомский, наблюдая за сражениями на полях Вьетнама и Восточного Тимора, не согласился бы с этим. Значит, естественное право и естественные права – это просто здравый смысл?
Если бы мы провели перекличку исторических анархистов, то многие поддержали бы идею естественных прав, но нашлись бы и те, кто её отвергает. Уильям Годвин, первый систематический философ анархизма, отверг её.209 Так же поступил и Макс Штирнер. Пьер-Жозеф Прудон, первый самозваный анархист, считал, что «закон природы, равно как и справедливость, есть равенство…»210 и, таким образом, по-видимому, принял эту идею, поскольку его философия основывалась на идее справедливости. Это не вопрос, который должен решаться подсчётом голосов. Безусловно, у анархистов ни один вопрос не должен решаться подсчётом голосов.
Моё мнение об этом: так называемые «разговоры о правах» для анархистов есть мракобесие. Это лишь окольный способ выражения предпочтений, которые можно было бы более честно и экономно выразить напрямую. Возможно, я принимаю желаемое за действительное, но я чувствую постепенно растущее неприятие идеологии естественных прав среди анархистов.211 Хорошим примером её эрозии является сам Хомский, цитируемый выше (173), заявивший, что [1] нам нужна концепция неизменной человеческой природы, чтобы [2] мы могли вывести из неё наши естественные права, чтобы [3] мы имели право выступать против незаконной власти. Почему бы не пропустить шаги [1] и [2] и, если на то пошло, [3], и просто не выступить против власти по всем веским причинам, которые есть у анархистов для противодействия ей?
Что такое «законная власть»? Нам не нужно ни перед кем оправдываться за то, что мы взяли свою жизнь в свои руки. Пусть власть оправдывает себя, если может, к нашему удовлетворению. Но она не может, будь она даже демократическая.212 Хватит молоть чепуху. Давайте развивать и координировать наши устремления и, насколько это в наших силах, действовать в соответствии с ними (анархисты называют это «прямым действием» и «взаимопомощью»). Как писала Эмма Гольдман по поводу безупречной «лжи морали»: «никакое другое суеверие не наносит такого ущерба развитию людей, не ослабляет и не парализует их умы и сердца, как суеверие морали».213 Когда профессор Макгилврей предположил, что для Хомского «существует хотя бы несколько вполне достоверных фактов о нашей нравственной природе», Хомский ответил: «Ну, если кто-то как минимум не согласен с этим, тогда по совести им [так!] следовало бы заткнуться и ничего не говорить».214 Таким образом, согласно «науке о языке», некоторые люди должны заткнуться, включая Макса Штирнера, Бенджамина Такера, Эмму Гольдман, Ренцо Новаторе и меня. Хомский выступает за свободу слова даже для ревизионистов Холокоста, но не для анархистов не того типа. Хомский – морализатор на уровне редактора газеты или баптистского священника.
Смысл всей этой болтовни о естественном праве и естественных правах состоит в том, чтобы вывести «должно» из «есть» – вывести естественные права (ценности) посредством естественного права (своего рода путаницы или смешения ценностей и фактов) из человеческой природы (якобы факт). Но Хомский выводит «есть» (человеческую природу) из «должного» (морали): «Основой каких угодно взглядов [я уже цитировал это] является определённая концепция человеческой природы, хотя придерживающийся этих взглядов человек может не сознавать или не суметь её выразить. По крайней мере, это утверждение верно относительно тех людей, которые считают себя носителями определённой морали, а не монстрами» (185 [курсив мой]).215 В конце концов, человеческая природа не универсальна. У вас её нет, если вы в неё не верите. Хомский вычеркнул неверящих в неё, «монстров», таких как Штирнер, Такер, Гольдман, Новаторе и я, из человеческого рода. Точно так же благочестивые люди вычёркивают из человеческого рода атеистов, таких как Хомский и я, хотя атеисты гораздо чаще христиан склонны действовать в соответствии с христианскими ценностями (и подчиняться закону). Хомский считается гением, а говорит настоящие глупости.
Марксизм Хомского
После прочтения всех его политических книг трудно определить политические взгляды Хомского – если только как состоящие из какого-то общего антиамериканского левачества. После прочтения сборника «Хомский об анархизме», всё равно многое остаётся неясным. Хомский характеризовал себя по-разному – по-разному говорили о нём и его сторонники. Для него анархизм – это добровольный социализм, либертарианский социализм, либертарианские левые, анархо-синдикализм и анархо-коммунизм «в традициях Бакунина, Кропоткина и других» (133). У Хомского могут быть проблемы с идентификацией каких-либо «других» кроме Рудольфа Рокера, и он не знает, что Бакунин не был коммунистом.216 Он, должно быть, Бакунина читал не очень много. Анархизм «возможно считать либертарианским крылом социализма» (123).217 Но… есть ли у социализма либертарианское крыло? По мнению социалистов – нет. По словам выдающегося социалиста прошлого века Герберта Уэллса, анархизм есть «противоположность социализму».218 Социалисты до сих пор так считают. В кои-то веки они в чём-то правы.
Невежество или недалёкость Хомского уже очевидны. Например, анархо-коммунизм и анархо-синдикализм – это не одно и то же. Их сторонники спорят друг с другом уже более века. Кропоткин, выдающийся анархо-коммунист, написал благосклонное предисловие к изложению анархо-синдикализма, но не мог не заметить по поводу высшего координирующего органа: «что касается „Конфедерального Комитета“, то он слишком много заимствует у того самого правительства, которое он только что свергнул».219 На знаменитой конференции анархистов в Амстердаме в 1907 году коммунист Эррико Малатеста и синдикалист Пьер Монатт спорили о том, являются ли профсоюзы одновременно и средством, и целью революции – как утверждал Монатт, – или же профсоюзы, какими бы полезными они ни были для своих рабочих при капитализме, по своей сути реформистские и партикуляристские, как утверждал Малатеста.220 Здесь я говорю не о том, какая версия анархизма лучше, а лишь о том, что анархисты давно знают о принципиальных различиях этих версий. Все в меру начитанные анархисты это знают, но Хомского не назовёшь в меру начитанным анархистом, даже если опустить вопрос, что он вообще не анархист.
Хомский также поддерживал левый марксизм, в частности коммунистические рабочие советы: «Можно было бы утверждать, [он скромничает: он верит в это] что некая разновидность коммунистических рабочих советов служит естественной формой революционного социализма в индустриальном обществе» (127).