На стену вполз таракан. От неожиданности Рубряков чертыхнулся. Икона в углу нежно погрозила ему пальцем. В зарешеченное окно подвала с мягким стуком падали перезрелые ягоды дикого винограда. Одной рукой Влад подбирал их и давил языком. Другой аккуратно, чтобы не потревожить таракана, взял нож. Насекомое, словно дождавшись этого, юркнуло под плинтус.
Влад встал, взял кусочек мела и поправил счет на стене. Теперь он выглядел так:
«32 убито — 2 спаслись»
Опавшего винограда в подвале было уже по колено. Влад погладил окладистую бороду и, разувшись, начал топать ягоды. Сразу же на пол полилось вино. Пол подвала подтек. Влад слышал, как соседи снизу (у барона был многоярусовый подвал) жадно хлебали вино, сочащееся с потолка. Рубряков лег спиной в вино и, мерно покачиваясь, уснул.
— Посмотрите на этот туман, милая…
Лоринков отломил кусок влажного хмурого месива, свесившегося над крышей, где он стоял, полуобняв девицу по имени Лилия.
И затем предложил:
— Вы не хотели бы отведать?
— В это время года, — кокетливо дернула она плечом, — туман особенно вреден для горла.
Что-то посыпалось на крышу, где они с Лилией прогуливались.
— Ах, что это? — наигранно взволнованно воскликнула она.
— Не обращайте внимания, — так же банально ответил журналист, — это всего лишь разбились мои надежды. Портье!
Мгновения спустя швейцар с усами до бедер сметал щеточкой в совок осколки надежд молодого человека, что Лилия отведает туман его детства.
— Милый, милый, — приложила она руку к тому месту, где голубая жилка колотила его горло, — ах, неужто все это вам важно, так важно? Этот пот, эти нелепости, это тыкание чем-то в кого-то, ах, милый…
— Право же, — улыбнулся он, — не сходить ли нам с вами на вечеринку?
— А может быть, театр, — спросила она, — в городской театр, где я вчера была с друзьями?
Тут снова раздался звон надежд, которые Лоринков хранил в боковом кармане пиджака.
— В том театре, — увлеченно продолжала она, — дрессированные блохи танцевали танго, дарили друг другу стихи, а потом, о, ужас, совокуплялись. Кстати, милый друг, там я познакомлю вас со своей очаровательной подружкой, Анитой! У нее восемь приемных детей! Какое самопожертвование! Пятерых она отдала в хорошие руки! Осталось еще трое.
— Право, — взял ее под руку кавалер, — отчего бы нам и не сходить в этот театр?
Они, придерживая друг друга под локоть, шагнули под крышу дома, и девица оступилась. Увы, решимости поцеловать ее ему не хватило, — он всего лишь покрепче сжал ее локоть.
— Подлец, — воскликнула Лилия, — вы сделали мне больно!
— Но кислые соусы, — возразил он, — порой подходят к утиным грудкам.
— Впрочем, — подумав, согласилась Лили, — вы правы.
Поймав такси в сачок, он уселся на переднее сиденье, а Лилия обмотала колесо одним концом своего белого шарфа, а другой затянула на шее.
— Вы бесподобны! — сказал ей шофер.
Подъехал грузовой транспорт, на него погрузили такси и довезли до самого театра. На двери висела табличка. Она гласила.
«Герой — любовник свалился в жестком гриппе. Посещения сеансов только в респираторе».
— Ах, я, наверное, излишне парадоксальна для вас, мой милый друг, — грустно сказала она.
— Нет, что вы, — бодрясь, натягивал на ее лицо респиратор Лоринков, — мы же друзья, всего лишь добрые друзья, Лили!
Они прошли в фойе. Буфетчицы подавали прокламации к восстанию, а в углу унылый актер третьего ранга продавал газированную воду со словами:
— Отпить подано.
Они уселись в зале, и свет погас. На сцену, пошатываясь, вышел главный герой. Он демонстративно чихнул в зал.
— У вас большая грудь, — сказал Лоринков и довольно засопел.
Лучше быть хулиганом, чем активистом, лучше быть убийцей, чем коммунистом, — протяжно выл с импровизированного помоста известный молдавский певец и поэт Виеру.
На его посиневшую от холода лысину, предварительно покружившись, приземлялись первые в этом году снежинки. Юрий морщился. Народу на акции протеста собиралось все меньше. Приближалась сессия. В интервью местным газетам Рошка говорил, что детям учиться пока не нужно: он, мол, дает им самый важный и главный урок — урок антикоммунизма. Но родители гнали студентов на занятия, — Рошка вам диплом не купит, говорили они.
Решительно выдохнув, Юрий залез на помост, бесцеремонно столкнул оттуда совсем уж промерзшего Виеру, и заговорил:
— Дети мои! Сегодня, я вижу, нас мало. Что ж, безграмотные люди коммунизм не победят! Но только вот что я хочу вам сказать. Пока вы будете слушать на лекциях историю Молдовы, которую коммунисты ввели вместо настоящей истории Румынии, пока продажные преподаватели будут называть ваш румынский язык молдавским, а не…
Через несколько минут речи толпа немного завелась.
— Не трогайте полицию! — кричал Юрий, указывая на переминавшихся с ноги на ногу карабинеров из оцепления. — Полиция с нами! Они вынуждены выполнять приказы плохой власти, но душой они с нами, с нами!..
— …Значит так, — деловито натягивал на руки Илашку теплые перчатки Лоринков, — вы сейчас подойдете к помосту и попросите слова.
Илашку согласно кивал, лихорадочно подсчитывая в уме, сколько зарплат за время его заточения задолжал ему Рошка. Илие был здорово озлоблен на Юрия.
В Кишиневе, после того, как офицеры службы безопасности Приднестровья сдали его на руки местным чекистам, Илашку поначалу только напевал тихонько «Марш славянки», да глупо смеялся. Потом в нем взыграла горячая кровь борца за территориальную целостность республики, и он отчего-то решил кинуть клич, — собирать народ на новую войну. Однако узника обогрели, накормили, и доходчиво, как это умеют делать все в мире карательные органы, объяснили, что делать ничего пока не надо.
Затем у Лоринкова появился гениальный план: столкнуть двух рассорившихся национал радикалов. И вот, сидя в машине Совета Безопасности, журналист давал Илашку последние инструкции перед схваткой.
— Постарайтесь попасть на помост, — скрывая нервную улыбку, говорил он Илие, — непременно на помост. И оттуда уже резаните правду-матку: и про то, как он вашу зарплату отбирал, и спекулянтом его назовите, в общем, говорите что угодно, главное, против него.
— А если будут бить?
— Что вы, — возмутился Лоринков, — вы же символ. Знамя. Борец за свободу. Пострадали от сепаратистов. Нет, вас, кажется, бить не будут.
— Кажется?
— Простите? Я сказал «кажется»? Пардон, оговорился. Конечно, я хотел сказать — вас наверняка бить не будут.
Успокоенный Илашку вышел из машины, и, в сопровождении двух телохранителей, пробрался через толпу к помосту…
— … лятые коммунист…, - Юрий запнулся, судорожно дернулся, но сумел взять себя в руки.
У самого помоста стоял, недобро поглядывая на него, Илие Илашку.
— Я прошу слова, — выкрикнул он, но Рошка специально закашлялся в микрофон.
Поэтому многие из толпы ничего не расслышали.
— Прошу слова, добрые люди, румыны! — отчаянно завизжал Илашку.
Но Юрий по-прежнему выдавливал из себя кашель. Руками он подавал отчаянные знаки помощникам, чтобы те оттеснили Илашку подальше. Охрана, неверно истолковав намерения босса, принялась тузить Илашку и его телохранителей дубинками. Громко заиграла музыка.
— А пока у нас небольшая заминка у сцены, — заорал Юрий, — мы послушаем песни в исполнении великолепного румынского певца и поэта Григория Виеру!
Виеру, прославившийся в прежние времена циклом душевных стихов о детстве Ленина, у помоста уже не было.
— В чем дело? — тихо спросил Юрий молодого помощника.
— Юрий Иванович, — оправдывался тот, — мы его только на минуту выпустили, а он пошел к Дому Печати, зашел в буфет. А там как раз собралось руководство Союза Журналистов. Упились они. Вдрызг.
— Ничего удивительного, — устало сказал Юрий, следя, как Илашку с охраной пинками гонят к другому кварталу, — ничего удивительного… Есть кто в запасе?
— Жоржетта Снайнаван…
— Это еще кто?
— Новая певица.
— Пусть выходит, — резко велел Юрий, после чего вновь обратился к толпе, — и вновь маленькая заминка (этого Юрий не любил, — заминки превращали шоу в тягучее представление). Вместо Григория Виеру вам споет Жоржетта Снайнаван.
Жоржетта превзошла все ожидания. Глядя в алые глубины ее чувственных, чуть вульгарных, губ, Юрий почувствовал легкое головокружение. Певица, похожая на добротного бельгийского тяжеловоза (таких Юрий видел по каналу «Дискавери») устроила на сцене настоящее пиршество плоти. Постепенно Юрий об Илашку забыл. Только вечером он вписал в блокнот фразу: «У Воронина появился кто-то умный». Поразившись этому факту, Юрий лег спать.
На следующий день Илие Илашку уехал в Румынию.
— Твою мать, — тихо прошептал Юрий Рошка, затаившийся в кустах у забора, сквозь щель в котором он наблюдал за обычным днем концентрационного лагеря, открытого когда-то его отцом.
Каждый, кто увидел бы сейчас апологета объединения Молдавии с Румынией и поборника демократических ценностей, пришел бы в огромнейшее недоумение. На Юрия бал напялен мундир офицера СС. В руках он нервно теребил немецко-румынский словарь, изредка в него поглядывая. Наконец, Юрий глубоко вдохнул и решительно направился к главному входу.
Охранники, ничем не выказавшие своего удивления, молча пропустили его после условного знака, которому Юрия обучил отец.
На стенах бараков висели стенгазеты. Одна из них, датированная двадцатым числом апреля, была посвящена очередной годовщине гауляйтера Бессарабии. Юрий, когда-то выпускавший стенгазеты о Ленине, заинтересовался и начал читать.
— Хлебушка, хлебушка, дай, а, дай хлебушка, — подошел к нему хоть и тощий, но не изможденный подросток.
— Говоришь по-русски? — удивился Юрий.
— Да, — и по-немецки немножко.