– Золото звучания достигается не размером.
Хореограф подумал, что он говорит и о себе, и внутренне согласился.
В соборе парень вдруг обратился в Залевскому:
– Послушай, мне кажется, им нравилась колонизация. Как ты думаешь, это – от слабости? Они хотели прислониться к сильному? Чтобы кто-то отвечал за них? Они продолжают ходить в храмы своих бывших колонизаторов, молиться их богу.
О чем он? Неужели просчитывает последствия своей собственной «колонизации» Залевским?
– Ты бы хотел прислониться к сильному, чтобы он за тебя отвечал? Ты готов за это молиться его богам? – пошутил Марин и не заметил первую реакцию парня, а также то, чего ему стоило взять себя в руки и увести разговор.
– Я думаю, не важно, какому богу ты молишься. Важно, как ты живешь. Поэтому я вне религий.
Марин не имел ничего против такого подхода, но позволил себе уточнить:
– Они могли подчиняться своим правителям, а не колонизаторам. Так оно и вышло в конце концов.
– Наверное, это в каком-то смысле еще хуже. Когда свои правят своими. Внутрисемейно чморят. Касты эти… Человек только родился, ничего плохого не сделал, а уже – неприкасаемый. Беззащитный абсолютно. Говновоз пожизненный.
– Ну, не обязательно говновоз. Пойдем, я покажу тебе «растущий крест».
На правах бывалого Залевский повел экскурсанта в одну из капелл собора, рассказывая по пути легенду: в семнадцатом веке один пастух решил вырезать для себя деревянное распятие. И пока орудовал тесаком, к нему явился сам Иисус Христос. О чем они говорили, история умалчивает. Но после этого случая христиане поместили крест в часовню. И – о чудо! – крест стал расти! Размерами он уже сопоставим с крестом Голгофы.
– Так оно и бывает, наверное: каждый старательно вырезает свой крест, взваливает его на себя, несет его всю жизнь, рассчитывая на помощь и защиту, а крест день ото дня только растет. И приводит человека на Голгофу. И тебя на нем в конце концов распинают, – сказал мальчишка и заглянул в глаза Залевскому. Хотел услышать опровержение? Не дождавшись от Марина утешений и заверений в возможности иного исхода, взял его за руку и потащил к выходу. – Не води меня больше в храмы. Мне и так со всем этим непросто.
Он вел хореографа за руку, и это было так необычно, что стало невозможно идти молча, потому что думалось только об этом.
– Почему ты утащил меня из храма? – спросил Залевский.
– Я тебя не утащил. Мы просто ушли.
– Я привел тебя в храм, а ты меня увел из него, – настаивал хореограф.
– И что это значит?
– Наверное, что-то значит. Только дьявол боится храмов, – засмеялся Залевский. Ну, конечно, мальчишка же был его искушением. Искусителем. Хоть и невольным. Ведь даже в том сладком сне Марин воскликнул «черт!», а не «о, боже!».
– Марин, – парень был серьезен, как никогда, – я думаю, что бог и дьявол – одно неразрывное целое. И оно – в каждом. И нет одного без другого. И церковь тут не при чем.
Вот эту фразу про единство бога и дьявола в каждом должен был однажды сказать Залевский. Как старший и опытный. Но откуда этот опыт у мальчишки? Какими своими грехами терзался он и как договаривался с собой?
– Так это и не секрет. Бог устами одного из четырех ветхозаветный пророков – Исаии произнес: «Я образую свет и творю тьму, делаю мир и произвожу бедствия; Я, Господь, делаю все это». А ты разве не обращаешься в трудную минуту к богу, чтобы помог? Ты не говоришь: Господи, помоги мне?
– Говорю, конечно. Мне хочется, чтобы кто-то сильный мне помог. Чтобы кто-то был за меня. Но мне все равно в эту минуту кажется, что я обращаюсь к чему-то в себе. И никто больше не за меня.
Он посмотрел на Залевского. Чего он ждал в этот момент? Чтобы хореограф сказал, что будет теперь за него? У Марина не повернулся язык – выполнять божью работу, быть ангелом-хранителем ему не с руки. У него театр, проекты, артисты…
– А ты? Ты разве не просишь? – спросил мальчишка.
– Я чаще благодарю бога, чем прошу. Так сложилось в моей жизни. А знаешь, боги даже в индуистской мифологии побеждают асуров, благодаря умению соединять противоположные качества в одно целое: добро и зло, героизм и коварство. Зло и коварство употребляют во благо. Коварно убить асура в борьбе за господство – это, по-божьи, добро.
– То есть, добро вершится при помощи зла?
– Добро и зло – относительны. Каждый считает добром то, что ему во благо. Ну, и по-своему они правы. Когда я приехал сюда впервые, меня так потрясло все окружающее, что я полез в мифологию. И даже задумал поставить балет. Но оказалось, что трудно вычленить какой-то один сюжетный фрагмент. Все взаимосвязано, и каждая история имеет корни и развитие, нуждается в колоссальном количестве пояснений, отсылок. В общем, сломался. К тому же, для передачи индийской мифологии мне представляется наиболее аутентичным индийский язык танца, хотя он больше похож на сурдоперевод. Эдакий этнический наив, я бы сказал. Я вообще не использую этнику на сцене, это другой жанр.
– А кто такие асуры?
– Ты хочешь учиться «с рук»? Не читая, не углубляясь?
– Ну, хоть вкратце. Ты же углублялся?
– Хорошо, но с условием, что ты сам потом почитаешь. Асуры олицетворяли необузданные естественные жизненные силы. К тому же им принадлежали несметные сокровища. Они тоже были богами, только обладали, в основном, отрицательными качествами. То есть, скорее, демонами. Да, асуры – это демоны. И вот, возгордившись своим могуществом и мудростью, асуры исполнились зла и были низвергнуты богами с неба.
– Ты не находишь, что «возгордиться своей мудростью» звучит как-то абсурдно? И вообще, у чуваков все было: могущество, сокровища, жизненная сила. Что там еще? Мудрость. И они от всего этого взяли и исполнились зла? По-моему, их оклеветали. Из зависти, наверное. На самом деле, боги просто коварно замочили асуров, чтобы ограбить. С сокровищами-то понятно. А как можно присвоить себе чужую жизненную силу, мудрость?
– Хм. Как-то упрощенно у тебя получилось, – удивился Залевский. – Там много разных битв, и не таких однозначных, хотя, возможно, упрощение до схемы выявляет суть. Очищает от камуфлирующей патетики первопричину – совершенно человеческие страсти: зависть, ревность, борьбу за власть. И тогда становится очевидным порожденный ими банальный криминал – убийства и разбой.
– Мне кажется, никому и никогда не удастся договориться о том, что есть зло, а что есть добро. Каждый, по мере надобности, будет выдавать одно за другое. Я бы за асуров болел. Чем-то они мне импонируют, – засмеялся мальчишка.
Залевский вдруг подумал, что впервые, находясь в Индии, интересуется не окружающим ландшафтом и всем ассортиментом доступных удовольствий, а исключительно своим спутником. Он был до краев полон им. И весь этот дивный экзотический край представлял собой лишь статичный фон к ежеминутно меняющемуся портрету его друга. Друга?
13
Грохот падающих в раковину предметов разбудил Залевского. Мальчишка выскочил из ванной крайне взволнованный – увидел в зеркале, что в мочке уха нет серьги.
– Да и шут с ней, – пожал плечами Залевский, – было бы, о чем горевать. Или там были бриллианты? – спросил он, видя отчаяние на лице парня.
– Да при чем тут?!…
– Слушай, ну купишь себе новую, в конце концов. Хочешь, я тебе куплю?
– Нет, мне нужна эта.
– Почему? – поинтересовался Марин. – Почему именно эта?
Его вдруг неприятно кольнула мысль, что парню дорога серьга, потому что дорог человек, ее подаривший. Кто он?
– По кочану, – огрызнулся мальчишка.
На нем не было лица. Словно от этой серьги зависела его жизнь. Жизнь на кончике серьги, серьга – в яйце, яйцо – в курице, курица – в утке, утка – в зайце, заяц ускакал…
– Перетряхни постельное белье, – буркнул Марин, обидевшись на грубость. Кто же подарил ему серьгу? Что в ней такого? Да самая обычная, он видел такие у своих артистов. Ничего особенного. Она очень шла мальчишке, конечно. Но это же не повод? Начинаются тайны. А он уже так привык, что мальчишка распахнут настежь! Да вообще без всяких дверей! Идешь, как сквозь вчерашнюю анфиладу «лабиринта Фавна». И вдруг оказывается, что это не череда открытых всем покоев, а эффект зеркал, направленных друг на друга. Поэтому, куда бы ты ни повернулся, как далеко ни углубился, ты всегда видишь только самого себя. И кто там Фавн? Тот, кто таится в зазеркалье? Или ты сам? Идея показалась хореографу весьма плодотворной.
Парень нашел серьгу под подушкой и, наконец, обратил внимание на нестерпимый зуд кожи по всему телу – ночью его жестоко покусали кровожадные москиты.
Залевский наносил на места укусов мазь, ворча, что надо было своевременно воспользоваться репеллентом.
– Интересно, а почему они тебя не покусали? – недоумевал мальчишка.
– Они любят молодую кровь. Кусают самого младшего в помещении. Я специально тебя прихватил, чтобы меня не кусали, – ухмылялся хореограф.
– Ты взял меня сюда на съедение комарам? Чтобы обезопасить себя? – ужаснулся пострадавший.
– Я вообще взял тебя на съедение, – зловеще рассмеялся Залевский, дразня парня. Тот обернулся и уставился на лоб Марина, словно на него были нанесены концентрические круги мишени. Провел пальцем по рассекавшей переносицу складке.
– Что это у тебя? Это старость?
– Это опыт и зрелость.
– Нет, это морщины и старость!
Месть? Глумится? Черт бы его подрал с этими сатанинскими шуточками. Знает ведь, что обижает. Не щадит. Залевскому оставалось только улыбаться, покорно принимая правила игры.
И вдруг его осенила догадка:
– Эй, пацан, ты боишься старости?
– Боюсь. Старость отвратительна… стыдна.
Ну конечно! Он ведь тоже приглядывался к Марину! Украдкой. Словно исследовал на предмет симптомов, изучал, с чего человек начинает портиться. Как подкрадывается этот ползучий неотвратимый недуг – старость. И был намеренно бестактен (бравада от страха перед неотвратимостью) и снисходителен – от осознания своей молодости и свежести – причина ощущения собственного превосходства. Но, парень! Сорок лет – это зрелость, а не старость! Или Марин не заметил, как переступил этот порог? А как быть со свежестью и новизной чувств? Они оба – на пороге. Еще чуть-чуть – и этот малый расцветет и станет, быть может, секс-символом своего поколения. Еще чуть-чуть – и Марин пожухнет, и от его сексуальной привлекательности останутся лишь воспоминания.