Шериф Берк поднимает руку, приказывая мне оставаться, хотя я никуда не собираюсь. Его помощники начинают отъезжать, но им тут же приходится нажать на тормоза, поскольку Мейбл Шинер, шестидесяти восьми лет от роду, пробегает перед машиной и начинает на газоне кладбища импровизированный стриптиз.
Кто-то угостил ее лимонадиком с кислотой. Для своего возраста она двигается весьма бодро и бежит к передним воротам, сбрасывая на ходу черную шаль и ортопедические туфли. Мейбл проносится мимо меня, и Берк кричит: «Остановите ее!»
На бегу она демонстрирует свою обвисшую грудь и говорит:
– Свобода! Счастье!
– Хорошие сиськи, Мейбл, – замечаю я.
Черт знает что.
Берк бросает на меня полный ненависти взгляд и устремляется за ней, пока помощники поднимаются на склон. Мейбл сейчас минимум в двадцати метрах от них, и отрыв увеличивается. Очень увлекательное зрелище. Берк с трудом бежит в своих ботинках, которые ему велики, к тому же ему приходится одной рукой придерживать шляпу. Я смотрю, не остановился ли кто еще полюбоваться, но все уже ушли.
Голый псих в полицейской машине мажет окровавленным носом по стеклу и кивает мне. Я иду к патрульной машине и становлюсь рядом, глядя на него.
Он весьма волосат. Огромная борода и усы, густая поросль на груди и плечах. Спины, слава богу, не видно. Из носа у него течет. Ему около тридцати, но уже видна проседь и повсюду ожоги от сигарет. Явный признак, что он засыпает с сигаретой и покинет этот мир в виде файербола. В его глазах горит незамутненное желание завершить какое-то дело. Из-за борьбы с наручниками ключицы резко выделяются из зарослей волос. Если он продолжит в том же духе, в конце концов вывихнет себе плечи.
– Думаю, тебе следует малость подуспокоиться, – говорю я. – Ты так травмируешь себя.
– Я тебя знаю! Я тебя знаю! Брат Томас! Ты…
Его лицо – сплошное багровое пятно с раздутыми ноздрями. Он еще немного стучит по стеклу, и я замечаю, что теперь его нос всегда будет искривлен немного вниз и налево. Два других голых парня на заднем сиденье в нирване, тихом и счастливом полуобморочном состоянии. Они ведут спокойную, но напряженную дискуссию о бабочках и синюшных детях, задыхающихся из-за обвития пуповиной.
Мейбл сделала ход, который посрамил бы футболиста Джерри Райса: она перехитрила Берка и обоих помощников, зигзагами перемещаясь между надгробиями.
Я поаплодировал бы ей, но пока не хочется вынимать руки из карманов. Не знаю, что еще произойдет, и не очень хочу знать. Она уже сбросила с себя всю одежду, и мне интересно, какое ЛСД заставляет всех тут внезапно возжелать стриптиза.
Волосатик возбуждается еще больше. Теперь у него образовалась рана над бровью, из-за чего он безумно моргает.
– Брат Томас!
– Послушай, тебе нужно успокоиться и пережить все это. Не стоит сопротивляться. Через несколько часов все будет в порядке.
– Ты же брат Томас, хлеб печешь, да?
Он большой любитель моей выпечки. Замешивать тесто целых двадцать минут – великое дело. Да еще изюм, все они любят изюм.
– Да.
Чтобы продолжать говорить, ему приходится сплевывать кровь.
– Огни, все эти огни…
Должен признать, это меня несколько взбадривает. Склоняюсь ближе и спрашиваю:
– Карнавальные огни?
Он опешивает и смотрит на меня как на придурка.
– Что за чушь ты несешь, мужик? Обкурился, что ли? Это огни Господа!
– А-а.
– Господь здесь, у него есть для нас послание.
– Конечно.
Он замечает Мейбл, огибающую сумаховый куст.
– Черт, посмотри, как эта старуха размахивает сиськами! Надеюсь, ее скоро поймают, такое меня просто оскорбляет. Ну, недостойно было дать дури такой старушке! Должно быть, какой-то засранец угостил ее тут лимонадом.
Его отчаянная борьба с наручниками из высокопрочной стали до сих пор продолжается, но в голосе не слышно напряжения. Крошечные косточки в его запястьях, локтях и плечах трескаются и смещаются. Когда его наконец доставят в больницу, придется загипсовать всю верхнюю половину тела.
– Черт возьми, брат Томас, это колесо обозрения. Это карнавал! Карусель кружится, а все лошади черные, у них бешеные глаза, кроваво-красные, злые. У них еще есть рога: не как у единорога, скорее как у козлов. Как у дьявола! Откуда ты знал?
Он резко дергает головой, и на стекле остается еще больше кровавых брызг.
– Эй, мужик, пока я не забыл, хочу сказать – мне нравится твой хлеб. Особенно изюм. Большинство монахов не сумеют испечь ни хрена, но ты знаешь толк.
– Спасибо.
Он закрывает глаза, вглядываясь во что-то глубоко внутри себя, и ему это не нравится. Жилки на висках пульсируют и даже веки дрожат, когда он скрипит зубами и плюхается обратно на сиденье.
– О, черт. Какой-то мерзкий тип хочет выпить.
– Что?
– Ой, блин! Что он делает с этой змеей? Господи, что за извращение! Меня сейчас стошнит.
Раздается громкий треск, и на миг мне кажется, что ему и впрямь удалось снять наручники. Но удалось совсем другое: его левая рука не выдержала, и из плеча торчит осколок кости. Он смотрит на нее с безумным хихиканьем, опять валится на сиденье и отключается.
Два других кадра продолжают свою жаркую дискуссию, которая перешла на литературу викторианской эпохи, а именно – на поэта Данте Габриэля Россетти и поэтические вирши, которые он похоронил со своей женой, а через несколько лет решил откопать. Волосатик валится на бок рядом со своими кентами и заливает все вокруг кровью. Те не обращают внимания.
Мейбл неудачно поворачивается и падает вниз головой прямо в открытую могилу Лукреции Муртин. Она лежит на крышке гроба, дико хохоча, и, судя по звукам, бьется о крышку головой. Берк не хочет идти туда и вытаскивать старуху, а помощникам шерифа явно очень неловко от всех этих предвечерних событий.
Подбираю ее одежду, спускаюсь с насыпи, прыгаю в могилу и успокаиваю Мейбл, пока Берк наконец не вытаскивает ее. Шериф отвозит старушку домой, а его помощники уезжают с тремя голыми ребятами на заднем сиденье. На кладбище не осталось никого, кроме меня и могильщиков, которые забрасывают могилу Лукреции Муртин в старомодной манере – с помощью лопаты и собственных мышц.
В поисках Мэгги, всматриваюсь в дальние тополя. Я ее не вижу, но знаю, что она где-то здесь, среди множества моих призраков. Я чувствую ее поблизости и хочу попросить снова защищать меня, охранять в темные часы, но даже не в силах позвать ее по имени.
ТА НОЧЬ, КОГДА я смотрел на отца, сидящего на углу кровати и делающего фотографии из самых глубин ада, стала последней, когда я спал в моей спальне – в спальне моих братьев. Потом они заперли дверь, а я не видел причин туда ломиться.
Напряжение разлито по всему дому, и теперь у меня постоянно ноет бок. Но близится время, когда нам придется опять столкнуться лицом к лицу. Все мы – очень терпеливые люди. Доди продолжает заботиться о братьях в течение дня, но большинство ночей проводит со мной. Обычно она спит, когда я ложусь, а когда я просыпаюсь, ее уже нет.
Но сегодня она ждет меня.
Надвигается еще один ураган. Я чувствую тяжелую пульсацию в костях и за глазами. Гром раздается за серебристо-серыми тучами, молнии спускаются все ниже и ударяют по болоту как злые гадюки. Дождь вначале слегка моросит, ветер разносит сладкий аромат мимозы и ладанной сосны. Шторы матери шуршат и задевают мое голое плечо.
– Опять, – говорит Доди.
Скрытый ужас в ее голосе действует и на меня, что совсем неправильно. Ее тяжелое дыхание приправлено доброй порцией виски. При мне она еще ни разу не пила, но хорошо держится. Теперь опять начнутся песнопения, заклинания и прочая уксусная дребедень.
– Доди, ты не можешь надеяться, что до конца жизни не увидишь дождя.
– Это другое. Плохой дождь, как тот, что был раньше.
– Нет, послушай меня…
– Река выходит из берегов, люди будут тонуть на парковках и в канавах. Болотный поселок смоет. Ты только посмотри. Мертвецы проснулись, прошлое снова возвращается. Мама говорит…
– Мне плевать, что говорит твоя мать.
– Нет, Томас, не плевать, хотя ты и не хочешь этого признать. Однажды я тебе уже говорила. Это ураган из душ. Так она его называет, и у меня нет причин спорить. И ты не должен.
– Я и не спорю. Я буду действовать по своему усмотрению.
– Как?
– М-м-м…
– Но как?
Доди боится прислушиваться к громкому журчанию льющихся с крыши потоков. Эти непрекращающиеся удары воды по стенам слишком похожи на монотонный стук мертвых и обреченных душ, которые лишь ждут момента, чтобы войти внутрь. Кажется, века прошли с той поры, когда она бегала по двору в хлопковом летнем платьишке и раскачивалась на старой покрышке; от дождя ее волосы становились темными, и капли стекали по ногам.
Она растягивается на матрасе, простыни туго облегают тело, влажная от пота грудь просвечивает белым в тусклом свете.
– Призраки, они возвращаются.
Я говорю то, что, знаю, говорить не должен, но шепот сам вырывается из меня наружу:
– Они никогда и не уходили.
– Тогда еще глупее отрицать, что происходит. Оно хочет нас. Оно всегда нас хотело. Всех, весь город.
Нет смысла продолжать в таком духе – так мы никуда не придем.
– Хочешь, чтобы я опять повидался с твоей матерью?
– Не знаю. Я думала, может, она знает, что делать, но теперь не уверена. Мама по-своему сильна, но…
– Но что?
– Правда в том, что она не может бороться так же хорошо, как раньше. У нее осталось всего шесть пальцев.
– Господи боже мой! – восклицаю я.
Доди проницательно и хитро кивает. Она знает больше, чем следовало бы. Потирает ступни друг о друга, словно маленькая девочка.
– Я сейчас болтаю всякое только потому, что иначе никак. Лишь поэтому.
– Всё в порядке.
Знакомый звук веток, царапающих черепицу, странно утешает. Он напоминает мне о вечерах, когда родители зажигали камин и мы сидели перед телевизором, наслаждаясь обществом друг друга. Дождь тихо бормочет о чем-то своем. Доди откидывается на подушки, предлагая мне присесть на кровать. Я сажусь рядом, и она чуть стонет и притягивает меня к себе. Когда я пытаюсь раздвинуть ей ноги, маленький кулачок камнем упирается мне в грудь и останавливает. Я жду, прислушиваясь к грому небесному. Мне нравится этот звук.