Он мог бы порвать мою трахею за мгновение, но не делает этого. Херби – большой любитель поговорить и хочет напоследок потрепаться.
– Есть что-то, что бы ты хотел снять с души перед встречей с Господом, сынок?
Надо сказать, да.
– Есть немного.
Он сочувственно хмыкает, и я обнаруживаю, что мне он почти нравится. Неудивительно, что ему так легко удавалось пускать детей в расход.
– Ну, что, послушаем.
– Почему ты не убил меня в тот день? Ты не истек кровью и аллигаторы не утащили тебя в реку.
– Нет, конечно, – качает он головой и пристально смотрит на меня с полураскрытым ртом, а дождь барабанит по его губам. Потом сплевывает натекшую в рот воду и продолжает:
– У меня едва хватило сил вылезти на противоположный берег. Сынок, это было низко – кинуть пояс другому малому. Хотя должен признать, ты не без способностей. Повел себя тогда с настоящим талантом. Если бы я смог, то, конечно, стер бы тебя в порошок, но к тому времени потерял уже литра два крови.
Херби начинает слегка сжимать пальцы, усиливая давление.
– Почему ты ждал так долго? – спрашиваю я.
– Другое было на уме, с чем надо было разобраться вначале.
– Знакомо мне такое чувство.
– Судя по всему, да, знакомо, так как ты явно малость не в себе.
– Ну, это просто оскорбительно.
Дождь усиливается. Над нами грохочет гром, гроза беснуется прямо над домом и вот-вот разнесет весь двор. Плоские лезвия молний бьют вниз как раскаленная добела проволока, срезая ветви деревьев и оставляя после себя очаги пожаров. Херби начинает немного нервничать и обнажает в ухмылке зубы, глядя на извивающиеся языки пламени. Из моей груди вырывается смешок.
– Так что, Джонни тебя унес или ты унес его?
– Какой, к черту, Джонни?
– Мальчик, которого ты задушил. Ты называл его своим сыном, помнишь? Я видел, как ты до того разговаривал с ним на поляне. Вы смеялись. Что он тебе сказал? Он собирается сюда вернуться?
Херби приходится перекрикивать ветер и шум дождя.
– Одно я тебе скажу точно, мальчик: ты рехнулся почище, чем кот, попавший в стиралку.
– Смешно слышать это от тебя.
– Может, и так. Попрощайся с этим печальным миром.
Но он ждал слишком долго. Его костыли погрузились глубоко в грязь и немного сместились влево. Хватка ослабла, а он и не заметил. Я резко отклоняюсь в сторону и изо всех сил бью его кулаком в лицо. Задеваю висок, но он не обращает внимания.
Дождь больше не может охладить бушующий в моей голове пожар.
– Пришло время заплатить по счетам, Херби. Джонни хочет свою долю справедливости, поэтому привел тебя ко мне.
Его зубы опять блестят в темноте.
– Так что же?
– Давай, сотри меня в порошок.
– Ты оставил меня умирать, сынок. Бьюсь об заклад, это было не очень по-добрососедски.
– Ты детоубийца.
– В некотором роде. Но такова моя миссия.
Песня матери остается в воздухе как аромат жасмина. Ее нежный голос струится сквозь заросли. Херби он тоже сбивает с толку, и тот начинает оглядываться:
– Что это?
– Я твой спаситель, – говорю я ему.
– Так что?
Я беру его за воротник, но он с легкостью меня отталкивает. Под моими руками ткань разрывается, и мышцы его мощных рук вздрагивают, а тяжелая грудь раздувается, когда он делает глубокий вдох.
– В нашем мире тебе нужны подобные мне герои – люди выдающейся доблести и достойных восхищения подвигов, уж поверь мне.
Если он и узнаёт собственные слова, то не подает вида.
– Неужели?
– Моя мама будет сегодня мной гордиться.
– Только если ее переполнит гордость при виде мертвого сына.
– Посмотрим.
– Я не верю, мальчик, что ты хорошо понимаешь, в какой мы ситуации.
– А я думаю, что понимаю.
Он надвигается на меня с низко опущенными плечами. Глаза просто сияют дружелюбием. Стоп-сигналы на обочине. Пыхтя, мы сталкиваемся плечами. Он весит намного больше меня, а земля слишком сырая, и мои голые ноги скользят по ней. Я поскальзываюсь и чуть не падаю назад. Он снова врезается в меня, с силой отталкиваясь от костылей, и руками резко давит на мои ключицы. Это больно, и кровавый туман заполняет мою голову, когда мы сцепляемся. Я с силой давлю на его бочкообразную грудь, но он смеется мне в лицо. Для него я – семилетний мальчик, и все, чего он хочет, – сжать пальцы на моем горле.
Протягиваю руку и хватаю его за шею. Пытаюсь задушить его, как он душит меня, но у меня нет такой силы в руках и плечах, как у Херби. Так это не сработает. Перед моими глазами уже мелькают желтые пятна. Он развлекается и явно получает удовольствие, когда душит меня и дергает из стороны в сторону. Я опускаю руку вниз и промахиваюсь, пытаюсь снова, и наконец мне удается ухватиться за подвернутую штанину. Чертовски сложно приноровиться, но Херби все еще не торопится убивать меня, так что у меня есть время. Пятна перед глазами разрастаются. Ему нравятся звуки, которые я издаю, когда он мотает меня из стороны в сторону: «Ф-фу, ф-фух, кхе».
Мне удается разорвать хлипкую ткань и стянуть ее с него. Тряпка мокрая и тяжелая, и я скручиваю ее в нечто наподобие толстой веревки. Обхватываю этим канатом его шею и тяну, сколько хватает сил. В результате он лишь слегка теряет равновесие, но мне и того достаточно, чтобы вырваться. Падаю назад в пальмы и кипарисы и, лежа в грязи, пытаюсь отдышаться.
Дождь льет с такой яростной силой, что у меня возникает чувство, будто я под водой. Запах горящего озона заполняет голову, моя плоть словно оживает и пытается сползти с костей. Херби выглядит довольно истерично – волосы и борода у него наэлектризовались, встали дыбом и дергаются, по ним пляшут голубые искры. Висящий в воздухе заряд быстро становится нестерпимо тяжелым.
Бросаю взгляд в окно и вижу прижатые к стеклу кулаки братьев. Чья-то рука мягко трогает меня за плечо и внезапно тянет назад.
Из-за кустов виднеются чьи-то расставленные ноги.
Замечаю в гуще травы пару сапог и тут же узнаю их. У них двенадцатый размер.
Это сапоги моего отца.
Слышен звук телефона. Голоса разъедают мой мозг. Херби, продолжая улыбаться, идет за мной на костылях. Его волосы искрят. В слепой безумный момент, когда ураган призраков прожигает мое сердце всепоглощающей яростью, между нами ударяет молния.
ВО СНАХ МОЯ МАТЬ идет за отцом среди железных деревьев и болотной цириллы в самую глубь поймы. Аромат магнолии и амбровых зарослей дурманит ей голову, а по болотам катится туман, в котором скрываются каймановые черепахи и галдящие цапли. Она ступает осторожно, в отличие от отца, который несется очертя голову и ломится сквозь пальмы.
Его лицо так напряжено, что кажется, плоть вот-вот прорвется сквозь складки на скулах. Фотокамера так плотно прижата к груди, что линзы в любой момент могут треснуть. Он задыхается и шипит сквозь зубы, словно от сильной боли. Спотыкается, падает на одно колено и ругается, встает, но тут же опять запинается и падает, теперь на другое колено.
Болото даже сейчас остается его врагом. Он пытался его осушить и уничтожить, но, несмотря на все усилия, не отвоевал ни дюйма. Тяжелая техника целыми днями ведет бои, десятки мужчин роют и разравнивают землю бульдозерами, и все равно каждое утро оказываются ровно на том же месте, что вчера. Раздаются крики гагар, похожие на смех. Отец тоже устало смеется. Его сапоги покрыты вековым илом.
Теперь он бежит – просто мчится стремглав, – а вечер окрашивает небо в закатные краски, и на востоке появляются звезды. Мать легко проскальзывает среди тополей, а он царапает руки о ветки. Его кровь пятнает кору и листья, клочки рубашки остаются висеть на колючках и шипах. Он – человек, одержимый всем, что его привлекает. И все, что его привлекает, становится погибелью.
Он останавливается, чтобы закурить, но руки так сильно дрожат, что ему не справиться с зажигалкой. Когда наконец удается извлечь пламя, отец подносит зажигалку ко рту так быстро, что выбивает сигарету из губ. Та падает в грязь под ногами, скрытую туманом.
Кто-то другой при взгляде на него мог бы подумать, что он потерялся, но он четко держит в уме направление. Может, он и презирает болота, но знает их хорошо, намного лучше, чем кажется. Он ведет себя как загнанное животное, за которым мать следует по пятам. Мама срывает орхидею и вставляет цветок в волосы. Время от времени она зажимает рот рукой, чтобы ее страдания не вырвались наружу. Она не пытается спрятаться, но отец не оглядывается, его не волнует, где он прошел и какой ущерб нанес. Узкий взгляд на вещи – вот что приводит его в противоречие со всем и что составляет его мир, но он и не думает выйти из игры. Не верит, что может изменить курс, поэтому его не меняет.
Матери это место знакомо. Мне тоже. Он протоптал через кабачковые пальмы целые мили, чтобы добраться до плоского камня. Это не удивляет ни ее, ни меня. Отца всегда мучительно интересовало это место: его значение и возраст, старинные языческие обряды. Порой он не мог заснуть от мысли, что существование Кингдом Кам навсегда переплетено с древней историей, просочившейся в землю, и с камнем, который ему не сдвинуть с места.
Теперь я начинаю подозревать, с кем он может тут встречаться, хотя мама до сих пор не знает. Я говорю ей, чтобы она уходила. Кричу, чтобы она покинула это место, но она, сутулясь, продолжает идти среди кипарисов. Орхидея в ее волосах ярким пятном выделяется среди зелени.
В этих снах на ее грустном лице есть проблеск улыбки и едва заметный страх. Ногти скользят по туману как по речной воде. Настало время откровения для всех участников. В животе у меня сжимается и пот заливает губы. Отец подносит камеру к глазам и нацеливает ее, тяжело дыша. Он не хочет терять ни одного мгновения.
– Мама, пойдем, – умоляю я, и ее рука возникает из тумана, словно чтобы меня успокоить.
Мы смотрим, как моя жена Мэгги идет к отцу, улыбаясь на камеру и для него. Лицо моей матери – все его углы и округлости – раскалывается на кусочки.