ных сцен которой уже казались попросту приснившимися; Дмитрий Алексеевич временами ожидал даже, что вот-вот проснётся от, скажем, выстрела или падения с высоты (что в нашем сюжете скорее пришлось бы к месту), как все мы, оберегаемые сердобольными постановщиками ночных кошмаров, неизменно просыпаемся за кадр-другой до трагической развязки. Понимая, что приснившиеся персонажи обыкновенно не покидают пределов сновидений, он вполне приготовился к тому, чтобы назавтра увидеть себя в утренней спальне одиноким.
В его представлении (возможно, только нынешнем, но ведь никто и не живёт — завтрашними) случившееся на краю света одному этому краю и принадлежало, и он сразу не осознал ту малость, что милая женщина, смягчившая своим появлением часы его безнадёжного ожидания, живёт в одном с ним городе, а может статься, и в одном квартале. Он, конечно, собирался, прощаясь, обменяться с нею номерами телефонов, как обменялся бы и с любым попутчиком, но был совершенно уверен, что не позвонит и не назначит встречи, — удивляясь, однако, этой своей уверенности, противоречащей простой логике: до сих пор ничто не мешало — и всё вело к их сближению. Обстановка аэропорта, и то, что случалось в ней, и действовавшие там лица, включая массовку, не могли иметь отношения к обстановке и происшествиям его подлинной жизни, и ему попросту не приходило в голову продолжить это, в общем-то, уличное, знакомство, хотя прежде он и не видел зазорного в дорожных завязках романов (но не в дорожных романах). Между тем женщина была пока рядом, и, наверно, достало бы всего нескольких слов, чтоб удержать её. Вместо этого ему вспомнилась поговорка «Седина в голову — бес в ребро», которую он повторил с издёвкой над собою, справившим полувековой юбилей; насмешка эта получилась, однако, натужною: бес и раньше вертелся рядом, подхихикивая над потешным браком, и напрасно было, оправдываясь, напоминать ему о договоре с законной супругой, дававшем обоим свободу; если что и надоело Дмитрию Алексеевичу в жизни, так только эта ненастоящая свобода, обернувшаяся пустотой вокруг. О чём-то подобном он, кажется, проговорился Марии, отчего потом стал избегать упоминаний о будущем — не их общем, а о наступающем времени вообще — словно бы из суеверия, из боязни спугнуть неверную удачу или поспособствовать какой-нибудь пакости вроде краха сомнительного гостиничного благополучия.
После взлёта он всё же признался — скорее, самому себе: мол, славные были дни, — оставив в уме то, что единственно славным было лишь присутствие женщины; он стеснялся делать комплименты. Прочее в его скорых воспоминаниях выглядело удручающе — и город, вид которого наводил на мысль о зряшности путешествий, и несчастные несостоявшиеся пассажиры, и вся ситуация в аэропорту, едва ли возможная в другой сколько-нибудь развитой стране. И всё же, лишаясь этого присутствия, он не слишком печалился, уже начиная жить московскими заботами, постепенно выплывавшими из незначительной дымки; новейшие вольные фантазии потихоньку отступали на второй план, становясь прозрачными, а вернее — в ту же дымку и погружаясь, что вполне отвечало духу и дорожных неудач, и дорожных увлечений, в согласии с которым чего не было, того и не оставалось; грешно было требовать от судьбы даже и не большего, а просто иного.
Судьба вопреки ожиданиям оказалась в этот день щедрой на подарки: мало того что чудом усадила в самолёт, так ещё и, нарушая правила, развернула этот самолёт к его, Свешникова, дому. Такому знаку нельзя было не внять, и тогда-то Дмитрий Алексеевич и навоображал себе любовных приключений.
Потерять ли завтра женщину в своём мире или сегодня оставить там, где нашёл, в чужом, — вещи были несопоставимые. Граница между мирами проходила возле входа в метро, откуда Свешникову оставалось до своей двери немного минут ходьбы, и он не удержался от приглашения.
— Последняя прямая, — без улыбки известил он, имея в виду свой с этой минуты одинокий путь.
— Не так уж далеко разъезжаемся, — сказала она, но Дмитрий Алексеевич не стал выяснять, что значит в её представлении недалеко, а словно бы возразил:
— Но и в таком случае потеряться — проще простого. Или нечаянно забыть. Войдёте в дом, а там всё то же и так же, как было до отъезда, и сразу вернётесь к тому, что и как было, и к тем же окружающим. В тот самый момент, когда дочь вам откроет…
— Её, наверно, ещё нет дома.
— Вот как. Значит, не так уж вы и спешите. Тогда… тогда — не хотите ли чашку чаю с дороги? Или кофе? Когда-то ещё доберётесь…
— Боюсь, затянется.
Не помня точно, в каком виде оставил квартиру, он отворил дверь с опаской; впрочем, с порога никто бы не увидел, что делается в кухне и в комнатах: перед вошедшим открывался только узкий коридорчик, длина которого удачно удваивалась большим, почти до потолка, зеркалом в торце.
— Если довести мысль до конца, — сразу придумала Мария, глядясь в зеркало, — надо бы повесить и второе — напротив, прямо на входной двери.
— Для гаданий при свечах.
— Для умножения числа гостей.
Мария, пока он вешал её одежду, быстро прошла вперёд, снова заставив забеспокоиться, не попадётся ли ей на глаза нечто непотребное: идя следом, он не мог вовремя вмешаться, обнаружив всё-таки грязную посуду или брошенное бельё; в доме, однако, был порядок, да и женщину пока интересовало другое: телефон.
Дочери и в самом деле не оказалось дома.
— Кофе, чай, коктейль?
То, что он прямо с дороги мог принимать гостей, нисколько её не удивило.
— Ванну, — ответила она. — Ну, ну, не пугайтесь, это всего лишь мечта странника. Что же до угощенья, раз уж вы предложили, то надо, наверно, выпить за хеппи-энд, которого могло не быть.
— Не могло быть ни в коем случае.
— Вот именно. И за хеппи-энд, и за наше знакомство, и на прощанье.
«Прощание» так неприятно резануло слух, что Свешников даже не возразил в выбранном было ироническом тоне, а выдавил какое-то невнятное междометие, впустую взмахнув руками; протест, впрочем, прочитался ею верно. Он же, тотчас оправившись, постарался загладить впечатление от своего невежливого возгласа, добавив к начатому ею перечислению и наступающий Новый год, и возможность воображать эти тосты, произносимые, нелишне напомнить, даже и не за пустым столом, а вдали от него, стоя посреди комнаты, когда гостья ещё не выбрала, куда сесть, а хозяин дома не определил, в какую сторону шагнуть — к бару ли за бутылками, на кухню ли за чайником.
— Вдобавок и зигзаги судьбы, — проговорил он. — Мало того, что мне казалось, будто весь этот кошмар с вылетом подстроен неспроста…
— …а ради нашей встречи, — перебила она с явной насмешкою.
— …а ради нашей встречи. Да не один только вылет: пришлось ведь повернуть самолёт! Вот вы говорите: прощанье, — добавил он с обидой в голосе, — а, заметьте, многое сделалось так, чтоб его-то как раз и не случилось. Иди всё как положено, мы и вправду распрощались бы где-нибудь на вокзале. Представьте, сейчас мы ещё тащились бы на электричке из Домодедова. Благословим же нелётную погоду. Предлагаю тост за её капризы!
— Недостаёт фантазии, — сказала Мария, — вообразить в руке полный бокал.
Но Дмитрий Алексеевич уже наливал.
То, что их приключения были неслучайны, он придумал сию секунду — и уже верил, будто знал это с самого начала. Тогда, имея в кармане билет без даты вылета, он вовсе не надеялся улететь тотчас, а приготовился к тому, что придётся как-то изощряться, чтобы не застрять в чужом городе; это было бы в порядке вещей, но дальнейшее уже озадачивало. Чудовищный случай с высаженными едва ли не на лету пассажирами, небывалое везение с гостиницей, взятой без осады и боя, знакомство с женщиной в таком месте, где ей совсем не следовало бы находиться, и наконец приземление на неожиданном аэродроме — на первый взгляд независимые, эти события в его воображении складывались одно к другому в стройный ряд, словно предупреждая об ещё одном, самом замечательном, которое он теперь, казалось, угадал и мог приблизить.
В новой действительности он (это пригрезилось немедленно) получил силу вести себя настолько вольно, что при желании даже мог бы перемещать события, приближая одни, а другие отсылая в несусветную даль; особенно не гадая, он решил, что где-то иссякли песочные часы — впрочем, и новый год был на пороге, — и что даже если их, часы, простодушно перевернуть, то ничего уже не исправишь: посыплется совсем другое время, а то, что было, — вот он, конус песчинок: разбей стекло и построй песочный замок на берегу, — тот, возможно, простоит до полнолуния.
Глава девятая
Никто из путешествующих не по обязанности, а по призванию, не знает в подробностях, с чем встретится в выбранных краях, — иначе не стоило б и путешествовать; есть удовольствие в том, чтобы, ожидая нового, не ведать чего. Оставляя дом, можно позаботиться о ночлегах и пище, изучить карты и путеводители — и всё равно пребывать в полнейшем неведении относительно того, с кем придётся встретиться на новом месте, что за жизнь предстоит там вести — и жизнь ли. Именно это ещё задолго до сборов беспокоило Свешникова, не представлявшего себе, на что будет покупать «там» еду, какую крышу увидит над головой — не брезент ли палатки и в прорехе — звёзды, какую свободу получит или какой — лишится. Противоречивые рассказы о пособиях, чьих-то удачах, безработице и случайных заработках мало что значили, исходя от людей, пусть и опытных, но как раз таких заработков и не отведавших. С деньгами прояснилось только по другую сторону границы, в лагере; разобравшись что к чему и успокоившись на сей счёт, Дмитрий Алексеевич задался новым вопросом: уже не как, а чем жить. Этот — был посерьёзней, ответа же не знал опять-таки никто, оттого что речь шла о вещах неощутимых, а для большинства будто бы и вовсе второстепенных — для многих, только не для него, хорошо понимавшего, что отпускное настроение первых дней скоро истает, сменившись унынием от вынужденного безделья. Дома его выручили бы книги, но здесь с чтением он предвидел катастрофу. Разглагольствуя перед отъездом о библиотеках и русских книжных магазинах, которых в его представлении было не счесть на востоке Германии, Свешников заблуждался: в первом на пути городе не нашлось ничего подобного, не стоило надеяться и на другие, кроме, быть может, самых крупных, университетских. Вот туда он теперь и мечтал податься, благо после окончания курсов всё равно следовало искать постоянное жильё; перемена города была необходима, хотя и не обеспечивала верного успеха — вообще ничего верного. Определённые очертания имело только прошлое, и Дмитрий Алексеевич остерегался строить планы. Он, прежде всего, не знал, останется ли в его завтрашней жизни Мария. То, что они снова сошлись, значило мало: он не сумел спросить, по-прежнему ли она одинока, а Мария не подумала сказать, останется ли с ним ещё на день, на год или не останется вообще, — словно не услышала его вопросительного «теперь — навсегда».