Вилли решает просто довести дело до конца. После того как жена за два с половиной года родила троих детей, она не особенно занята мужем, а старшего кладет в постель между собой и Вилли, словно измазанный шоколадом и говном буфер. Будто этого недостаточно, Вилли больше не дают смотреть телевизор.
Когда жена не смотрит сериалы или ток-шоу, ребенок намертво прирастает к ковру в шести дюймах от экрана, каждые десять секунд переключая каналы на пульте. Это сводит Вилли с ума, и он идет в гараж, где кидает дартс, пока не почувствует, что капилляры в недрах сердца вот-вот готовы разорваться. Его брат Джексон был всего на три года старше, а уже умер от инфаркта миокарда. Джексон получил в подарок на Рождество беговую дорожку, пошел и купил себе теплый спортивный костюм, новые кроссовки, спортивные повязки, бутылку для воды и наушники, чтобы слушать саундтрек к «Огненным колесницам», сделал одиннадцать шагов на дорожке и упал мертвым. С тех пор как Вилли увидел своего брата в гробу с накрашенными розовыми щеками, он просто отсчитывает дни до того, как настанет его очередь.
Моя мать кладет ладонь на грудь Вилли и слегка давит, жестом «давай свалим отсюда», словно они – давние друзья. Только через минуту он замечает на ее щеках слезы, хотя она даже не всхлипывает. Это снова возвращает его к мыслям о копах и пакете с травкой, который он запихнул под заднее сиденье. Он удивляется, почему не подумал обо всем этом раньше, почему не дал задний ход, когда увидел, как она уткнулась в мертвую кабанью голову. Он должен был еще тогда все понять, но ведь у него это вечно не получается.
Вилли совершает новую попытку, не зная, что делать дальше. Он хочет просто покончить с этим и пойти за пивом, не дожидаясь, пока помощники шерифа вытащат его отсюда за лодыжки.
– Эх, видишь, если хочешь знать правду, работа меня малехо унижает. Нет, ничего такого против твоего мужа, а мой дом – это просто жуть какая-то: шум, гам, все орут и по полу рассыпан конфетный склад, а дети, господи боже мой, – она не умеет их кормить, половина еды у них в волосах застревает. Поэтому, знаешь, мне нужно смотреть на кого-то вроде тебя. Поэтому парни на тебя пялятся, потому что ты такая красивая. Вот, а ты сюда приходишь, сидишь за стойкой и все такое. Вот почему я хочу секса. С тобой. Потому что ты особенная.
Она, даже не дав себе труда запахнуть блузку, поворачивается на сиденье, чтобы открыть пассажирскую дверь. Вилли уже почти протянул руку, чтобы остановить ее, но опять ему помешала коробка передач, и теперь коробка занимает его больше. В лунном свете она сияет так ярко, что Вилли приходится отводить глаза. Она закрывает дверь пикапа и идет по парковке Лидбеттера к зарослям, а Вилли с облегчением фыркает и решает, что расскажет приятелям, что довел дело с женой босса до конца. Ему не придется выдумывать лишние подробности, потому что ему все равно не поверят, все раньше точно так же потерпели неудачу.
Моя мать смотрит вниз и узнает пару сапог.
Я тоже их узнаю. Это сапоги моего отца.
И руки на ее шее, которые вначале нежно гладят, а потом сжимают, тоже принадлежат отцу.
СТАРУХА КАКИМ-ТО ОБРАЗОМ пробралась в дом опять. Я просыпаюсь в своей спальне – в спальне моих братьев, – а она стоит рядом, уставившись на слова на стене.
Снаружи еще темно. Во время чтения она шевелит беззубым ртом, выщипывает длинные волоски на подбородке, наклоняет голову и повторяет про себя фразы. Слова тщательно вырезаны по штукатурке старомодным ключом, который остался торчать под последней буквой. Старуха покрякивает и водит костлявым пальцем по бороздкам и изгибам.
– Вы видите здесь смысл? – спрашиваю я.
Она делает вдох – звук при этом такой, словно воздух никогда не перестанет клокотать в ее груди, – и еле шелестит хриплым потрескивающим голосом:
– Конечно, нет. Надо быть не в себе, чтобы видеть смысл в этих глупостях.
Она продолжает глотать и переваривать слова:
– Что это значит? Что за подкорка?
Я сажусь, и от боли там, где сошла кожа, чуть не прикусываю язык. Требуется несколько секунд, чтобы боль утихла и мое зрение прояснилось. Простыни покрыты грязью и копотью, но крови не так много. Откидываюсь на спинку кровати и закуриваю сигарету.
– Нервы в глубине мозга.
– Ну, думаю, мальчики как раз из тех, кто может говорить о таких вещах. Где они?
– Не знаю, – отвечаю я, изо всех сил стараясь не шипеть от злости.
– И как они?
– Без понятия.
– Скучаешь по ним?
Это стандартный обычный вопрос, и, наверное, его обыденность возвращает меня к реальности. Я не думал об этом в таких выражениях. Скучать по ним подразумевает любить или хотя бы испытывать привязанность, а мы за гранью этого, будучи кровными родственниками. Она знает это, но проверяет меня. Мы еще далеки от того, чтобы добраться до сути дела, если вообще туда доберемся.
– Где девочка, Кутс?
– Наверху. Расстроена тем, что братья уехали.
– Дай-ка мне подымить.
Я протягиваю ей сигарету и даю прикурить. Она глубоко вдыхает и кажется, будто эоны, которые износили ее сморщенную оболочку, исчезают. Она вновь молодая и утонченная девушка; курит изящно, как знатная леди. Танцует с моим прадедушкой и смеется над его слабыми попытками завязать романтические отношения. Представляю себе, как она шаркает по комнате, с нее слетают ошметки и лохмотья, и через два шага не остается ничего, кроме горстки тряпок.
Обереги и колокольца, вшитые в ее грязную одежду, звенят по всему дому и раздаются в голове, как и мои растрепанные чувства.
Она немного смущенно садится на краешек кровати. Гнездо из простыней и одеял на полу в углу выглядит так, словно в него собирались отложить огромные яйца.
– Похоже, у тебя выдалась тяжеленькая ночь, – говорит она, показывая на мои раны. – Это буря проделала такое?
Ответ мне приходится обдумать:
– Прежде всего, это проделал убийца по имени Херби, который чувствовал потребность вернуться сюда, в пойму. Поскольку он когда-то выжил, сломав спину аллигатору, в болотах считал себя непобедимым. Но его прикончила молния.
– Правда? – переспрашивает старуха, выпуская дым тонкой струйкой. – Хм, у тебя редкое везение – больше, чем у всех, кого я знала. Еще больше призраков и загадок.
Уже второй раз она говорит это, и до меня начинает что-то доходить. В поисках нужных слов смотрю в сторону от нее, а потом спрашиваю с искренним удивлением:
– Почему? Почему вы так думаете?
– Некоторые вопросы не стоит задавать.
– А некоторые стоит.
Ее лицо суровое, но не пустое. В этих морщинах есть энергия, которая означает что-то, чего мне не понять. Она несет в себе тысячелетние эпитафии, из которых никак полностью не составить ее жизненную подпись.
– У тебя теперь еще и симпатичная короткая стрижка, – говорит она.
Опять провожу рукой по волосам. И правда, так и есть. Мне даже нравится.
– Надо думать, это одна из тайн, которой у тебя больше нет. Этот дурной человек из прошлого.
– Да, больше нет. Но меня гложет другое. Кто убил мою бабушку на крыше школы?
– Думаю, никто не знает и никто никогда не узнает, – отмахивается она. – Ты не найдешь все ответы, как бы ни искал.
– Может, и нет, – соглашаюсь я. – Тогда зачем вы здесь?
– Я тебе уже сказала как-то: свою тревогу я оставляю для стоящего времени и подходящих людей.
– И что, сейчас такое время?
– Нет.
Она докуривает сигарету, слюнявит пальцы и тушит ими горящий окурок. Аккуратно прячет остатки сигареты где-то в лохмотьях, может, чтобы использовать в магических пассах. Устроившись на матрасе поудобнее, она испускает вздох облегчения и начинает клониться вбок. Тишина дома манит и расслабляет. Может, это всеподавляющее влияние безмятежности и успокоения. Думаю, не уложить ли ее в одну из соседних комнат.
Слегка раскачиваясь, пока вокруг оседает пыль, она погружается в эту тишину.
– Ну, хотя бы твой брат больше не выплакивает свои беды в ритме блюза.
– По крайней мере, не здесь.
– Нигде. У него теперь новый способ горевать.
– И какой же?
Она пожимает плечами, и ее тряпки соскальзывают вниз по рукам.
– У тебя не найдется еще того кексика?
– Нет, – говорю я. – Но я могу приготовить еще, если вам понравилось. Это недолго.
– Не надо, не беспокойся. Просто потянуло съесть кусочек.
Наша ночная посиделка почти закончена, и я чувствую, как она собирает свою решимость уйти. Порой это может оказаться сложным, когда давят ночь, темнота и тишина, да еще запах амбровых деревьев.
– Последний раз, когда вы были здесь, говорили о прошлом.
– Да.
– О том, как оно может умереть и возродиться.
– Мне нужно идти.
Она встает и выходит из комнаты, но мешкает в дверях. Я ставлю паузу на счет «три», потом спрашиваю:
– Вы танцевали с моим прадедушкой?
– Этому мужчине медведь на ухо наступил, зато руками он пользовался в совершенстве. Я кучу времени потратила на то, чтобы от него отвязаться. Мало кто из мужчин готов услышать в ответ «нет», и он не был исключением. Пришлось чуть ли не зубами защищать свою невинность.
Она замечает легшую на мое лицо тень и говорит:
– Хлебни-ка супа из бычьих хвостов, тебе пойдет на пользу.
– Да ну на фиг.
Из ее изношенного тела вырывается детское хихиканье, когда она выходит и закрывает дверь. Слышно, как она шаркает по ступенькам, а потом еле ползет по двору в темноту. Ивы задевают своими ветками черепицу, словно умоляя позвать ее назад.
Я очень скучаю по братьям, а они поют новый грустный блюз. Их песня время от времени стучится в мою голову, и бок сжимает резкая боль. Всех нас ждет возмездие. Я искал их по всему дому, а Доди сейчас переживает в другой комнате, чувствует, что почему-то их подвела. Когда я услышал ее всхлипывания, то даже удивился, насколько близко к сердцу она приняла исчезновение братьев.
Беру ключ с прикроватной тумбочки и крепко сжимаю в кулаке. Он должен к чему-то подходить, даже если ни на что другое не годен.