Близилась полночь, и папа сидел на крыльце в кресле-качалке. Возле его ног, дрожа, плюхнулся щенок гончей. Щенка звали Нытик. Каждого пса, когда-либо принадлежавшего отцу, звали Нытик. На то была причина, но Шэд ее не знал.
Как бы сильно ни падала температура, холод почему-то никогда не беспокоил отца. Даже когда на щетине появлялись кристаллики льда, он продолжал сидеть, покачиваться и ждать.
Как и всегда, отец играл сам с собой в шахматы, лунный свет мерцал на отполированных кварцевых фигурах ручной работы. Старик делал за ночь всего три-четыре хода. Он относился к игре серьезнее, чем можно было подумать. Шахматы вносили в его жизнь еще бо́льшую пустоту. Отец просто не знал, чем себя занять с тех пор, как его бросила третья жена.
Постоянно заряженное ружье лежало у него на коленях.
Воротник вверх. Согретый жаром скорби, Шэд направил «Мустанг» вперед. Машина помогала ему оставаться в прошлом, там, где ему и следовало быть.
По плечам пробежала дрожь, когда он подумал о пустой комнате Мег. Шэд крепко сжал руль и, стиснув зубы, проехал сквозь тень от маминого надгробия. Подобные символы способны измучить. Всегда нужно быть начеку.
Он вновь почувствовал, что в горах кто-то думает о нем, думает с тревогой и горечью.
Шэд припарковался и поднялся на крыльцо. Отец оглянулся, на его губах появилась скупая улыбка.
– Привет, сынок.
– Привет, па.
– Позволил бы тебя встретить.
Шэд покачал головой.
– Я предпочел так. Появилась возможность заново с собой познакомиться. Глянуть, что за народ собирается в полях у реки.
– Кому-нибудь из них хватило ума поздороваться?
– Некоторым.
– Большего и ожидать не стоило.
Стоило, только смысла особого в этом не было. Отец нахмурился, но больше ничего не сказал. Он уставился на руки Шэда, словно проверяя, есть ли на них тюремные татуировки, гадая, какие же истории могут выдать новые шрамы. Драки, поножовщину, сморщенную от тугих наручников кожу на запястьях.
Отец справлялся с горем и угрызениями совести даже хуже, чем Шэд. Не хотелось думать о старике как о слишком ранимом сломленном неудачнике, который частенько погружался в жалость к самому себе, но именно так оно и было. Отец выбросил все, что принадлежало его женам: каждую чертову тарелку, простыню или диванную подушку, к которым они хоть раз прикасались. Ходил по собственному дому так, словно стены сдирали с него кожу.
Память его и без того была слишком крепкой, и в лишних напоминаниях о пережитом он не нуждался. Отцу невыносимо было владеть чем-то с историей. Тем, что он не сотворил своими руками.
В прошлом месяце Карлу Дженкинсу исполнилось шестьдесят три года, и он наконец поддался возрасту – плоское широкое лицо сделалось жестким как камень. Крепкий, мускулистый и кряжистый, он, казалось, прятал внутри сжатую пружину и оттого выглядел так, будто вот-вот бросится на тебя. Па двигался с устрашающей медвежьей грацией, с ощущением безжалостной силы.
Обычно он носил короткую прическу, но с тех пор, как умерла Мег, некому стало его стричь. Шэду нравилось: седая шевелюра придавала отцу добродушный вид, смягчала непроницаемый взгляд темных глаз. Шэд начал седеть в семнадцать, а теперь, в двадцать два, у него были совершенно белые виски и прядь в челке, отчего на первый взгляд он казался старше собственного отца.
Па передал детям некоторую меланхолию, но не свое уныние. Его первая жена сбежала с продавцом сельхозтехники, который пытался продать им подержанную молотилку для кукурузы. Не так уж много нужно, чтобы соблазнить женщину и убедить ее покинуть Лунную Лощину.
Вторая жена – мать Шэда – умерла менее чем через год после свадьбы, спустя три недели после рождения сына и задолго до того, как был обтесан и уложен в крышу дома последний брус.
С ужасной историей можно покончить ни черта не делая. Просто посиди подольше, и все само пройдет.
Третья жена, Тэнди Мэй Ласк – мать Меган – родила Мег, прожила тут около трех лет, а затем сбежала из города со своим кузеном, в которого всегда была влюблена. Но уехала недалеко. Сейчас они жили милях в двадцати отсюда, в Уэйнскроссе, обремененные выводком детей-калек. Двое с ластами вместо рук, один гидроцефал с отеком мозга и огромной головой, еще один без костей в челюсти и почти без позвоночника.
Мег больше не видела свою мать. А Шэд иногда ездил на ветхую ферму Ласк с умирающим вишневым садом, смотрел, как дети катаются и ползают по двору, и пытался понять, какой во всем этом смысл.
Па не задавал никаких вопросов и сам ни за что не заговорил бы о Мег. Он поставил дробовик в угол, взял с перил крыльца пиво и передал его Шэду, жестом приглашая присесть. Шэд скользнул на подвесной диванчик и притворился, что пьет из банки.
Отец никогда не предлагал ему поиграть в шахматы. Па играл в одиночку, в собственном темпе, чтобы сохранить опору в этом мире. Он просиживал за игрой ночи напролет, и на то у него были причины. О некоторых из них Шэд догадывался, но вникать не хотел. Есть вещи, которые лучше не замечать.
Им придется медленно подступаться к смерти Меган. Присутствие сестры тяжело давило на плечи Шэда. Он чувствовал ласковое прикосновение к спине – так делала Мег, когда он надрывался, рубя дрова. Женщины всегда гладили его, похлопывали, мол, «малыш, все будет хорошо, иди спать». Он знал, что сам в этом виноват.
Пройдет время, прежде чем он привыкнет думать о сестре в прошедшем времени. Даже о матери Шэд порой говорил так, будто встречался с ней всего пару дней назад, хотя на самом деле никогда ее не видел. Когда нуждаешься в семье, создаешь ее из того, что есть под рукой.
Он заглянул в окно, но в доме было слишком темно, чтобы что-нибудь разглядеть. Пес сел, яростно почесал ухо и снова лег с протяжным вздохом.
– Зик Хестер приходил искать тебя три или четыре дня назад, – сказал па. – Он ждал, когда ты выйдешь.
– Доставал тебя?
– Нет, но у этого парня короткая память. Не очень-то он помнит, что с ним случилось в прошлый раз.
– Помнит.
– Плоховато, я думаю.
Может, так оно и было, а может, нет. Шэд полагал, что скоро узнает. Гордость в голосе отца ошеломила сильнее, чем он ожидал. Если бы па хоть раз сказал так о чем-то, что не довело Шэда до тюрьмы.
– Он что-нибудь говорил о Мег?
– Тебе лучше не знать, что он сказал о ней. Я пошел за дробовиком, но, когда вернулся к двери, Зика и след простыл.
Па напоминал полицейского, охранявшего место преступления. Тело убрали, но пол все еще был в крови.
– Он дурак, па. И не стоит даже того, чтобы из-за него злиться.
– И это ты мне советуешь? После того как два года провел на севере штата за то, что начистил ему морду?
– Но я тогда не злился, – заметил Шэд.
– Ты, сынок, лови своих блох, а моими я сам займусь. Так-то.
– Конечно.
В Шэде вновь встрепенулась ярость, но он сдерживался. Это был не гнев. По крайней мере, не обычный гнев. Шэд подавил стон, чувствуя, как сумятица внутри на миг нахлынула, а затем успокоилась. Пес заскулил не сводя с него глаз. Зик Хестер хотел Меган, по-другому не скажешь, но, пока она расцветала, ей всегда удавалось от него ускользнуть. Шэд делал, что мог. Это сводилось к нескольким честным предупреждениям, но Зик был слишком тупым, чтобы к ним прислушаться. А может, просто не понял, куда клонит Шэд.
Так продолжалось пару лет, до той ночи, когда Зик подловил Мег за винокурней Криско Миллера на Суитуотер-Крик. Пока Шэд развлекался с Элфи, Зик все силы бросил на Мег. Довольно крепко избил ее, сломал запястье и вывихнул левое колено, но не получил того, что хотел. Стоило Мег разозлиться, в ней вспыхивало адское пламя. Руки у нее были отцовские – маленькие, но крепкие.
Ей удалось врезать Зику по губам и сломать гнилой передний зуб, который торчал среди прочего коричневого кошмара у него во рту. Боль отшвырнула Зика в сторону, Мег вырвалась, уползла в заросли и спряталась.
Идти к врачу она отказалась и провела в постели лишь одни выходные, а затем вернулась к домашним делам. У Мег была сила воли, которую Шэд так и не приобрел. В те два дня они много разговаривали, но он не мог вспомнить ни слова. Сейчас ему было тяжело даже мысленно представлять ее голос. Пытаясь заглушить воспоминания, он стискивал кулаки и прижимал их к вискам. То, как она на него повлияла, и было ее единственным голосом.
Шэд подкараулил Зика Хестера возле «Пены и помпы» Гриффа и сломал ублюдку челюсть, скулу, нос и левую руку в трех местах.
Правда, он тогда ни капли не злился. Напротив, его отчего-то окутало ледяное спокойствие, такого он раньше не испытывал. К Зику, ползавшему на животе и скулившему от боли, Шэд чувствовал только жалость и тоску.
Когда шериф Инкрис Уинтел спросил, из-за чего все произошло, Шэд отказался объяснять. Некоторые обстоятельства лучше держать в секрете, насколько это возможно. И тогда с молчанием приходит твердость.
Возможно, этот талант он унаследовал от отца. Шэд с готовностью сел на два года и сумел закончить за решеткой три семестра колледжа. В общем, весь тюремный срок он читал по книге в день и лишь один раз видел, как умирает человек.
Отец с минуту изучал шахматную доску, прежде чем передвинул белого слона.
Шэд оглядел поросшую кустарниками местность, пытаясь различить там какое-нибудь движение. Его вновь охватило знакомое ощущение запертой клетки. К маленьким страхам можно быть готовым, но нельзя от них избавиться. Темная земля простиралась до заросших сорняками пастбищ, и, несмотря на конец осени, приторно пахло жимолостью.
– Что произошло, па?
Превосходное самообладание отца дрогнуло, угловатое лицо вытянулось. Старик открыл и снова закрыл рот. Затем, откашлявшись, вернул белого слона на прежнее место.
– Она так и не вернулась домой.
Шэд ждал, но отец больше ничего не добавил.
– Что, черт возьми, это значит?
– Она, как всегда, пошла в школу и просто не вернулась.
Значит, эту историю придется из него вытряхивать. Шэд швырнул банку с пивом через крыльцо, встал и приблизился к отцу.