Так и не сев (потом, с нижнего этажа, встать было б уже непросто), он взял рюмку.
— Давай выпьем за нашу встречу. Нет, я эгоист: за мою встречу с тобой. По всем законам природы её никак не должно было случиться. Совершенно не ведая, где ты, что ты, а только понимая, что потерял тебя навсегда, я уезжал из России не за тобой, а только рассчитывая сохранить самого себя и справедливо ожидая тут прозябания без встрясок. И вдруг — ты! Всё-таки есть Бог на свете.
Это «всё-таки» вырвалось само собою, из-за привычки к подобным оговоркам в расчёте на московские слышащие стены, но не из-за былых сомнений; в сию же минуту он твёрдо знал, что Господь заметил его на земле. И застеснялся нынешних мыслей о смерти.
Мария тоже встала, и оттого что неловко было слушать из отдаленья, а чокаться — и вовсе не дотянуться, подошла к нему.
Потом, отняв рюмку, обняла его.
Свешников не испытал ни мгновенной нежности, ни радости — только облегчение, оттого что сомнения теперь остались позади, а в будущем его ждала любовь — как будто Мария всегда была его женой и они не расставались. Он шагнул вперёд, ведя женщину, как в старом танце — вальсе или танго, — всего полтакта: им помешал стол, и раздевать друг друга пришлось перед окном.
— Но как же — под такой крышей? — смеялась Мария, убегая впереди него в постель: стальная рама верхнего этажа кровати и в самом деле нависала угрожающе низко.
— Марусенька, милая, где угодно, — говорил он, настигая.
Глава десятая
Недавно Захар Ильич бродил, не различая встречных (немцы ли шли, приезжие ли — он не понимал), а теперь не было случая, чтобы, попадая в центр, он не раскланялся с кем-нибудь, а то и не остановился поболтать. Этого он раньше не знал за собою, да и жена всегда считала его неразговорчивым (он, смеясь, поправлял: «несговорчивым»), но вдруг оказалось, что он стал находить удовольствие в обмене на ходу скромными новостями.
В этот раз встречным оказался тот самый жилистый, английского (в его представлении) вида мужчина с рыжеватыми усиками, с которым Захара Ильича недавно познакомила Муся: Свешников. Он не просто кивнул издали, а, перебежав улицу, вздумал поприветствовать и собаку.
— Привет, Фред, — сказал он, присев на корточки и протягивая руку ладонью вверх — как и в прошлый раз.
Пёс важно подал лапу.
— Вы, я смотрю, ладите с этим народцем, — расплывшись в улыбке, сказал Захар Ильич.
— Лучше, чем с людьми. Не мне вам говорить почему. И я вам завидую: у меня никогда не было возможности завести такого приятеля: ему пришлось бы целыми днями маяться взаперти. А Фреду, кажется, сторожить пустой дом не приходится.
— Да и мне — что делать в пустом доме? Если не нужно идти в какую-нибудь очередную контору (как они надоели!) и если нет дождя, мне не придумать занятия, кроме прогулки.
— Есть же книги. Вы — в кресле с книгой, и собака у ног… Как у вас с немецким?
Захару Ильичу следовало бы честно ответить, что — никак. Нескольких слов, что сохранились в памяти со школьных лет, было достаточно, пожалуй, чтобы спросить дорогу и не понять ответа, но — не для чтения хотя бы газет.
— Я и русскими книжками, дома, особенно не увлекался, — сообщил он. — Так, знаете, детективчик на ночь. При условии, что его удастся раздобыть.
— Чем же вы заполняете время? — не удержался от насмешливого вопроса Свешников. — Сидя, скажем, в очереди у дантиста?
— Припоминаю какую-нибудь музыку.
Свешников снова не стал скрывать иронии:
— И в ней находите ответы на всё?
Но Захара Ильича в таких положениях совсем не мучили трудные вопросы, он — слушал. А сейчас — возразил:
— Ответов нет и в книгах. Вот вы в прошлый раз заговорили о душе, и я всё думал…
— Когда это мы с вами вели столь серьёзную беседу? — изумился Свешников.
— Вы говорили, что физики открыли душу.
— Ах да, помню, конечно: было такое замечательное сообщение, но оно булькнуло, как камешек в пруд, и — тишина. То ли опровергли, то ли засекретили.
— Видите, и в книгах не почитать.
— Напротив. Вас же не физика интересует.
— Я так думал: если она не умирает вместе с телом…
Если душа не умерла с телом, думал он, то в каком виде существует потом — в виде ли, скорее всего, призрачной и тем не менее разумной копии прежнего существа? Захар Ильич постарался представить себе, как то, что от него останется — облачко, — встречает душу покойной жены; здесь и сейчас ему понадобилась уверенность в том, что они не растеряются, встретясь на небесах.
— Читайте Данте, — посоветовал Свешников.
— И это не читал, — признался Захар Ильич. — Или забыл.
— На том свете он встречал тени — и узнавал же их, а? Надо бы — по чертам лица, да только какие ж у теней лица? Всё не так просто. Только странно, что это вас беспокоит.
Дома Захар Ильич не думал бы о таком.
Иногородние легко отличают жителей Москвы от питерцев, а тех и других вместе — от, допустим, одесситов, ибо что говорить о столицах или почти столицах, если даже и каждое местечко имеет своё лицо, а его обыватели находят между собою много такого особенного общего, какого не сыскать больше нигде; впрочем, ему, этому общему, совсем не обязательно бросаться в глаза — оно может сгуститься всего в одной какой-нибудь чёрточке, распознать которую сумеет далеко не всякий пришлый или прохожий человек — если только не случится ему познакомиться с городским сумасшедшим: тем незаурядности не занимать, а в ней-то иной раз и прячется искомая чёрточка. Выйдя таким манером из положения и раз, и другой, иной путешественник сделает вывод, что и вообще, попадая в окружение туземцев (а в своей земле — в какие-нибудь чуждые толпы), для лучшего знакомства в первую очередь следует приглядеться к уродам из них: тогда и характерное проступит резче, и исключения подтвердят какое-нибудь важное правило. Так и литераторам лучше было б выбирать в герои не просто одного из стаи, в которой все хороши, и уж тем более не вожака её, а непременно — белую ворону: в женском монастыре — переодетого водопроводчика, а в среде, например, еврейских эмигрантов — грузина или русского, тоже, понятно, переодетых.
Удивительно, как легко в старину обманывались на маскарадах: стоило даме слегка прикрыть скулы бархатным лоскутком, как даже и родной муж не узнавал её среди прочих набившихся в залу красавиц: даже и пригласив на тур вальса и видя знакомую родинку на обнажённом плече, будто бы не догадывался, кого держит в объятьях. И только нынешних нас, испорченных романами, а паче — кинематографом, не обманут ни чёрные очки, ни фальшивые бороды; тех, кто прячется под маской, выдают, не говоря уж об ослиных ушах, куда более отвлечённые и будто бы незначительные вещи: походка, интонация пусть и нарочно изменённого голоса, аромат косметики и, тоньше, аура. Наверно, каждый может вспомнить случай, когда вовсе не на бальном паркете, а на улице, в толпе, он вдруг чувствовал, как кто-то пристально смотрит ему в затылок, и ещё не оглянувшись, понимал, свой ли стоит там, сзади, или чужой; после этого рассказы о шалостях и обманах на маскараде кажутся всего лишь милыми выдумками.
Также и случайному человеку трудно затеряться среди надолго собранных в одном месте чужих. Он непременно чем-нибудь себя выдаст, и на этот случай ему стоило бы заранее заготавливать в своё оправдание впечатляющую легенду; подлинным же историям верят не всегда.
У Свешникова и в мыслях не было выдумывать для пересказа безопасные подробности своего жития: он предпочёл бы, верно, отвечать на вопросы, а не исповедоваться по вдохновению. Но если сам он и не привык делиться переживаниями, то у другой стороны, в новом его окружении, нашлось предостаточно любопытных, готовых вникнуть в недосказанное, иными словами — разоблачить.
Разоблачить — иной внимательный к слову читатель может вообразить, будто речь идёт о разгоне облаков перед воздушным парадом, чтобы были солнце, день чудесный; в незабытом же ещё советском толковании это значило как раз обратное: нагнав тучи, в новом сумраке предъявить миру (для пользы дела кое-что и присочинив) таимые ближним дурные черты и помыслы, а заодно — и прочее таимое, которое будто бы никак не может быть чистым. Свешников и без принуждения мог бы выложить перед пытливым людом то, что знал о себе, — ему, казалось, нечего было скрывать, — но, успев наслушаться советов помалкивать (особенно о своих планах устройства на чужой земле), счёл благоразумным внять им. Доброжелатели могли иметь здесь особую корысть: указывая на промахи ближних, они рассчитывали на немедленные поощрения — то на лучшую комнату в хайме, то на лучшие курсы немецкого, потом — на лучшую и в лучшем месте квартиру, потом… Он не представлял себе, какие баллы, зачем и за что можно набрать в этой игре — и нужно ли набирать. Он теперь и в самом деле молчал о своих намерениях — не потому, что убоялся доносительства, а из-за неимения оных. Если ему и нашлось бы что скрывать, так это отношения с Марией — и то до поры до времени, пока не дозволено будет объявить во всеуслышание: вот жена моя.
Не ведая, пошли ли уже о них слухи, он только надеялся, что молва не связывает его также и с Раисой; собственно, одно это и было бы скандалом: прослыть мужем собственной жены — при живой любовнице. Пока что оба супруга скромно демонстрировали независимость друг от друга: жильцы разных подъездов, они встречались лишь случайно, не заводя при этом долгих бесед, и даже на курсы ходили порознь, хотя и в одну группу: Раиса предпочитала трамвай, а Дмитрий Алексеевич — пешую прогулку через парк, где утром вместо праздной публики попадались одни торопящиеся на работу или занятия велосипедисты. Завидуя им, Свешников и сам подумывал купить со временем велосипед.
Соседи по хайму постепенно все обзавелись своим транспортом, правда, не двух-, а четырёхколёсным. Свешников оказался, пожалуй, единственным из мужчин, даже не приценившимся к какому-нибудь автомобилю. Всем им, получателям пособия, разрешалось иметь лишь подержанные машины: подразумевалось, что у этих людей не должно водиться денег — иначе зачем бы они претендовали на государственную помощь?