– Бонус! – объявил мальчишка.
– Спецпредложение? – уточнил Залевский.
– Акция «Лови момент!» – продолжал паясничать парень.
Мелкие шалости или приглашение? Язык, как помело. Он чувствовал нарастающее раздражение.
– Распродажа неликвидов?
– Что такое? – засмеялся мальчишка и, перегнувшись через плечо Марина, заглянул ему в глаза. – Ты хочешь обидеть меня?
Да, он хотел как-нибудь выбраться из этого. Он защищался. Этот человек вел себя так, будто уже заполучил Марина в свое распоряжение, в свое безраздельное личное пользование. Смотрел на него непочтительно, мешая Залевскому наслаждаться своим превосходством. Он вдруг оскорбился этой непочтительностью.
– Какой же ты борзый! – Залевский поднялся с подстилки. С него, как с горы посыпались мальчишка, камешки, ракушки.
К чему весь этот нелепый балаган? Что он вытворяет с Марином? Никогда раньше его не терзали думы об отношениях. Его вообще не занимала теория вопроса. Он предпочитал практику. Брезгуя разного рода содержанками обоего пола, он предпочитал иметь дело с равными свободными партнерами, ну, разве что чуточку слабее себя, настолько, чтобы ощущать свое превосходство, которое отнюдь не влекло за собой необходимость оказывать покровительство. Иногда возникали отношения вовсе случайные, вспыхнувшие внезапной страстью – без утомительных обязательств и продолжения, чреватого скорым разочарованием.
Хореограф с огорчением и даже невольной обидой (на себя или на спутника?) предался раздумьям о совершенной им ошибке. Парень вел себя, на его взгляд, странно: намеренно демонстрировал детскость, которая при его скудном теле читалась таковой и отталкивала Залевского, повязывая внутренними запретами, и в то же время провоцировал, как будто еще не выбрал, каким ему выгодней предстать перед хореографом. Но при этом он излучал такую независимость и подспудную силу, которыми наделены бывают только сильные личности. Ну что ж, он, пожалуй, отпустит ситуацию. Вольному – воля. Кому из них двоих достанет воли?
После пляжа посетили базарчик, растянувшийся под пальмами на обочине грунтовой дороги. С трудом нашли пару комплектов белого постельного белья – Залевский терпеть не мог цветное. Потолкавшись у лавок с традиционным разномастным тряпьем – отрадой туристов, хореограф выбрал несколько шелковых полотнищ сари, рассматривая их на просвет, чем удивил торговцев, вызвав в их среде горячие споры относительно использования покупки, и набрал десяток с перебором оформленных картинок, выторговав приличную скидку и не поддавшись наивно-откровенному надувательству.
Мальчишка охотно включился в процесс, предложил Залевскому обзавестись новым покрывалом для тахты, плотного хлопка с набивным рисунком – фаллосом, заключенным в традиционный орнамент.
– Если здесь так обозначают «М», то интересно посмотреть, как выглядит картинка «Ж».
Мальчишка шагал рядом, торжественно неся свой первый трофей. Выражал уважение к целостному и бескомпромиссному восприятию мира индийцами и недовольство прочими народами, которые «прикидываются целками» и графически обозначают пол человека треугольниками, развернутыми вершиной вверх и вниз, а не естественными, пусть даже графическими, если они такие эстеты или трусы, признаками пола.
– Есть такое понятие, как культура, – оправдывал Марин проштрафившееся перед мальчишкой человечество.
– А что некультурного в физиологии? Смотри, как красиво. – Он развернул покрывало. – Что естественно, то не безобразно. Не я придумал.
– Тебе не кажется такой подход к культуре человеческого общества несколько примитивным? Есть понятие ментальности каждого народа, понятие традиционных ценностей, которые имеют соответствующее им наглядное выражение.
– Примитивным? – Собеседник в показном (как подумалось Марину) недоумении почесал нос. – Мне кажется, что культура как раз и начинается с тела. С отношения к своему телу. Тело – точка отсчета. Оно постоянно с тобой, постоянно напоминает о себе так или иначе. Каждый уже к семи годам все у себя нашел и даже придумал, что с этим делать. И мне представляется, что в какой бы традиции ни был воспитан человек, чем бы его мозги ни нафаршировали, он не перестает быть человеком в физиологическом смысле. Разве нет? И он либо уважает в себе физиологического человека, либо предает его и жертвует им в угоду моралистам, не способным к плотской любви. Секс – это тоже культура. Часть культуры, питающая, в том числе, и искусство. Особенно здесь. Ты же не будешь с этим спорить? И если эту часть культуры не развивать, если запрещать человеку доставлять и получать телесное удовольствие, то он не сможет полноценно раскрыться, реализовать свой природный дар, останется в этом смысле ущербным.
Залевский напрягся. Что с ним сейчас сделали? Щелкнули по носу? Уличили в лицемерии? Исследованный и почти уже идентифицированный объект, будто случайно проговариваясь, на его глазах превращался в субъект, наделенный безусловными полномочиями интерпретации бытия у порога свободного выбора. Впрочем, хореограф подозревал, что со свободой выбора в принципе что-то не так, хотя и не задавался никогда целью четко сформулировать, в чем, собственно, состоит досадный подвох. Он хотел отшутиться, но счел первую пришедшую в голову мысль не стоящей, расстроился и сердито молчал всю дорогу, обдумывая источник и перспективы этого внезапного «мастер-класса».
Вернулись в дом, и Марин занялся декорированием интерьера, который обрел под его руками восточный дух и колорит (немного Boho) и напоминал теперь шатер – чистая театральщина и развод приезжих. Многометровые сари были обмотаны вокруг вентилятора на потолке, а концы полотнищ прикреплены к стенам картинками на гвоздях. Залевский подумал, что не стал бы делать этого для себя. Он старательно вил гнездо для своего спутника. Очень хотел, чтобы ему здесь понравилось. Думал также о контексте пространства, динамичного взаимодействия его с человеком, способностью пространства – естественного или правильно организованного – влиять на ощущения и побуждать к действию.
– Чувствую себя под юбкой, но обманутым в ожиданиях, – смеялся мальчишка, глядя вверх на притаившиеся в шелках лопасти вентилятора.
Вдвоем стелили на тахту новое белье – молча, излишне деловито, не глядя друг на друга, в одиночку противостоя гипнозу белых простыней. Торопливо скрывали их под новым покрывалом.
8
Нет занятия блаженней, чем сидеть на веранде лицом к закату, провожая солнце за кромку моря. Зимняя, обделенная солнцем Москва утомляла Залевского вечной сыростью, туманной монохромностью пейзажей и к марту вгоняла его в глухую тоску. До спазмов сосудов, до головной боли и тошноты ненавидел он это мартовское – «грачи прилетели». Черные птицы вернулись из райских мест и кричат: зачем мы здесь?! Как нас опять сюда занесло?! И от ужаса совершенной ошибки загаживают подтаявший снег под деревьями. Но до этого кошмара есть еще пара месяцев белой за городом зимы. А потом земля захлебнется половодьем околоплодных вод и в муках исторгнет из себя новую жизнь – листья, травы, злаки и цветы. Чтобы уже через несколько месяцев схоронить все это в белом саване и скорбеть до следующих родов. Какое насилие – эти ежегодные роды и похороны…
Ритмично били в барабаны на берегу – традиционная в здешних местах увертюра к закату. Такой насыщенный выдался год – с ума сойти от этого ритма! Еще недавно он был на подъеме. Из него перло и выплескивалось! С утра уходил в работу, как в запой. Не ждал, когда к нему с дарами пожалует муза. Музы, считал он, – выдумки ленивых бездарей. Приходил в репетиционный зал, видел свою труппу, молодые вдохновенные лица, молодые прекрасные тела, готовые подчиняться его воле, и это заводило его. Он нашел свой стиль, свою лексику, свой способ выражения чувств. И воплощал все это посредством тел и душ своих артистов. Он дарил им новые ощущения, но требовал сотворчества, желал, чтобы они удивляли его, чтобы можно было перетекать друг в друга эмоциями. Он взламывал их. Заставлял открываться. И каждый из них отчаянно жаждал его внимания, прикосновений его властных рук. Заполночь отключался, сраженный «усталости последним поцелуем», и видел сны – всегда выпуклые, цветные, волнующие иносказанием и незавершенностью сюжета. Просыпался с ощущением явленных ему откровений.
Страсти человеческие – главный корм искусства! Ах, эти податливые тела! Эти фейерверки эмоций! В нем бурлило плотское, не отягощенное чувствами. Но не в этот раз. Этот человек – нов и прекрасен. Его гладкость-уязвимость, проницаемость, без каркаса натруженных мышц… Солнечное затмение, его личное.
Хореограф вспомнил, как тогда в клубе напряженно вглядывался в лицо невероятного артиста, в естественную мимику, идущую не от осознания себя на сцене, а из глубокого погружения в собственные переживания, в свой яркий и возбуждающий эмоциональный опыт. Парень словно забыл, что стоит перед публикой. Эдакий неконтролируемый душевный стриптиз. Как это верно подмечено Симоной де Бовуар: нагота начинается с лица. Быть может, ему все-таки удастся подпитаться этим юношей, бросить его в топку своих страстей и своего творчества? А если вдруг все-таки случится страшное – Господь отнимет у него свои дары, он сможет нежиться в новых красках эмоций этого человека. Да, следовало признать, что он стал повторяться. И когда Залевский понял это, он испугался – ощущения пустой формы, гиблой полости. Неужели он иссяк?
Работа – его главный поршень. Он благодарен судьбе за то, что так востребован и почитаем, что столько ему привалило счастья – даже завидовать некому. Путешествия – отдых или гастроли – калейдоскоп впечатлений. Секс? Утоление жажды. Всплеск эмоций. Зарядка аккумулятора. Пусть где-то рядом. Не вплотную, не каждодневно. Чтобы не пресытиться. Чтобы не утратить новизну и трепетность прикосновений. Чтобы иметь личное пространство. Он легко получал желаемое и так же легко отпускал, стоило только желанию остыть. И вновь чувствовал жизнь, ее ликование и острый вкус. Никто не обижался. Впрочем, он не проверял. Просто терпеть не мог, когда за него цепляются, особенно буквально – держат за руку в самолете или прижимаются в другом людном месте. Он ощущал себя фигурой круглой, гармоничной, равно выпучившейся во все стороны, не оставляющей никому шанса комфортно встроиться в его жизнь. Он был доволен своей жизнью, которая благоухала и осыпала его дарами. Возможно ли отыскать в мире человека счастливее Марина Залевского? Иногда его посещала тревожная мысль: а не идиот ли он? Только идиот может быть так полно и окончательно счастлив. Быть может, все вокруг сговорились и играют в «великого хореографа» миру на потеху? Нет, конечно же, он не идиот. Он везунчик! Баловень Фортуны! Должно же хоть кому-то в этом мире везти? Просто ради статистики в теории вероятностей.