После паузы она добавила:
— Странно, что ничего подобного не произошло, когда я пересекла советскую границу.
— Тогда ты, видно, перенервничала… Да что же мы топчемся у дверей? — спохватилась Ирма. — Мы тебя ждали, так давай, сразу садись за стол.
Хотя днём Мария попросила не ждать её, стол всё-таки был накрыт на троих: закуски — все из магазина, ничего приготовленного своими руками, но — и бутылка вина, и конфеты: чем бы ещё мог удивить гостей одинокий мужчина? Он, однако, предупредил, что собирается жарить мясо (Ирма, знавшая его способности, насмешливо фыркнула, а он потом всё-таки поджарил — и неплохо).
— К столу, к столу, — поторопил он, и Марии, уже перекусившей по пути, стало неловко.
Усадив подругу, Ирма поспешила первой поднять стакан:
— Со свиданьицем!
— За вашу встречу, — поддержала Мария. — Свидание, признаться, не из простых.
Марк не к месту пожал плечами, но потом кивнул и выпил, а выпив — посетовал:
— Я было приготовил настоящую речь по такому случаю…
— Ой, извини, я врезалась… Давай тогда сделаем вид, что сейчас была только репетиция, приготовительный тост, — послушно отреклась Ирма. — В этом нет ничего особенного, ведь точно так сперва провожают старый год и лишь потом, под бой часов, пьют за новый и кричат «Ура!», правда?
— Ура, — согласилась Мария. — У вас-то скоро начнётся даже не новый год, а вообще — второй медовый месяц, новое время, небывалые дни. Впору ввести иное летоисчисление.
«У меня оно всё равно — своё», — напомнила она себе. От привычки к одиночеству ей казалось, что в другом, освоенном остальным человечеством веке она уже не будет собою — и не выживет.
— И без того на земле идут разные годы: иудейские и… светские, — заметил Марк.
— Вот-вот: прибавится ещё и ваш собственный календарь — хотя это никого и не ошеломит. Кстати, что за публика здесь — много ль наших?
— Я мало с кем общаюсь, — уклонился он. — Что можно сказать?.. Наверно, наших много: тут выходит газета на русском языке, даже с литературным приложением… Кто-то же её читает… Есть, я слышал, русские художники, целая группа. Вот уж кого не должен смущать языковый барьер. А о других, пожалуй, и сказать нечего, я ведь, повторяю, мало с кем общаюсь.
— Ирма это поправит. Переедет и поправит.
Марк, показалось, не только сомневался в успехе переезда, но едва не сказал это вслух, уже открыл рот и, спохватившись, попытался то ли резко оборвать, то ли перебить самого себя какой-нибудь неожиданной репликой, да, не успев выбрать, ответил путаным бормотанием, в котором обе женщины разобрали только первые слова — о том, что лучше не развращать себя пустыми мечтами и надеждами, а жить как живётся.
Мария удивлённо уставилась на него:
— Да ведь, как я понимаю, дело уже решено и движется по каким только можно инстанциям. Тут не принято скакать через ступеньку, и вам нечего волноваться, просто наберитесь терпения. Вы — законная семья, и вопросов не будет.
— Даже я знаю, — поддержала Ирма, — как часто женятся понарошку, лишь бы вырваться из Союза.
— Фиктивный брак изобрели не вчера, — пренебрежительно заметил Марк. — Это чужой случай — то, о чём вы обе говорите. Многие расписывались — лишь бы вырваться, и у них обязательно что-нибудь оказывалось нечестно. А мы с Ирмой поженились так давно, что и забыли когда…
— Вот у кого девичья память! Мы отмечаем каждую годовщину.
— …и сегодня это мало кого интересует, потому что мы всё равно уже и уехали, и приехали, и будем жить. Вопрос — как и где. Куда уезжать — было почти безразлично, мы дома не слишком разбирались, главное было — попасть за бугор, а стоило в самом деле попасть — и каждый начал привередничать и сравнивать один сладкий пирог с другим.
— Что, вам и здесь не по душе? — испуганно спросила Мария.
— Не мне — Ирме. Она ждала чего-то другого. Вдобавок нам не так просто договориться: наши варианты просто-напросто исключают друг друга.
— Как у классика: «Запад есть Запад и Восток есть Восток, и вместе им не сойтись»? Англичане это понимали. Да понимают и сейчас, только не говорят вслух. А коли что-то единожды сказано, да не оспорено, то вот вам и закон, на который можно сослаться.
— Нам бы лучше помалкивать.
— А Ирма… она же в конце концов переберётся к вам?
— И потеряет пособие. Из-за работающего мужа.
«Ничего не скажешь, уважительная причина, — посмеялась про себя Мария. — А я-то сочла, будто он лишь потому не обезумел от счастья, встретив жену, что этим расстроилась какая-то любовная интрижка! Да, тогда ещё можно было бы надеяться на самые разные исходы: новые увлечения часто недолговечны. Как и дорожные романы, увы».
То, о чём она вспомнила, ещё не завершилось никак, и ей казалось, что и не могло завершиться, оттого что ближайшее будущее представлялось совсем книжно: она видела себя участницей неведомого спектакля, задержавшейся на сцене, когда все ушли и вот-вот должен погаснуть свет. В полной темноте бесполезно было угадывать предметы, хотя бы — пустые кресла партера, хотя бы их острые углы: темноте могла соответствовать одна кромешная пустота, столь бесспорная, что даже последнему оставшемуся на подмостках человеку (но это же была она, Мария!) оставалось ощутить не себя, заблудившегося без фонарика или свечи, а — свою бестелесность, своё отсутствие во мраке; она не видела бы вокруг — оттого и не существовала б; это походило на игру младенца в прятки: тот, кто невидим или кто сам не видит других, словно малышка, прикрывшая ладошкой глаза и уверенная, что так спряталась — вот и не существует в мире.
Мария уже не могла остановиться и погасить в воображении чёрную картинку, придуманная пустота могла наполнять и что-нибудь вовсе неведомое; во мраке легко было ошибиться, не распознав, например, корабельного трюма, не поняв, что только в плавании можно спастись, цепляясь внутри жестяной коробки друг за дружку и так сохраняя представление пусть и не о странах света, а хотя б о том, где теперь оказался верх, а где — низ.
— То, что вас беспокоит, — обратилась она к Марку, — это, как говорится, технические трудности, а они так или иначе преодолимы. Надо понять другое: нам посчастливилось попасть на борт ковчега, и мы вынуждены оставаться вместе, пока не причалим.
— То есть соблюдать правило «всякой твари по паре»? Но ведь заметьте — твари. А главное — не написано, не разбежались ли наши твари в разные стороны, едва ступив на сушу с её соблазнами.
Жена поняла его так:
— Тебя уже соблазнили…
— Ну знаете, — фыркнула Мария, — чтобы разбегаться, надо ещё узреть простор.
— Вы что же, одна здесь? — вдруг спросил Марк.
— Не совсем, — замялась она; в конце концов ей пришлось сочинить: — Одной тут побыть не дают… Ну ладно, вы ведь не о том спрашиваете. У меня так случилось, что я встретила здесь старого друга (Ирма с ним не знакома, он в отъезде), — и, знаете, ощущение было такое, будто я вернулась в Москву, будто и не оставляла старого дома. И будто стоит выйти на улицу, как навстречу попадётся ещё кто-то из своих.
— С нашими сородичами тут, наверно, случается много странного.
— Скорее, много сложного.
— Вы ведь не еврейка?
— Я же говорю, всё не так просто.
— Или всё — просто не так.
Мария подумала, что это никакая не шутка, и что в самом деле уже очень многое сделано не так, как стоило б, и ей пора наконец выбрать дорожку в сторону; наверно, считала она, если покинуть гэдээровские пределы, что-то пойдёт иначе, но как именно и отчего иначе, этого она пока не понимала, а верила, что там станут открываться и другие страны, и вспомнила, как Свешников мечтал увидеть Париж; чтобы это сбылось, ему следовало вернуться, и Мария была согласна поступать так, как он распорядится по приезде. Ждать осталось совсем немного: день она знала, сама же брала ему билет.
Потом у неё наконец могла начаться устроенная жизнь.
«Боже, — подумала она, — я не представляю, как мне готовиться».
— Пока вы размышляете, — сказал ей Марк, — глядишь, начнутся перемены и на востоке.
— Не так скоро, — возразила она. — Моисей, выводя свой народ из Египта, кружил по пустыне сорок лет, пока не умерли все, кто помнил рабство.
— Теперь живут дольше.
Глава пятнадцатая
«Здравствуй, Митя! — перед отъездом (домой? можно ли — так?) написал он. — Жаль, что мы разминулись (видишь, получилась прямо строка из романса: “Жаль, что мы нелепо разминулись…”). Да, случайность — но разве они всегда нелепы? В нашем случае — определённо: мы переписывались через пол-Европы, а когда я приехал в Москву, тебя здесь не оказалось. Ждать лишнюю неделю до твоего возвращения нельзя. В нашей невстрече виноват, конечно, я, свалившийся как снег на голову, без предупреждения, а вдобавок ещё и не открывший по приезде своих координат… Но ведь и догадаться можно было.
Я уезжаю — самое время поговорить. Собеседников, подобных тебе, мне не хватает, и это письмо — повод не для излияния восторгов от родных мест, а для спокойной оценки собственного поступка.
Нынешнюю неудачу можно было б объяснить малостью срока, а значит — неизбежной суетою, вынуждавшей едва ли не одновременно с кем-то встречаться, что-то покупать, пропадать в каком-нибудь казённом присутствии и так далее. Но нет, вспомни, как мы говорили: уважительная причина не может служить оправданием. Не говоря уж о том, что нет у меня таких дел, какими я не посмел бы манкировать ради встречи с тобой, перенося, допустим, с утра на вечер или наоборот. Увы, так и не возникло нужды переносить.
Конечно, письмо может быть подробней устного рассказа, да слово выглядит на бумаге категорически, я же нынче смущён как раз обратным — неопределённостью своих пяти чувств — и боюсь, объясняя пользу приезда, запутаться в письменном монологе, не услышав вовремя твоих прекословий.
Ни в каких планах не было этой поездки в Москву — и вдруг я снялся и поехал, едва ли не с радостью. Не знаю, что меня погнало. Неужели — ностальгия? До сих пор, до последнего дня, я не замечал её симптомов, ведь во всей России у меня не осталось дома. В старых моих стенах живут чужие, и при нужде вернуться в советские пределы я предпочёл бы Рижское взморье, а не Тверскую — пусть лишь ради любимых ландшафтов или ради крохотного кафе близ Булдури, в котором старая сосна растёт сквозь крышу.