На следующий день первый секретарь, увидев, что его агент и в самом деле стал портретом, и выслушав его историю, едва не сошел с ума. Тем более, что колокола продолжали звенеть.
Еще через четыре дня первый секретарь ЦК МССР ушел в отставку и покинул территорию республики, поселившись в Москве, где и жил до самой смерти, изредка приезжая в Молдавию.
— Матерь божья, — пораженно прошептал Лоринков, когда Бодюл закончил рассказывать, — матерь божья… Господь мой, почему ты оставил меня, и вера моя не укрепилась, а лишь покинула меня?..
— Ситуация действительно поразительная, — согласился Воронин. — Так этот вот старинный, якобы, потрет, и прикрывает вход в потайной лаз, ведущий к подвалу с золотом?
— Да, это так, — ответил Бодюл, и поморщился.
— Не журись, старик, — ласково положил ему на плечо руку Юрий Рошка, — мы потратим эти деньги на правильное дело.
— А что будете делать со мной? — спросил Бодюл.
— И со мной?! — подал голос Иван Георгиевич Рошка.
— Пожалуй, — рассудил Юрий, — вам действительно пора уходить.
Воронин и Лоринков тактично вышли в другую комнату.
— Вот и пришла пора прощаться, — тяжело сел на диван отец Юрия.
— Да… Даже и не знаю, чего вам на прощание сказать.
— Ничего не говори. Вынимай записку. Только помни: каждое 7 ноября. Цветы. К памятнику Штефана. Эти двое про лагерь пронюхали что-то?
— Вряд ли, — вяло сказал Бодюл, ждавший своей очереди, — наверняка нет.
— А разве и вы про лагерь знали? — удивился Юрий.
— Да, — отрезал Бодюл, и почти крикнул, — не тяни!
Юрий аккуратно вытащил сложенные записки изо ртов Ивана Георгиевича и Бодюла.
— Здравствуй, говорящий потрет, — ласково сказал Воронин и смахнул с холста осевшую на нем за несколько дней пыль.
— Сантименты потом, — рявкнул Лоринков, — сейчас дело!
Отставив портрет в сторону, мужчины увидели, что за ним в стене действительно находится маленькая дверца, причем с ключом. Открыв дверцу, первым в ход полез Рошка. За ним — президент. Замыкал шествие, — которое таковым можно было назвать с трудом, потому что мужчины просто ползи, — журналист. Минут через пятнадцать после того, как они пробирались в узком кирпичном лазу, то и дело натыкаясь на меловые пометки на стенах, впереди забрезжил слабый свет.
— Подвал, — отдуваясь, сказал Рошка.
— Да, но почему свет? За столько лет любая лампочка бы перегорела, — блеснул бытовыми познаниями Лоринков.
— Сейчас все увидим, — решил Воронин, и, порвав ветошь, закрывавшую вход в лаз в подвале, ввалился в помещение.
Рошка и Лоринков поспешили за ним. В небольшом темном подвальчике действительно горела лампочка. На цементном полу валялись ящики из под артиллерийских снарядов. В щелях ящиков поблескивало золото.
— Благодарю тебя, Господь, что укрепил веру мою в тебя, за то, что укрепил меня в минуту трудную и тяжелую…
Лоринков, произносивший все это, встал на одно колено и истово крестился.
— Что это вы юродствуете? — не отводя взгляда от золота, спросил президент.
— На всякий случай, — боязливо глянул в потолок журналист, — мы ведь отсюда еще не выбрались.
Внезапно взгляды мужчин скрестились. Рошка вдруг увидел, что Воронин держит в руках железный ломик, которым расшатали дверь хода. Лоринков облизнул губы и сжал в кармане швейцарский нож. От волнения он выпустил не лезвие, а штопор. Воронин заметил, как предательски оттопыривается карман куртки Юрия…
Четыре квартала. Двести семьдесят пять шагов. Семь сигарет. Он преследовал Лоринкова четыре квартала. Он — невысокий, сутулый человек с черными, вьющимися у висков волосами. Чуть лохматый, в коричневом пальто, с намотанным вокруг жиреющей шеи вязаным шарфом. Когда-то, наверное, белым, а сейчас чуть серым. Он скользил по тонированным витринам магазинов, — те проносились Лоринкова словно дорогие автомобили грядущего Рождества и вселенской скорби. Он внимательно смотрел на журналиста, повернув голову, не опасаясь даже споткнуться. Еще бы: ему это было бы не легко. У Лоринкова часто билось сердце и начало дергаться левое веко.
— Пошел прочь! Прочь! Чего прицепился?! — заорал он.
Охранник банка, куривший на крыльце, бросил сигарету в урну и удивленно сказал:
— Мужик, ты с отражением разговариваешь.
— Знаю, знаю, — ответил Лоринков, — а ты какого дьявола прицепился?
— Да, в общем, так.
— Это все Рождество, — нервно сказал Лоринков, и шмыгнул — гребанное Рождество, Санта-Клаус, куча подарков детишкам, всеобщая нервозность… Понимаешь?
— Понимаю, — снова закурил он, — только шел бы ты отсюда, пока начальник охраны не вышел.
Лоринков так и сделал.
Отражение побежало за ним. Пришлось выбирать те участки улицы, где в магазинах витрины были прозрачными. Но все равно — даже в прозрачных стеклах он поспевал за журналистом. Тот решил переждать в магазине. Над головой закружился снег. Первый снег в этом году. И над головой отражения тоже был снег. Он — отражение, копировал Лоринкова во всем. Полностью. А вот и магазин. «Кастенеда». Это был известный в кругах кишиневской элиты «концептуальный магазин». Лоринков уже бывал там несколько раз, и искренне надеялся, что, по крайней мере, чай, которым его напоят в магазине, не станет задушевно рассказывать про пейот, писающего волка, сияющего Карлоса…
— Впрочем, нет, кажется, там был писающий Карлос, и сияющий волк, — пробормотал Лоринков.
В любом случае, он замерз, хотел чая, и жаждал спрятаться от своего назойливого двойника, преследовавшего его четыре квартала, семь сигарет, двести семьдесят пять шагов и еще черт знает сколько времени, вещей, фикций и размышлений.
— Динь-дон….
В магазине звучал звон колокольчиков. Лоринков отметил, что этот звон не был похож на звон дурацких махин, которыми ловко управляют монахи в православных монастырях, — которые подергивают их за веревки, как расшалившийся орангутанг — свои причиндалы.
Здесь, в магазине «Кастанеда», звенели маленькие колокольчики. Со стеклянных полочек Лоринкову улыбались пузатые Будды. Он попытался улыбнуться в ответ. По полу шаркали босые ноги официанток. Пятки были желтыми. Официантки смуглые и не очень. В ухо что-то нашептывала музыка из стереопроигрывателя. Хотя, кажется, не только она?
— Что?
Официантка, дернувшись после резкого поворота, Лоринкова, который терпеть не мог, когда кто-то подходил со спины, через силу улыбнулась.
— Директор, — повторила она. — Директор ждет вас.
Журналист отметил, что это удачное совпадение: он спасался от своего двойника-отражения в магазине, который должен был обслужить рекламным текстом. Директор оказался, по молодежной терминологии уже стареющего Лоринкова «симпатичным хмырем», в белой курточке и белых же штанах, как у дзюдоистов. На столе у него стояли серебряные весы — маленькая копия тех, что держит в руках гребанная Фемида. На чашечках был насыпан чай. Беседуя с журналистом, он его взвешивал и упаковывал в коробки. Взвешивал и упаковывал. Взвешивал и упаковывал…Взвешивал и…
— Пил?
— Что?! — встрепенулся Лоринков.
— Я спрашиваю, пил вчера?
Он глядел так добро, что солгать было просто невозможно.
— Нет.
— Тогда, — вздохнул директор, — совсем плохи ваши дела. Возьмите вот.
Чай оказался хорошим.
— Семь долларов порция, — прихвастнул человечек в белом.
— Жри его сам, — отодвинул чашку Лоринков.
— За счет заведения, — не понял директор.
— Жри сам, — разозлился Лоринков, — что за хрень тыкать в морду ценой угощения?
— Простите, — виновато улыбнулся он, и сложил руки на груди, — простите меня, о… Прости, брат.
— Хиппи? — подозрительно спросил Лоринков.
Веко дергалось все сильнее.
— Нет, — улыбнулся директор.
— Что это за ерунда тут у вас? — взял журналист с соседнего стула книгу в мягком переплете.
На обложке было написано «Магия слова».
— А… это… Ничего особенного. Есть человек, который вам неприятен?
— Ну?
— Читаете формулу, какую надо, — там все в оглавлении есть. И он подыхает.
— Андерсен, — рассмеялся Лоринков.
— Что? — не понял директор. — Хотите, чтоб Андерсен умер? Какой Андерсен? Швед какой-то?
— Фамилия твоя Андерсен. Сказочник хренов, — нагрубил журналист.
— Попробуйте, — пожал плечами директор.
— Не могу.
— Да ладно вам. Пробуйте.
— Не могу. Магии нет, — отнекивался журналист президента, оживившего покойного первого секретаря.
— Кто так сказал?
— Я, — подчеркнул свою индивидуальность Лоринков.
— А кто вы? В широком смысле? — поинтересовался директор.
— А вам-то какая разница?
— Да попробуй, мужик, ничего страшного, — стал компанейским директор.
— Я католик. Мы не приемлем это, — поджал губы Лоринков.
— Да ладно тебе, — рассмеялся человечек в белом костюме, — будешь ты мне заливать…
Все время его пальцы суетливо рассыпали, пересыпали, ссыпали чай. Синеватые гранулы. Лоринкову же стало хорошо.
— Хорошо, — вяло подумал он, — какое там хорошо, да я забалдел просто! Здесь был чай с какой-то дурью, точно вам говорю…
Тем не менее, он попросил еще. Директор налил.
— Хорошо, — раскрыл Лоринков книгу, — хорошо…. Формула… так…
По опыту работы в редакции он знал, что с сумасшедшим спорить нельзя. С ним надо соглашаться. А не то вдруг окажется, что сумасшедший прав, и что же тогда прикажете делать?
Заклинание оказалось длинным и непонятным. Набор слов. Стандартная чушь. Выплеск злобы. Прочитав его, Лоринков добавил имя Диана. У него не было знакомых Диан. Что ж, по крайней мере, лично для себя одну формулу, формулу обогащения, они вывели, эту чудаки, написавшие эту книгу. Журналист бросил ее в сторону и, уже не спрашивая, налил себе еще чаю.
— Чушь собачья.
Человечек в белом пожал плечами, и, придерживая чашу маленьких весов левой рукой, правой включил компьютер. Открыл новостной сайт. Через минуту-другую сверху поползла самая свежая новость часа.