– Кстати, надо еще воды купить. Ты не вздумай тут пить из-под крана. Фрукты можно есть только те, с которых снимается кожура. И в заросли не заходи: там водятся змеи и крысы.
На этом экспресс-инструктаж был завершен. Он говорил об Индии так, словно сам ее изобрел для личных надобностей и теперь жалел о некотором несовершенстве, вполне простительном, полагая, что красота искупает все прочее. Но мальчишка был не на шутку раздосадован.
– Ё-ё-ё… Куда ты меня затащил?
В дверь робко постучали, и на пороге, как по волшебству, возникла отроковица лет двенадцати – темноликая, с медовыми глазами. К груди она прижимала флакон дезинфицирующего средства.
– Всем надо жить, – объяснил Залевский спутнику и впустил фею чистоты. – И хозяин предпочитает, чтобы за уборку апартаментов платили отдыхающие. Пойдем, прогуляемся, пока барышня наведет тут порядок.
– Мы будем эксплуатировать детский труд? – смешно поднял бровь парень.
– Она и ее семья счастливы будут заработать на нас. А-то можешь сам.
– Нет-нет! Я предпочитаю держать для этих целей личного раба, – засмеялся он. – А пятна на стенах? С ними что делать? Не включать свет?
– Вечером увидишь, – отрезал уставший объясняться Залевский.
Спустя некоторое время, потраченное с пользой и удовольствием на первую индийскую трапезу в ближайшем ресторанчике, мальчишка вновь с огорчением оглядывал свежевычищенное жилье – чуда не случилось.
– Ну и рухлядь…
Гостиная с продавленным, видавшим виды диваном и резным колченогим столиком из пальмового дерева отнюдь не располагала к сибаритскому досугу. В просторной спальне распласталась низкая тахта с вылинявшим покрывалом некогда ориентальной расцветки. Стены носили особый оттенок охры, как будто в краску была подмешана оранжевая уличная пыль. Мутное зеркало в изголовье тахты, оправленное в старую раму, сохранившую местами следы голубой краски, множило светильники и окна, влекло отражением двух потусторонних мужчин, бледных странников, преодолевших тысячи километров в поисках рая. Весь уют этого дома сосредоточился в кресле-качалке с цветными подушками и резным изголовьем ручной работы. Отсутствие респектабельности до некоторой степени искупала веранда с окрашенными бирюзовой краской опорами навеса.
– Тут даже стиральной машины нет! А у меня не слишком много одежды с собой.
– Не нервничай. Мы в раю! – провозгласил Марин.
– Я не нервничаю, я немного, сука, злюсь.
Злится – это хорошо, подумал Залевский. Это намного лучше и продуктивней, чем предаваться печали.
– Послушай, когда у нас кончится чистая одежда, мы просто купим местную. В этом тоже есть удовольствие. И еще можно отдать вещи в стирку местным. Здесь все по-другому. Позволь себе быть неприхотливым.
– И горячей воды нет! – закричал мальчишка из ванной, покрутив кран.
– Оставь, пусть немного стечет. Пойдет теплая. Зато есть кондишн и вай-фай! – отозвался Залевский, раскачиваясь в кресле. – Боже, я только сейчас понял, до какой степени устал! Буду неделю так качаться.
– А потом?
– Потом настанет шанти.
– Что за шанти?
– Наверное, умиротворение. Долго объяснять. Поживешь здесь – сам поймешь. Или не поймешь. Настоящее понимание придет, если впустишь в себя это состояние. – Залевскому захотелось «перекодировать» парня, сбить его лихорадку, с самого начала задать правильный ритм и настроить на здешнюю волну. Ритм волн – накатывающих и отбегающих – самый размеренный и безупречный. – Индия, друг мой, – это опыт, кардинально меняющий отношение к жизни. Здесь иные ориентиры у людей. Здесь время течет по-другому – как сам захочешь. Мы с тобой здесь – гости, а у тех, кто перебрался сюда с концами – длинный тормозной путь. Здесь им открылось, что для счастья надо совсем немного. И ты ничего не должен этому миру. Никто ничего от тебя не ждет. Так что запомни, парень: никакой суеты!
7
Дальний пляж, обнаженный отливом, окаймляли черные валуны и пористые красные наплывы вулканической лавы. Место действительно выглядело почти необитаемым. Только к вечеру стекутся сюда из окрестных гест-хаусов те, кто решил пережить зиму в теплых краях, подальше от своих заснеженных и обледенелых городов. Единственной рукотворной вещью в пейзаже была рыбацкая лодка, выглядевшая декором, а все остальное было божьим. Если не считать ресторанчика, подпиравшего склон.
Расстелив на песке прихваченную опытным Залевским подстилку, парень расставил по углам сланцы, чтобы ее не сдуло бризом, и остался вполне доволен содеянным. Марин бросил на подстилку полотняную торбу и разделся. Мальчишка, не скрывая восхищения, рассматривал на его рельефное тело.
– Раздевайся. Чего застыл? – буркнул Залевский.
Мальчишка снял майку, стянул шорты, почувствовал, как плотный влажный воздух касается открытого тела, и улыбнулся. Марин достал из торбы фотоаппарат.
– Ты что?! Не снимай! Дай хоть загореть! – прикрыв руками тело, закричал юный путешественник, показал в объектив средний палец и бросился к воде.
Что? «Фак»? Ему, Марину?
– Палец сломаю! – крикнул вдогонку Залевский.
Неужели парень сейчас с разбегу бросится в воду, подняв веер брызг и сломав тихую зеркальную гладь, не поверил Марин. И оказался прав: мальчишка замер у кромки воды, глядя сквозь нее на песчаное волнистое дно с рачками-отшельниками и шныряющими вправо-влево мелкими рыбешками, пробовал ногой – примет ли его это новое море, пустит ли в свои объятья притихшая стихия, будет ли дружелюбна и добра? Они как будто примерялись друг к другу – мальчишка и стихия. Марин схватил камеру.
Невысокий, тонкий, легонький, скроенный по каким-то небесным лекалам… Откуда только берется тот шероховатый, карябающий нутро баритон? Хореографа вдруг осенило, что мальчишка не в ладу со своим щуплым телом. Не может ужиться с ним. Не прощает телу, что оно так подводит его. Залевский с досадой вспомнил, как ляпнул накануне про неприглядные тела. Черт! Он совсем не имел в виду мальчишку! А ведь у него, похоже, комплекс на этой почве. Напрасно! Он строен и гармоничен. И первозданно гладок. Не костляв, а изысканно тонок. Прямые плечи, чуть приоткрытые к позвоночнику лопатки, в которых так явно виделись ему зачатки невоплощенных крыльев. По-женски высокая талия, удлинявшая линию бедер (что-то отвлекло Создателя? Или это был его хитрый умысел? Он слишком много хотел вложить в это свое творение), и безупречные полусферы ягодиц, выявленных эластичной однотонной тканью плавок. И это, вдруг осознанное, зрелище удивительных податливых линий принесло Марину не эстетский восторг, а душную волну желания. Щелкнул затвор камеры, запечатлев картинку, на которую так однозначно и бурно откликнулось тело. Его копилка пополнилась, нет, обогатилась зрелищем, способным вызвать настоящую реакцию. Впрочем, на вкус хореографа, ему не помешал бы некоторый рельеф. Ах, какая досада, что он отнес слова Марина к себе!
Залевский поднялся с подстилки, одернул на бедрах длинные свободные купальные трусы в красных и желтых цветах и подошел к берегу. Некоторое время он смотрел, как парень плывет, а затем отправился следом. Вынырнул, отфыркиваясь словно лошадь, прямо перед его лицом.
– Только не топи. Я этого не люблю, – предупредил мальчишка, щурясь от солнечных бликов на воде.
– Правда? Почему? – развеселился Марин.
– Не терплю насилия. Даже в шутку.
Интересно, было ли это следствием домашних телесных наказаний, уличных драк или только теоретическим неприятием насилия, подумал Залевский.
– А ты знаешь, что здесь водятся какие-то твари… Одного нашего туриста укусили за живот, он еще смог выбраться на берег, но все равно умер. Я в интернете читал.
Мальчишка в ужасе схватил Марина за плечи.
– Быстрее! К берегу! – скомандовал он.
Залевский плыл брассом, широко и осторожно, чтобы наезднику было удобно. А тот погонял:
– Быстрее! Мне кажется, что меня сейчас кто-то схватит за ногу и утянет на глубину! – кричал он и молотил ногами по воде.
Чертов лягушонок! Мы так не договаривались, пенял своему рассудку Залевский и чувствовал себя в этот момент отцом-разведенкой на воскресной прогулке в зоопарке. Обидная шутка парня не забылась.
Оказавшись в безопасности, мальчишка со щенячьим восторгом (чуть наигранным) носился по пляжу, наслаждаясь его первобытной прелестью, карабкался на валуны, примерялся к лодке, собирал и рассматривал ракушки, нашел «куриный бог» и глядел на хореографа сквозь дырочку в камне. Он умудрился заполнить собой всю картинку от края до края, всё отпущенное ему пространство, оставив Залевскому жалкий клочок размером с подстилку. Точнее, в восприятии хореографа он был центром притяжения в любой части пейзажа (авансцены, мизансцены). Марин лежал на животе, поджав под себя руки, наблюдал за ним сквозь еще дрожавшую на ресницах соленую каплю, отчего картинка искрилась и расплывалась. Он ругал себя за этот экспромт с привкусом пикантной горечи. Конечно, у него будет масса поводов отвлечься: он покажет мальчишке здешние достопримечательности, побалует в ресторанчиках экзотическими яствами и… займется своими делами.
Все дальнейшее выглядело в его воспоминаниях странным, если иметь в виду, что оно предполагало совершенно другое развитие событий. Заскучав без компании, парень принялся глумиться над Марином: уверял, что подрумянившаяся до поджаристой корочки тушка хореографа уже вполне готова к употреблению, закрывал его своей тенью («Я оставлю на тебе свой след, свой светлый образ!»). Быстро утомился стоять на солнце и стал выкладывать мелкими ракушками и горячими камешками на спине хореографа какое-то слово – вряд ли цензурное, догадывался хореограф. Поплескавшись у берега, на мелководье, он вдруг улегся, мокрый, на горячую спину Залевского – «проверить, будет ли шкварчать». И Марин боялся шелохнуться под его тяжестью. Он закрыл глаза, и в голове его сделалось темно и гулко.
– Эй! Может, ограничишься светлым образом? – пробормотал он, исчерпав возможность делать вид, что ничего особенного не происходит.