Это не карнавал в прямом смысле слова, и его вряд ли можно назвать настоящим праздником. Примерно так тут проводятся болотные свадьбы или религиозные бдения. Народу скучно и неуютно, но, может, не в такой степени, как обычно. Почти никто не рискует забраться на скрипучие ржавые аттракционы. Клоунов можно отличить только по плохо раскрашенным лицам и потрепанным парикам. На них такая же одежда и обувь, как на остальных, и они ни хрена не умеют жонглировать своими маленькими оранжевыми шариками.
Но тут есть сладкая вата, а также борьба с аллигаторами, кидание мячей и набрасывание колец, и время от времени раздаются взрывы смеха. Натянуты маленькие навесы, под которыми продаются хот-доги, крендельки и куриные крылышки. Вокруг аттракционов выстроились трейлеры, пикапы и фургоны. Тут есть карусель с пятью лошадьми, вертушка и малюсенькое колесо обозрения всего в два человеческих роста. Дарр был прав: коробка переключения скоростей скрипит.
Где-то поблизости идет стрельба по мишеням. Судя по звукам, используются патроны калибра 30–06, которыми палят по всему, что шевелится на берегах.
Дарр где-то раздобыл самогон и предлагает его всем в округе со словами «давай-ка по кружечке».
Только Лотти Мэй собирается сделать глоток, как я выхватываю у нее стеклянную банку и принюхиваюсь. Наливаю немножко самогона в металлическую крышку. Подношу зажигалку, поджигаю и наблюдаю, как горит спирт. По крышке пляшут оранжевые язычки пламени.
– Вылей это, – говорю я Дарру.
– Почему? Я только что заплатил за него семьдесят пять центов.
– Хороший самогон горит слабо-голубым пламенем. Это дерьмо дистиллировали через радиатор машины.
Нахмурившись, Дарр делает большой глоток и усмехается:
– Нормальная самогонка. В тюрьме я пивал и хуже. Мой папаня когда-то ставил бражку с изюмом и медицинским спиртом, а ферментировал все это в туалете. Он пил денатурат, и я сам чересчур привык к этому вкусу. По сравнению с тем пойлом этот самогон как бренди двухсотлетней выдержки. В конце концов, мы на вечеринке. Тут полагается наебениться.
Мы идем дальше, и я покупаю для Лотти Мэй сладкую вату. Ей приходится взять, хотя она, похоже, сладкой ваты не хочет или просто не желает брать ее у меня. Возникает странное, но отчетливое ощущение, что мы на свидании под присмотром дуэньи, и это добавляет дополнительный элемент ко всему, чем мы занимаемся. Мне даже нравится.
Поиграв в кольца и сбив мечами для софтбола несколько крынок, бредем дальше. Я ищу взглядом своих братьев, Драбса и чокнутого.
– А где цирк?
– Вряд ли он тут есть, – говорит Клэй.
Если это называется карнавалом, то должно быть и шоу уродов, а Святой Дух раньше никогда не лгал Драбсу. Я не спускаю глаз с происходящего. Клэй тоже. Дарр изрядно накачался и уже съел пять хот-догов. Наверно, скоро он от них избавится. Интересно, что Клэй прочтет в рвотных массах.
Замечаю ребенка лет десяти, который смеется взахлеб, обернув вокруг пояса водяную змею. Этот странный и безобразный звук привлекает мое внимание. Мальчик раздвигает листья мимозы и идет к одному из трейлеров. Я направляюсь за ним.
– Куда ты? – спрашивает Лотти Мэй.
Толпа здесь собралась в круг. Сап Даффи и Таб Феррис все еще бесятся из-за толстухи, но достаточно заинтересовались происходящим, чтобы на время отложить этот вопрос.
Пробираюсь вперед.
Чокнутый расположился в яме на грязной соломе, а люди кидают в него мелочь и змей. Собаки рычат и лают на него. Вместо обеих ног у него обрубки, заканчивающиеся под коленом, а левая рука отсутствует ниже плеча. Борода утыкана колючками, а на шее открытые язвы там, где он расчесал себя до крови, а в раны попали болотные нечистоты.
Он посасывает пойло из банки с самогоном, который не просто загорится ярко-оранжевым, если его поджечь, а взорвется. Там, похоже, три четверти антифриза.
Змеи падают к нему на колени, и он откусывает им головы, не ожидая фанфар. Ему это все равно что съесть гамбургер. Никто из толпы не ахает, не хлопает в ладоши и вообще не обращает особого внимания. У половины в церкви идут проповеди со змеями, так что те их кусали, да и они сами частенько кусали змей. Тут нет ничего чрезмерно странного или особо увлекательного, но, по крайней мере, есть чем заняться.
– Кинь ему двадцать пять центов, – говорит Дарр. – Я помню этого типа с прошлого года. Он откусит голову чему угодно. Даже не уверен, что он подбирает все деньги. Хватает на выпивку – и ладно.
– Оставь меня с ним. – Мой голос больше на себя не похож. Он пришел откуда-то издалека и до краев наполнен сдавленным безумием. Оно проносится мимо, но не исчезает.
– Не понял?
– Ты слышал.
Дарр не привык к самогону, который привел его в воинственное настроение. В его глазах мелькает ярость. Может, он жалеет, что нельзя устроить дуэль на мечах или шпагах просто для развлечения.
– Не думаю, что мне нравится, как ты это сказал.
– Не думаю, что меня волнует.
– Угу.
– Уходи.
Лотти Мэй к настоящему моменту знает меня достаточно хорошо, поэтому пытается схватить Дарра за руку и увести. Соблазнительной сексуальной кошечки больше нет, и я рад этому: такой она мне нравится гораздо больше. Клэй качает головой, удивляясь тому, как развиваются события, и гадая, как они сочетаются друг с другом и как будут развиваться дальше. Дарр разевает рот в ухмылке, словно у него в зубах застряли куриные кости.
Я жду; много времени ему не требуется. Дарр бьет правой с разворота, точно в цель, но слишком медленно. Если верить его словам, он ненавидит фехтование, но на деле это единственное, чем мы занимаемся с момента встречи. Я подныриваю под его руку и продолжаю нагибаться, пока не оказываюсь у его бутс. Выхватываю из-за голенища нож и нажимаю на кнопку. Лезвие открывается с приятным громким щелчком. Делаю разрез точно в том месте, где и раньше, прямо у начала роста средней полоски волос. Кровь заливает ему глаза, и он испускает рев вперемешку со смехом. Его трясет, в животе булькает, и Лотти Мэй с Клэем тащат его в кусты, где из него выходят все хот-доги, пиво и самогон. Он не хочет драки, просто нужно совершить какое-то действие. Мне знакомо это чувство.
Чокнутый смотрит наверх.
– Здравствуй, папа, – шепчу я.
ЦЕПЬ НЕУДАЧ ПРИВЕЛА его в сердце фабрики, но даже попытка самоубийства потерпела неудачу.
Он не узнаёт меня. Живет внутри собственного одурманенного мозга. Я скольжу перед ним по липкому илу, становлюсь на одно колено и заглядываю ему в глаза, надеясь найти хотя бы один проблеск человека, которым он когда-то был. Ничего не находится.
Народ в толпе подбрасывает монеты, гадюк, куриные потроха и собачьи какашки. Я хватаю змею из сладкой ваты, откусываю у нее хвост и выплевываю его им под ноги. Это срабатывает на привлечение внимания.
– Хватит, – говорю я. – Убирайтесь отсюда.
Реакции разные – от меланхоличного равнодушия до враждебности – и я жду, кто еще попробует проявить себя. Все видели, что произошло между мной и Дарром, и я с удивлением обнаруживаю, что все еще держу в руке нож. Люди начинают отворачивать лица. Сэп Даффи и Таб Феррис возвращаются к драке из-за уродливых бедер толстухи. Дети опять принимаются за сладкую вату. Некоторые из них подбирают монетки, оставшиеся лежать в грязи. Нет причин терять деньги, если чокнутый не собирается есть дерьмо.
Проголодавшиеся собаки обнюхивают его в поисках куриных потрошков. Я отталкиваю их, но псы рычат и идут прямо на него, пока я не хватаю палку и не начинаю их отгонять, и тут замечаю на их шкурах следы ботинок.
Отца невозможно узнать, но у меня все равно есть чувство, что люди знали, кем он был, и чертовски наслаждались самим этим фактом. Я просматриваю все кругом и понимаю, что Мэгги где-то рядом. Она была с ним с того дня, как он прыгнул в фабричный механизм, и заботилась о нем, как могла.
Какая удача, решимость, воля или любовь спасли его? Должно быть, его вытащили из визжащих и скрипящих шестеренок и ремней, или он сам выполз на свободу, только чтобы встретиться со своей самодельной судьбой. Господи, как же он должен хохотать где-то глубоко в подкорке.
Хватаю его за воротник, приподнимаю и встряхиваю. Рывком притягиваю к себе, пока мы не оказываемся нос к носу. Он весит совсем ничего, и мне кажется, что, если я его отпущу, он просто улетит как пушинка.
– Проснись, – говорю я ему. – Папа. Это я. Томас.
Мое имя – которым меня назвали в его честь – звучит странно и чуждо, словно его не стоит произносить вслух в его присутствии. Он не шевелится, но его рука тянется к бутылке. Он до сих пор не понял, что бутылки там больше нет. Я легонько ударяю его, пытаясь заставить сосредоточиться на мне, но если там и остался какой-то след, какая-то искорка на память от моего бати, она уже в панике прячется.
Подгоняемый своими человеческими потребностями, похотливой жаждой Мэгги и собственной виной, не способный остановиться даже после того, как моя мать все обнаружила, он все равно мучился от жгучей ревности, когда мама начала погуливать. Он не мог вынести мысли, что из-за него она стала очередной шлюхой для болотных крыс.
– Посмотри на меня, папа.
Нет смысла убивать его, потому что он даже не поймет, кто это сделал.
В тот день отец обнаружил меня спящим рядом с трупом чужого мальчика. Решил, что это моих рук дело? Должно быть, он спрятал тело Джонни Джонстона и потом вернулся за ним. Боже мой, но почему он отнес ребенка на чердак? Почему не сбросил в реку? Вместо того обернул Джонни в целлофан и положил в сундук, там, где лежали его предки, храня все свои секреты. Он это сделал, чтобы защитить меня или только чтобы наказать самого себя? И сколько раз за все эти годы он приходил туда и смотрел на высохшего мальчика, превратившегося в мумию?
Тут я замечаю, что из-за пальм торчат папины сапоги, прямо как в ту ночь, когда в меня ударила молния.
Это пинатель собак.
Я раздвигаю листья и вижу – Мэгги стоит в сапогах отца, полная собственного бешеного безумия. Я, ее муж перед Господом, даже не хотел ее по-настоящему. Но мой отец хотел.