«Принцесса Диана разбилась в автомобильной катастрофе!».
Лоринков даже не удивился. Просто разорвал книгу пополам и начал кромсать бумагу.
— Это еще зачем? — спросил его директор.
— Мать твою, ты что, не понимаешь, да ведь с этой книгой весь город можно перебить. Весь мир! — заорал Лоринков.
— Мне то что? — пожал плечами человечек, — купил и пользуйся.
— А вот хрен тебе!
— Пятьдесят леев.
— Что?
— Стоимость книги пятьдесят леев.
Лоринков отсчитал деньги. Почему-то он не чувствовал себя обманутым. И вернулся к рекламе:
— Каким вы хотите видеть материал?
— Напиши что-нибудь, — ответил директор, — что-нибудь свое. Что подскажет тебе сердце.
— Мужик, — я склонился Лоринков к весам, — скажи мне, только честно. Вся эта хрень. Вся эта хрень у Кастанеды. Перевоплощения в ворона. Это реально?
— По-видимому, — склонил он голову, оценивая журналиста, — перевоплотиться в реальное тело ворона вам не удастся. Но познавать окружающий мир как ворон, ощущать все так, как он… у вас может и выйдет.
— Хорошо, — устало согласился Лоринков, — хорошо. Вечные недомолвки. А хочется чего-то конкретного. Конкретного чуда. А?
— Вы же католик, — улыбнулся директор, — просто верьте.
— Количество строк? — вновь вернулся я к рекламе.
— Сколько подскажет вам сердце.
— Хорошо. Хорошо. Последний вопрос.
— Я слушаю тебя, брат.
— Трава есть?
Лоринков юркнул из дверей магазина «Кастанеда», провожаемый многочисленными благословениями обслуживающего персонала. После травки снег пах необычайно свежо. Увы, это было единственное, что изменилось. Другой Лоринков стоял напротив. В темной витрине через дорогу. Лоринков перешел ее и приблизился к нему. Это был он же. Правда, немного другой. Глаза у отражения-Лоринкова были ясные. Осанка прямее. Кожа чистая.
— Что надо?
— Друг, — радостно осклабилось отражение, — это же я. То есть, ты! Ты меня потерял! Я же часть тебя — твое отражение. А ты меня взял, да и потерял!
— Когда это? — потряс головой журналист.
— Летом 1995 года. Ты остановился попить воды у стола напротив «Детского мира», я и отражался себе в витрине, пока вдруг не прошла кучка студентов. Этих кретинов! А когда они прошли, тебя уже не было! Я тебя долго искал. Долго!
— На кой черт?
— Как на кой? Да ты же не-пол-но-цен-ный без меня, понимаешь? Неполноценный! Все люди всего мира ходят с отражениями. Все. Без этого они не до конца люди, понимаешь? Без этого они — не самодостаточные. Неполноценные. Ублюдк…
— Но-но! — разозлился Лоринков.
— Прости, — расстроилось его отражение, — прости. Не хотел тебя обижать, уж больно рад встрече!
— Ну и что дальше? — поинтересовался журналист у самого себя.
— Пора вернуться к себе!
— Как?
— Все просто, — отражение суетилось, и это было неприятно, Лоринков не любил, когда люди суетятся, это больше пристало животным, — очень просто. Ты стоишь напротив меня, своего отражения, ровно двадцать минут. И — все. У тебя вновь появляется отражение в витринах. Стеклах. Лужах. Небесах.
— Смысл? Что будет? — вяло сопротивлялся Лоринков.
— Полноценность, мужик! Самодостаточность.
Отражение — Лоринков стало похоже на продавца польской косметики, из тех, что ходят по офисам. Лоринкову стало неприятно: это же в каком-то смысле я, мать вашу, стал продавцом польской косметики, подумал он.
— Самодостаточность. Полноценность. Крепкий сон. Меньше выпивки. Меньше депрессии. Вообще не будет депрессии. Плохих мыслей. Перестанешь мучаться. Перестанешь писать. Перестанешь искать что-то, сам не зная, что это…
— Стоп! — поднял руку Лоринков.
Отражение тоже подняло руку.
— Да прекрати паясничать, — рявкнул журналист, — прекрати! Опусти руку.
Отражение послушалось. Так они и стояли: Лоринков — с поднятой рукой, и его отражение — руки по швам.
— Еще раз, подробнее, — сказал Лоринков, — про то, что я, якобы ищу, не зная, что это.
— А, — улыбнулось отражение, (о, у меня отвратительная улыбка!), — это… Такое бывает, когда потеряешь свое отражение. Кажется, что потерял что-то. Ну, поэтому вы и мучаетесь.
— Кто это мы, так тебя?! — не выдержал Лоринков и слегка пнул витрину.
На него стали оглядываться прохожие.
— Люди, которые пишут. — испуганно ответило отражение.
— А, — начал понимать Лоринков, — ты про так называемое творчество?
— Типа творчество, — улыбнулось нахальное отражение Лоринкова, глядя на него с витрины.
— Ты же говорил, — сопел Лоринков, — что это только со мной было. Что только я отражение потерял.
— Ну, — замялось отражение, — преувеличил. Преувеличил, да. Но так долго как ты, никто еще без части себя не жил.
— Даже Хэм? — удивился Лоринков.
— Хэмингуэй? — рассмеялось отражение, — Да папаша потерял отражение только к концу жизни, на ловле тунца! И получил его обратно, уже подплывая к берегу!
— Теперь ясно, — задумчиво сказал Лоринков, — почему он написал одну единственную стоящую вещь. «Старик и море». А как же старина Селлинджер?
— Да он вообще отражения не терял!
— Как же он пишет, а, лгун сраный?! — занервничал Лоринков.
— Да очень просто! Кто-то ему про трюк с отражением показал. Он садится у зеркала, ставит перед ним тазик с кипятком, и пар закрывает поверхность. Так он временно теряет изображение. Ну, и вся хрень — потеря отражения, потеря части себя, поиски чего-то, типа творчество…
— Ух, ты, — Лоринкова охватил азарт, — Ремарк?!
— Потерял изображение в газовом тумане в Арденнском лесу. Через год оно к нему вернулось. Правда, покалеченное. Сам понимаешь, откуда у Эриха в каждой книге больной туберкулезом…
— Буковский?
— Постоянно пьет, сволочь! Постоянно! И поэтому отражение видит как в тумане. Отсюда — зачатки творчества.
— Фитцджеральд?
— Жена-стерва. Можно сказать, сумасшедшая сука. Терпеть не могла зеркал. Вот на него дома, без отображения, и находило.
— Костер?
— Один раз. Наступил в лужу прямо на отображение лица. Хрямц! Пока отражение оправилось и вернулось, успел написать «Уленшпигеля».
— Верно, — кивнул Лоринков, — все остальное у него — дерьмо…
— Послушай, — забеспокоилось отражение, — но это их не порадовало, нет. Они все плохо закончили. Очень плохо. Ну, написали они чего-то. А потом мучались. До конца жизни. Страшно мучались.
— Да?
— Ну да. Зачем тебе это? Со мной будет все. Довольствие, покой. Удовлетворение тем, что просто живешь. Пить не захочется. Дом, машина, семья, и…
— У меня есть дом, — похвастался Лоринков.
— Будет лучше. Как ты не понимаешь. Лучше. В этом вся фишка. У тебя все будет лучше и лучше, и лучше, и лучше…
— Хорошо, — сдался журналист, — идем.
— А как же возвращение?
— Дома.
У подъезда Лоринков почему-то резко ткнул кулаком в стекло двери. Слишком резко. Наверное, от испуга и нежелания этого делать? Впрочем. Впрочем… Осколки поранили ему руку. На лицо отражения капнула кровь. Он что-то прошептал. Лоринков склонился над осколком. Оттуда на него глянул глаз недостающей части его же.
— Ты хотел как лучше, да? — спросил Лоринков.
Отражение прикрыло веки, соглашаясь. И шепнуло:
— Держись Воронина. Он отвлечет тебя от всего… этого…
Прижав порезы носовым платком, Лоринков вынул из почтового ящика конверт.
«Добрый день, спасибо за тексты — мы обязательно рассмотрим их и пришлем вам ответ в ближайшее время».
Он не торопился.
Зайдя домой, он вынул из внутреннего кармана пальто пять листов повести и спрятал их между распечатками порнографического рассказа. Раздался звонок.
— Лоринков?! — Воронин был явно взволнован.
— Да, мой президент, — мягко ответил Лоринков, задумчиво рассматривая натекшую кровью повязку, — я вас слушаю.
— Лоринков, произошло нечто ужасное!
— Опишите в двух словах, — попросил Лоринков, — я как раз вышел из ванной и мне холодно.
Чтобы кровь не капала на ковер, журналист начал облизывать соленую ткань.
— Из ванной? Вы принимали ванную? — удивился президент. — В городе же нет горячей воды!
— Я согрел ее в кастрюле, — терпеливо объяснил Лоринков. — И еще не закончил. Поэтому я замерзаю, мой президент, так как, и вам это известно, в городе еще и проблемы с отоплением. Не могли бы вы толком объяснить мне, что же все-та…
— Отопление, — Воронин выдержал драматическую паузу, — да, это беда и боль нашей страны. Холодные дома, отсутствие горячей воды. Все это «наследство», оставленное мне предшественниками, не…
— Короче!!! — заорал Лоринков, которого едва не стошнило от крови, — короче!!! Что случилось?!
— Рубряков пропал!
— А, — улыбнулся Лоринков, — повторить решили?
— Да нет, нет, пропал по настоящему, — закричал Воронин, — я уже и с Рошкой по душам поговорил! Рубряков пропал на самом деле. Про-пал. Понимаете? Скандал! Неслыханно! В этой стране даже депутаты пропадают!
— Пришлите за мной машину, — попросил Лоринков, — я сейчас приеду.
— И что? — пришел в отчаяние Воронин.
— Я его найду, — пообещал ему Лоринков, и повесил трубку, не зная, сможет ли он выполнить свое обещание.
С тех пор, как Рубряков вернулся из заточения в доме барона, где из стен подвалов вино сочилось густо, и золотые рыбы счастья шлепали по нему игривыми хвостами, грудь его стеснилась, и воздух Кишинева стал для нее как отравленный. Ничто больше Влада не радовало: ни прогулки по вечерам у дома в окружении толпы преданных поклонников, ни чтение поэтов национальной освободительной волны. Напротив: сектанты, как презрительно окрестил их изменившийся после заточения Рубряков, а иначе — фанаты партии его и Рошки, стали Влада раздражать. Они мешали ему