что-нибудь уместное, но вместо этого он продолжал болтать о Тунисе и Египте и так и не ответил на вопрос.288
В следующий раз, когда его спросили об анархии – в частности, считает ли он анархию «ультрарадикальной версией демократии», он ответил:
Прежде всего, понятие «анархизма» никому не принадлежит. У анархизма очень широкая спина [это он говорил ещё в своём предисловии к Герену в 1970 году (118)]. В анархистских движениях можно найти всё, что угодно. Так что вопрос о том, каким может быть анархистское общество, почти бессмыслен. У разных людей, которые ассоциируют себя с грубыми анархистскими тенденциями, очень разные концепции.
Но наиболее развитые представления, которые имели в виду анархистские активисты и мыслители, относятся к высокоорганизованному обществу – высокоструктурированному, высокоорганизованному – но организованному на основе свободного и добровольного участия.289
Я что-то упустил или Хомский во второй раз уклонился от ответа на вопрос об отношении анархизма к Оккупаю в интервью, перепечатанном им в книге об Оккупае, им – утверждающим, что он анархист, и утверждающим, что он нашёл некую ценность в движении Оккупай? Даже его почитатели, которые поклоняются ему, его интервьюеры здесь, не могли получить от него прямых ответов на некоторые простые вопросы об анархизме. Тот факт, что анархисты различаются во взглядах – к чему Хомский относится с отвращением, – не означает, что понятие анархизма «почти бессмысленно». Это может означать, и это действительно означает, что анархисты расходятся во мнениях или просто не уверены в том, как основной анархистский принцип – общество без государства – может быть реализован в виде анархистского общества: как анархия. Хомский скрывает свой этатизм за юбками анархистского разнообразия мнений, которое он даже не уважает и о котором в значительной степени он, по собственному выбору, ничего не знает.
Заключение
Если моей целью было показать, что Ноам Хомский не анархист, то цель достигнута. Хомский не анархист – потому что он защищает национальное синдикалистское государство; потому что он выступает за «переходное» послереволюционное государство; потому что он выступает за соблюдение закона штата (поскольку это закон); потому что он выступает за голосование; потому что он выступает за реформистскую политическую партию; и потому, что он выступает за укрепление существующего национального государства. Любых пары пунктов хватит, чтобы признать Хомского как негодного анархиста по стандартам любого анархиста, прошлого или настоящего. Его программа так или иначе – обычно и так, и иначе, и иначе… – противна всем анархистам, включая коммунистов, мютюалистов, неоплатформистов, зелёных, индивидуалистов, синдикалистов, автономистов, примитивистов, повстанческих и постлевых. Его отвергли бы все анархисты, которых он когда-либо упоминал, включая Бакунина, Кропоткина и Рокера. Они были за революцию. Хомский против революции.
Казалось бы, моё дело сделано. То, что я сказал о Хомском, напоминает высказывание крикливого адвоката в фильме «Мой кузен Винни», который сказал присяжным в своём вступительном слове: «Ух… всё, что этот парень только что сказал – чушь собачья. Спасибо». Всё, что Хомский сказал об анархизме – это чушь собачья. Как и многое из того, что он говорил о других вещах: о технологии, демократии, природе человека и естественных правах. Спасибо. Но мне трудно остановиться. Я добавлю ещё о том, насколько Хомский чужд анархизму. Анархист должен быть человеком анархичным. Хомский не таков.
Анархисты, как и положено, осуждают банальное приравнивание анархии к хаосу. Но у анархистов, которые являются анархичными как в их чувствах, так и в их мышлении – а без чувства не бывает настоящего мышления – в их видении анархии также присутствуют элементы неопределённости, риска, приключений, вдохновения, экзальтации, игры (определённо игры), секса (определённо секса) и даже любви: элементы хаоса. Прудон писал, что свобода – мать, а не дочь порядка. Но у свободы есть ещё один ребёнок: хаос. Анархия – это синтез порядка и хаоса. Но возможно наши враги и клеветники правы. Может быть, анархия, если она действительно имеет какую-то особую связь с творчеством, как предполагает Хомский, имеет в своей сердцевине расположение – «новый мир в наших сердцах», о котором говорил Дурутти, – и к хаосу тоже.
Хомский совершенно уверен (он всегда уверен), что его расплывчатое представление о человеческой природе – когда он не прикидывается, что её нет, – влечёт за собой концепцию человека как творческого существа по своей сути. В ходе дискуссии с Мишелем Фуко290 стало ясно (и Хомский это признал), что, когда Хомский говорит о творчестве, он имеет в виду не художественное или научное творчество, а то, что люди после их поразительного овладевания языком могут разговаривать. До двух лет мы все Эйнштейны и да Винчи. К шести годам это уже не так, за исключением случайного Хомского.
Меня не впечатляет бедное, минималистское представление Хомского о творчестве. Чем больше люди говорят, тем меньше, как кажется, им есть что сказать. Я не очень много читаю и слышу того, что свидетельствует о творческом подходе к языку или к мысли, в любом возможном выражении. Меня не впечатляет чья-то способность создавать предложения, которые никогда не были сформулированы раньше, учитывая то, о чём идёт речь в этих предложениях; не впечатляет, что кто-то хочет, но не может выразиться, или просто не выражается. Меня больше впечатляет невыразимое – то, что никогда не было сказано, но что я жажду услышать! Меня действительно не волнует, как усваивается язык, если только это не связано с использованием его необычным, захватывающим и потенциально освободительным образом. Это связь (если она есть), которую Хомский никогда не устанавливал, и если великий лингвист не может установить связь, то кто сможет?
Получается, язык не обладает таким потенциалом, по крайней мере для Хомского, и это его не касается. Его утопия рационализирована, гуманизирована, институционализирована – и совершенно обычна. Творческий язык не участвует в создании дивного нового мира выполнения фабричной работы и, по окончании рабочего дня, трудящиеся вынуждены участвовать в его очень частых, демократически проводимых, расширенных и очень длительных собраниях.
Но есть много провидцев, таких как Блейк, Рембо, Краус, Джойс, Арто, которые выступили против языковых ограничений, ограничений, которые Хомский считает по своей сути благоприятными, определяющими, может быть, освобождающими. Может ему стоило прочитать некоторых из них, даже если бы это отвлекло его от чтения газетных вырезок. Анархо-синдикализм, высокотехнологичный индустриализм, осмысленная работа, более здоровая еда, представительная демократия, права человека, морализм – ну как же, ведь это здравый смысл! Интересно, встречается ли слово «поэзия» в какой-нибудь из 70 книг Хомского. Или их уже 80?291 Зачем нам рисковать «своей жизнью, своим состоянием и своей незапятнанной честью» (это из Американской Декларации независимости) ради возможности самостоятельно управлять более доброй, более мягкой версией мира, от которого мы так устали?
Хомский очень мало знает об анархизме, ещё меньше он знает об анархии. Я не придаю большого значения новизне как таковой. Новизна – лишь малая, хотя и необходимая часть моего представления о творчестве. Телевидение и реклама дают много новизны, но это видимость, спектакль. Жизнь выглядит по-другому, но остаётся прежней. Действительно, жизнь остаётся прежней, среди прочего, именно потому, что она выглядит по-другому.
Я хочу менее устрашающего мира, более безопасного, защищённого – да, я старею, – и тем не менее я всё еще хочу мира с сюрпризами, по-настоящему, с чудесами. Хомский напоминает мне Иммануила Канта, чей распорядок дня был настолько строгим, что жители Кёнигсберга шутили будто по нему можно сверять часы, когда он идёт работать. Но даже Кант дважды прерывал свой распорядок: один раз, когда он получил экземпляр «Эмиля» Руссо, и второй раз, когда он услышал о падении Бастилии. Я был бы рад таким прорехам в своей повседневности. Но может ли что-нибудь нарушить распорядок Хомского? Ничего и никогда не нарушало. И ничего не нарушит.