158Никаких моральных барьеров не существует. Любой, кто говорит, что они есть, просто ещё один лжепророк.
Как заметил Джон Локк, естественное право предполагает Законодателя или Законотворца: Бога.159 Все древние, средневековые и проходившие в раннее новое время дискуссии о естественном праве приписывали его Божеству. Римско-католическая доктрина до сих так делает. Сдержанность Хомского в отношении Бога предполагает, что, в отличие от Декарта, Локка и Папы, он в Него не верит.160 Но если вы не верите в Бога, нет смысла верить в естественное право. Это может не иметь смысла даже если вы действительно верите в Него.
Хомский против манипуляции взглядами со стороны сильных мира сего, хотя будучи профессором колледжа (сейчас на пенсии), он получал деньги – хорошие деньги – за то, что немного манипулировал сознанием. Действительно, он считает, что «школы всегда на протяжении всей истории играли институциональную роль в системе контроля и принуждения».161 Однако то, что не нравится Хомскому – только потому, что ему это не нравится, – не есть аргумент в поддержку любой теории человеческой природы – или чего-либо ещё. Он опасается, что человеческой природой будет манипулировать власть, если человеческая природа податлива.162 В ходе обсуждения на конференции он упомянул, что «это чистые домыслы с моей стороны, у меня нет никаких доказательств».163 Но если человеческая природа может быть управляемой с помощью власти, то она также может быть обновлена свободным выбором автономных групп и индивидуумов, действующих сами по себе. Риск может быть возможностью. Если обстоятельства благоприятны – например, во время революции, – люди способны меняться очень сильно и очень быстро. Идёт ли речь о «человеческой природе» или «человеческой сущности» – кого это волнует? Только Папа Римский и Ноам Хомский, по доктринальным соображениям, беспокоятся о подобных вещах. Если (как, похоже, в случае с Хомским) проблема должна быть решена из соображений политической целесообразности, то, как обычно, он решил её неправильно: «На практике консерваторы обычно предпочитают рассматривать человеческую природу как биологически обоснованную и негибкую, в то время как радикалы надеются, что это обусловлено ситуацией и, следовательно, способно к быстрым и радикальным изменениям».164
Хомский не отвергает высокие технологии, потому что ими могут «манипулировать» капитал и государство. Ими уже манипулируют капитал и государство. Они это придумали. Технологии – их основа. Технологии воздвигают реальные, а не воображаемые моральные барьеры на пути к свободе действий и самореализации. Но для Хомского технологии морально нейтральны и потенциально освободительны. Он не осуждает их, с учётом того, что ими действительно злоупотребляют. Но он осуждает социальную и историческую концепцию человеческой природы, потому что ею можно злоупотребить.
Хомский сомневается, что эмпирические модели сознания прогрессивны – во всяком случае, сегодня уже нет. Но иннатистские модели сознания никогда не были прогрессивными. Платон не был прогрессивным. Фома Аквинский не был прогрессивным. Средневековые схоластики и иезуиты не были прогрессивными. Социобиология Эдварда Уилсона не прогрессивна. Когда его социобиология была объявлена консервативной идеологией, Уилсон защищался тем, что Ноам Хомский также является «иннатистом»!165 Согласно Уилсону, анархизм, поскольку он противоречит врождённой человеческой природе, «невозможен».166
По словам Джона Локка, естественное право – это то, что стоит между нами и – анархией!: «если лишить [людей] закона природы, то это означало бы одновременно уничтожение государства, власти, порядка и общества».167 Звучит неплохо. Демократия, которую исповедует Хомский, в конце концов подразумевает манипулирование: «Само действие демократического процесса, с точки зрения аргументации и убеждения, представляет собой попытку манипулировать поведением и мыслями для достижения определённых целей».168
Хомский считает, что язык – или, скорее, языковая способность – это отличительный, определяющий человеческий атрибут. Если такой атрибут существует, то язык, я признаю, является одним из наиболее вероятных кандидатов. Аристотель рассматривал язык под этим углом.169 Но кто сказал, что должен быть один единственный определяющий атрибут? Гегель считал, что это государство, но Маркс отрицал, что государство есть «всеобщее в себе и для себя».170 Маркс явно не считал ни цивилизацию, ни государство совершением выхода из животного мира. Для него особое человеческое качество – это труд: «Людей можно отличать от животных по сознанию, по религии171 – вообще по чему угодно. Сами они начинают отличать себя от животных, как только начинают производить необходимые им средства к жизни, – шаг, который обусловлен их телесной организацией».172
По словам Шарля Фурье, такого же иннатиста, как Хомский, существует двенадцать «страстей» – пять «чувственных», четыре «душевных» (перестановки этих типов порождают 810 типов личностей) и три «распределительных». Следовательно, общество должно быть организовано таким образом, чтобы координировать и удовлетворять все различные страсти каждого.173 Механизмы, предлагаемые Фурье для «фаланстера», гениальны и изобретательны, хотя и чрезмерно организованы и несколько неправдоподобны; что и привлекательно в этом авторе. Даже Маркс и Энгельс относились к Фурье с уважением.174 По крайней мере, они его читали. Фурье позиционирует инстинкты так же произвольно, как Хомский позиционирует способности, но первый гораздо привлекательнее. Хомскому никогда не приходило в голову, что удовлетворение страстей – это цель анархистского общества.
Есть много признаков, которые, возможно, отличают людей от животных, но сущность может быть только одна: чтобы нас не приняли за кроликов или скалы. Помимо языка, государства, города и труда, к другим номинантам относятся разум, религия и обладание душой. Ницше добавлял смех. По словам консерватора Пола Элмера Мора, человеческая сущность – это собственность: «ценности, наделяющие нашу жизнь бо́льшим значением, чем у зверей, во многом сводятся к нашему имуществу – под имуществом я имею в виду всё, начиная с еды, которую мы делим с животными, и заканчивая результатами человеческого воображения».175 Антрополог Эдвин Р. Лич предполагает, что «способность лгать – это, пожалуй, самая поразительная человеческая характеристика».176
Если отсутствие перьев, двуногость и лживость, хотя и присущие только человеку, в данном случае – примеры несерьёзные, то лишь потому, что только связанные с человеческими действиями особенности (к которым, так или иначе, относится ложь) представляют практический интерес для ищущих человеческую природу. В частности, любой спор о человеческой природе может иметь отношение к политике.177 Это не наука. Всегда есть идеологическая повестка дня. Представление Хомского о человеческой природе является одним из звеньев между его лингвистикой и его политикой. В обоих случаях представление это консервативно.
В традиции христианской мысли человеческая природа считается врождённо греховной (первородный грех). В традиции западной мысли человеческая природа считается эгоистичной, жадной и агрессивной.178 Кропоткин и другие анархисты, напротив, утверждали, что люди (как и некоторые другие социальные животные) по своей природе склонны к сотрудничеству, а не к соперничеству.179 Свидетельства истории и этнографии в подавляющем большинстве демонстрируют, что люди способны поддерживать постоянные эгалитарные, кооперативные анархистские общества. Такие формы общества, независимо от того, являются ли они в каком-то смысле естественными для нас, не являются и противоестественными. Это всё, что нам нужно знать на данный момент.
Хомский полагает, что человеческая природа когда-нибудь станет предметом научного исследования. Собственно, она уже давно, очень давно стала таким предметом. Например, выводы социобиологии – которые я не поддерживаю – хотя и не столь оптимистичны, как предположения Кропоткина, по крайней мере опровергают теорию «обезьян-убийц», теорию первородного греха и теорию Гоббса о войне всех против всех. «Инстинкта социальной агрессии» не существует.180 Как ни странно, недавно Хомский пришёл к выводу, что Кропоткин изобрёл социобиологию!181 Может быть, существует инстинкт социальной защиты и укоренившаяся подозрительность к тем, кто отличается. Но это не есть непреодолимые «барьеры» (по словам Хомского) для анархии, они лишь подразумевают, что люди, которые отличаются друг от друга, должны узнавать друг друга и формировать общества, члены которых не будут боятся друг друга, идёт ли речь о внутри или между-общественном взаимодействии.