— Нет, это — Дмитрий.
— …то сокрушаетесь, что не миновать — единственного. Честно говоря, первая ваша позиция увлекательнее, недаром это — модная тема. Увы, к большому, быть может, сожалению, она сейчас для нас с вами не имеет значения. Вот вы, Дмитрий, подтвердите, вы серьёзный человек.
— Что это вас так вдруг задело, что вы бросаетесь искать истину прямо сейчас, на улице? Дело всего лишь в том, что каждый хотел бы досконально знать своё прошлое, в том числе и далёкое, среди баобабов, а значит — быть уверенным, что у него есть и будущее.
— Подходящее место для подобных речей, — поведя рукой, заметил Бецалин. — Но…
— Вы же не нашли пивную, — напомнил Литвинов.
А Дмитрий Алексеевич продолжил вместо Бецалина:
— …но ведь существует же внутри нас нечто, кроме, скажем, мяса и каркаса, позволяющее каждому ощущать себя в мире.
Место и в самом деле было неподходящим — настолько, что он застеснялся последних слов, будто фальшивых, и замолчал, хотя не прочь был подробно сказать о своём — технического специалиста — понимании души: его давно занимало, что и сам факт, и качество нашего существования нельзя измерить в физических величинах, чтобы объяснить ощущение собственного «я», незнамо откуда взявшееся и должное каким-то манером исчезнуть всего лишь при остановке насоса, качающего кровь. Но исчезнуть ли — в это не хотелось верить: в конце концов, никто не привёл доказательств.
— Вы всё сводите к бессмертию души, — недовольно проговорил Литвинов.
— Господа, о метафизике — только под водочку, — взмолился Бецалин.
— А мы — о физике, Альберт, о физике, — улыбнулся Дмитрий Алексеевич. — Ну хотите — о ноосфере? Тоже ведь к делу относится. Или о том, что недавно открыли душу?
— Кто и кому?
— Обнаружили существование души.
— Тому уже шесть тысяч лет, — тихо напомнила Мария.
— Нет, нельзя пускать женщин в науку, — убеждённо сказал Бецалин. — Но — Дмитрий?
— Конечно, скорее всего, это утка, — предупредил Свешников. — Я просто услышал по радио. Только вдуматься: физики открыли душу! Не знаешь, ликовать или смеяться.
— И что, её поймали на выходе из тела? Вскрыли тело — и открыли это самое?
— Нет, гораздо скучнее: нашли, что молекулу ДНК нельзя уничтожить бесследно: она оставляет после себя поле. Такой вот скромный результат опыта, да и рассказано было мимоходом, но я насторожился: осмелятся сказать или нет? Так и понятней было б, напрямую: тело исчезает, а душа остаётся. И ведь было произнесено! Вскользь, стесняясь, но слово «душа» произнесли.
— Серьёзные, однако, материи…
— Уж вам-то, Альберт, следовало бы принять новость без удивления.
— До такой лирики я не опускался.
— Не поднимались, скорее, — поправил Литвинов.
— Полно вам брюзжать.
— Вернёмся к началу, — предложила Мария.
— К прошлой жизни? — обрадовался Бецалин. — Или к Еве?
— К тому, чем в прошлой жизни занимался Захар Ильич.
— А в этой?
— Не занимаюсь, — развёл руками учитель. — Преподавать некому и не на чем.
— Отговорки, — живо возразила Мария с таким видом, словно говорила это уже не в первый раз. — Надо же хотя бы попробовать. Мне кажется, тут нет настоящих препятствий. Было бы желание, а кого учить, всегда найдётся. И с инструментом разберёмся.
— Игра того не стоит.
— Именно стоит: лишние денежки никогда не помешают. Надо же кормить ещё и Фреда. В одиночку, — добавила она для новичков, — на социал прожить трудновато. Лампочка на кухне или телевизор горят одинаково что для одного, что для большой семьи, а в расчёте на Душу…
— Тему души мы временно закрыли, — напомнил Бецалин.
— Оставьте, я же о том, что разница велика. Одиночки все ищут, где подработать, а чёрной работы здесь нет, я сама искала.
— Как-то не вяжется с вами амплуа чернорабочей.
— Так здесь называют работу вовсе не чёрную, по-русски, а левую, — улыбнулась Мария, — ту, которую делают тайком от властей.
— Значит, стоит жить вдвоём? Придётся вызвать жену. Экономически выгодно, а?
— А ты — одна?.. — вполголоса проговорил Дмитрий Алексеевич, и Мария посмотрела на него с укоризной.
Глава восьмая
Читателю русской классики поздняя осень должна бы видеться светлою порой — первая пороша, запах яблок, шапки на деревьях, игра в снежки, — между тем как для нынешних москвичей это время оказывается самым мрачным в году: город заметно темнеет, оттого что снег, едва выпав, превращается во дворах в грязную кашу, а на мостовых и подавно — в чёрную едкую жижу, от которой на переходах плачут босые собаки. Небо в эти дни висит низко, воздух насыщен холодной влагой, а день длится всего ничего, и многие хотели бы переждать мерзкое межсезонье где-нибудь на даче, а то и в тёплых краях, — да только мало кто имел такую возможность. Свешников поэтому порадовался за себя, когда в середине ноября вдруг открылась необходимость лететь в командировку буквально на край света, далеко на восток. В другое время он отправил бы вместо себя заместителя, но в этом году, оттого что не терпелось выбраться хотя бы в какую-нибудь зиму, поспешно уложил чемодан — слишком поспешно, потому что назначенные сроки тотчас начали судорожно смещаться и даже всё предприятие оказалось под угрозой; когда же и в самом деле пришлось улетать, белая зима пришла и в Москву, и причина, только что гнавшая из дому, показалась смешною. Однако что-либо менять было не то чтобы поздно или некогда, а просто лень, коли он уже настроился и не только вещички, но и мысли собрал и уложил для путешествия; так что в одно прекрасное (имея в виду погоду) утро ему пришлось ступить на дальневосточную землю.
Путевые его впечатления останутся при нём — кроме связанных с обратной дорогой, которую он задумал одолеть в два приёма, пересаживаясь с самолёта на самолёт, с местного — на лайнер. Эта пересадка оказалась совершенно замечательной и потому, что растянулась на несколько дней по причине, какую не придумаешь, но какою не удивишь советского человека, приученного к самым диким чудесам, и потому, что её увенчало весьма приятное знакомство. Известно, что задержки в пути редко обходятся без обзаведения приятелями или без флирта, вот и Дмитрий Алексеевич не избежал нового общества.
Билет был с открытой датой, что, по мнению Свешникова, означало: «когда захочу, тогда полечу», — а в действительности, как выяснилось, не означало ровно ничего, оттого что свободных мест на московских рейсах ближайших дней не было, и Свешникову, подошедшему к кассе двадцать седьмого числа с намерением двадцать седьмого же и улететь, предложили вылет — четвёртого. Сами по себе эти числа говорят мало, если не знать о принадлежности их, соответственно, к декабрю и к январю, то есть о том, что в недельный, и без того немалый для транзитного пассажира промежуток между ними умещался праздник Нового года, который даже одинокому человеку пристало встречать с близкими людьми. Прежде у Дмитрия Алексеевича неприятностей с новогодними ночами не случалось, к тому же накопился кое-какой опыт поездок по нашей живой стране, поэтому он и теперь не запаниковал и не раздражился, а подумал, что не сегодня так завтра в кассе непременно образуется лишний билетик из числа припасённых для важных особ. Чтобы ухватить за хвост эту удачу, требовалось только в нужный момент оказаться в нужном месте, иными словами — не отходить от кассы, однако Свешников счёл не лишним подстраховаться и, пренебрегая сомнительными удобствами зала ожидания, позаботиться об основательном ночлеге.
В Москве его на всякий случай снабдили кое-какими адресами гостиниц, и сейчас он, не мешкая, поехал в город, причём — в район, далёкий от всяческих вокзалов. Повезло ему, конечно, не в первом же доме, куда он постучался, но всё ж — в третьем или четвёртом, что по тем временам выглядело сказочным везением. Гостиница попалась захудалая, но такими были большинство подобных пристанищ в нашей стране, и Свешников, имевший о них представление, не ждал лучшего — разумно, потому что на сей раз ему досталась всего лишь койка в пятиместном номере без туалета. Думая провести тут всего одну ночь, он даже не вгляделся в лица соседей, отметив лишь, что с ними четырьмя в компании были четыре же бутылки. Вообразить, что и в остальных номерах и здесь, и во всех гостиницах города так же сидят за столами невесёлые мужчины, созерцая один и тот же натюрморт — початая поллитровка, гранёный стакан да плавленый сырок «Дружба», — не составило труда. Дмитрия Алексеевича, конечно, пригласили угоститься, но час был поздний, и он, только и мечтавший добраться до постели, отказался, сославшись на недомогание, а на самом деле — предвидя неловкую ситуацию из-за невозможности внести свою долю в общий котёл: все его деньги покоились в камере хранения; там же осталось и то, что, приди он сюда с вещами, непременно погибло бы в современном сюжете, вызвав изумление и восторг действующих лиц, — бутылка редкостной «Петровской» водки, захваченной из дому на случай встречи Нового года в скудных краях. Пришедшему с пустыми руками ничего не оставалось, кроме как тихонько улечься в своём углу. Он уснул, как провалился.
Вернувшись утром в аэропорт, он удивился открывшейся картине: народу там прибавилось, быть может, вчетверо или впятеро против вчерашнего, и не только в зале ожидания, но и во всех остальных помещениях и даже на лестницах жили люди: одни, в обнимку с вещами, лежали или сидели прямо на каменном полу, другие, неприкаянные, слонялись из угла в угол, неловко перешагивая через тела. От стоек регистрации доносилась перебранка, и во всей толпе чувствовалось электричество. Голоса, какие удалось различить, вели две темы: многим, кому отказали в законной регистрации на рейсы, отвечали многие же, успевшие отведать полёта и выпущенные поразмяться на промежуточной посадке да так и оставшиеся на земле, оттого что их самолёты вдруг улетели с другими пассажирами.
Причина неразберихи выяснилась скоро: местную детвору (вестимо, избранную, не от простых родителей), отправлявшуюся ни много ни мало, а на кремлёвскую ёлку, распорядители обеспечили билетами в далёкий столичный дворец, но не билетами на самолёт, и праздник для неё рушился; тут, однако, подвернулись два «Ту» сообщения Владивосток — Москва, севшие на дозаправку, и чадолюбивое начальство аэродрома, а то и другое какое-нибудь, куда более высокое начальство, приняло изумительное по изяществу и красоте решение отправить детей вместо владивостокских пассажиров, неосторожно покинувших свои насиженные кресла на борту. Так в аэровокзале разом появились две сотни взбудораженных невезением (и не везением) обозлённых людей, которых теперь следовало бы отправить в Москву в первую очередь; из-за отсутствия лишних самолётов сделать это было возможно, только посадив их на чужие места, опять-таки отказав законным претендентам, и так далее и так далее, и этой цепочке не виделось конца, и никто из имевших билет не был уверен, что улетит хотя бы когда-нибудь.