– Я жалуюсь? Ты меня плохо знаешь! Просто я думал, что готов к этому. Я же знал, что так будет. Знал, куда шел.
– Слушай, я не хочу быть жилеткой. Ты только начинаешь. Потом начнутся скандалы, сплетни, вывернутая наизнанку личная жизнь… Как это делается в твоем шоубизе…
– А в твоем?
– Э-э-э-э… Ты что-то путаешь, парень. Я не деятель шоу-бизнеса. Я – человек искусства. Это разные категории – эстетические и «весовые», а не только жанровые. И пишут обо мне совсем другие издания – не «желтые». О творчестве моем пишут, а не о личной жизни.
Пожалуй, такой поворот в контексте разговора выглядел запрещенным приемом. Ударом ниже пояса. Ведь если убрать ранги, то, по большому счету, он и этот парень делали одно и то же – по степени личного вложения. Только он, Марин, не виноват, что есть эти самые ранги. Они существуют, прежде всего, в восприятии людей.
Мальчишка улыбался растерянно. Ему еще никогда не указывали его место так однозначно и безапелляционно – не ставили клеймо низкосортности, не вешали ярлык с указанием цены на распродаже. И он никак не ожидал, что это сделает человек, которого он считал теперь самым близким. Человек, чье мнение было для него важным. Человек, который прекрасно понимал, что делает он, мальчишка, на сцене. Ведь сам по себе высокий жанр, будь то балет, опера или драма, ничего не гарантирует зрителю и не в состоянии компенсировать отсутствие личных вложений артиста на сцене. Откуда этот приступ жестокости? Впрочем, он простит своего друга. Он уже многое готов ему простить – ради тонких невидимых нитей, что связывали их теперь. Золотых нитей, таких желанных. Ради гипотетической возможности прильнуть лицом к груди Марина и ощутить его ладонь на своем затылке. И чтобы он сказал: все будет хорошо, мой мальчик, ты выстоишь и взойдешь на вершину.
– Ты не жилетка. Ты стенд. Я на тебе отрабатываю решения, – нарочито небрежно бросил парень, и Марин испытал чувство неловкости от этого великодушного прощения, от того, что мальчишка готов находить оправдания его бестактности. – Знаешь, что я понял? Люди требуют от артиста, чтоб он был идеален, а сами ищут в нем говно. Чтобы тут же запихать его своими задницами в бочку с дерьмом. Как бандерлоги – Маугли. Чтобы убедиться, что артист – такой же, как они сами. И меня это даже успокоило. В общем, каждый должен знать себе цену. И уметь противостоять, уметь защитить себя, потому что больше некому. Я даю себе слово, что больше никто не обидит меня, никто больше не сможет причинить мне боль.
– Можно, конечно, назначить себе цену, но вопрос в том, готова ли публика ее платить. А по поводу того, что даешь себе слово, кто-то из философов сказал примерно следующее: давать обеты – еще больший грех, чем нарушать их.
– Ты помнишь, мы видели каменную колесницу в Хампи, запряженную каменными слонами? Это же для крепости духа сделано. Для поддержки. Мне еще попадалось фото терракотовой армии китайского императора, спрятанной в подземелье. Живой человек слаб. Даже если он – император. Императоры, мне кажется, особенно одиноки. На вершине, на пике, есть место только для одного. Майкл Джексон был самым одиноким человеком. Обреченным на одиночество именно своей вершиной. И его затравили и съели. Послушай, может, мне выточить каменного себя? Амулет. Маленькую жесткую фигурку. Она будет моей тайной поддержкой. Чтобы не сломаться. Мне нужна какая-то жесткость.
– Обставиться мифической армией? Слушай, это бред. Шаманство. Детский сад какой-то. Лучше укрепляй дух, а не в солдатики играй, – скривился Залевский, не распознав в мудреных аргументах собеседника мольбу о поддержке, тихий призыв. – К тому же, терракотовая армия императора, насколько мне известно, имела другое назначение. Согласно китайским традициям, было принято хоронить вместе с умершим императором живых людей, и глиняные солдаты стали первым опытом, когда вместо живых решили закопать статуи. Ну, как если бы в твою могилу положили глиняные копии твоих поклонников. Представь! Тысячи кукол будут сопровождать тебя в лучший мир. Они станут твоей свитой там… Ты будешь рассаживать их и давать им представления…
– Алле, гараж… Ты уже либретто пишешь?
Марин умолк и посмотрел на собеседника. Тот был болезненно бледен.
На обратном пути парень был мочалив и задумчив. Залевскому и в голову не могло прийти, что спутник казнит себя за проявленную слабость, которую хореограф даже не почуял – воспринимал обращенные к нему речи поверхностно, не углубляясь в тонкости, не утруждая себя распознаванием подтекста. А мальчишка и раньше знал, что никогда не попросит помощи – никто не в силах ему помочь. И вряд ли дождется хотя бы простой человеческой поддержки – теплоты и участия. Ничего, кроме непонимания и поучений. Как обычно. Ну и ладно. Он может рассчитывать только на себя. И никто не разделит с ним этот груз.
– Послушай, – прервал молчание Залевский, – взобраться на вершину – это еще не все. Эта вершина – ледяная. На ней холодно и страшно от одиночества. На ней не удержаться. Слава, как сказал один мудрый человек, – это непрерывное усилие. Ты готов к непрерывному усилию?
– Готов ли я непрерывно насиловать свою душу?
Хореограф, конечно же, имел в виду каждодневную работу над собой, над репертуаром, но, черт его побери!
– А ты как думал?!
– Хотелось бы по любви и в радость. Я не уверен, что потяну жесткий гастрольный график. Хотя, я еще не пробовал. Другие же работают так… Может, и у меня получилось бы? Только если это – единственный и обязательный путь. Я хотел бы выходить на сцену, когда мне уже крышу рвет. А чёс мне даже представить страшно. И я не думаю, что мою публику устроил бы просто чёс.
– Они диктуют, что тебе делать? Ты идешь на поводу у публики?
– Мне кажется, они хотят испытывать то же, что испытываю я. А если у них не получается, то тогда они стараются раскатать меня, свернуть в трубочку, а потом выкурить под коньячок. Они меня пробуют. Сначала на вкус, потом на прогиб, потом на излом… И, если я буду их слушаться, им вскоре самим станет не интересно. Они этого просто не понимают. Да пусть! Лишь бы интересовались. Но… – он посмотрел на Марина, – иногда в мой мозг въедаются разные глупые мысли. И я совершаю ошибку…
– А почему ты думаешь, что у тебя нет права на ошибку?
Мальчишка смотрел на хореографа изумленно, словно перед ним открылась потайная дверь, ведущая к цели в обход. И он не поверил в эту дверь. Мало ли, насколько реалистичной может выглядеть дверь, нарисованная на стене из армированного бетона?
– Я должен говорить: извините, я живу первый раз? Мне не начисляют штрафные очки и не дают дополнительный круг! Ошибся – сходишь с дистанции. И за тобой захлопывается дверь. И больше она не откроется – хоть скребись, хоть ногами в нее тарабань. Вся эта индустрия делает вид, что тебя нет. Ты пропадаешь из радио- и телеэфиров, и о тебе забывает публика. К тому же на пятки наступают новые. Ты упал, а они бегут по тебе дальше, затаптывают, и ты уже не поднимешься. Ты еще жив, еще полон желания, а тебя уже никто не помнит. Остается принять правила игры. Эти ебучие правила игры.
– Иногда отступление от правил как раз и есть та зона риска, в которой может родиться что-то новое, индивидуальное.
Мальчишка замер и заглянул Залевскому в глаза.
– Мне нравится эта мысль. Я хочу ее обдумать. Это точно? Или ты теоретизируешь, как обычно?
– Один индийский гуру говорил, что у жизни есть только одна дверь. С одной ее стороны написано «от себя», с другой – «к себе».
– И что мне с этим делать?
– С чем?
– Вот о чем это? Чтобы прийти к такой формулировке, надо задаться соответствующим вопросом. Прийти сначала к вопросу. По жизни прийти. Вот ты знаешь, на какой вопрос отвечал себе тот гуру? Я – нет. Так что мне это не поможет. И вообще, я не люблю цитаты.
– Я о том, что ты можешь отнести мысль о плодотворности зоны риска «к себе» или отказаться от нее – оттолкнуть «от себя». Дверь, в данном случае, понятие метафизическое: метафизический Вход и Выход.
– А вдруг чувак – просто про дверь? Он просто сидит и медитирует на дверь магазина. И самое смешное, что результат «к себе» или «от себя» абсолютно одинаковый: открытая дверь. Черт, противно даже. Одна рисовка и засор мозгов дуракам.
Да кто он такой, чтобы подозревать гуру в рисовке?! Хотя… Залевский засмеялся.
– Я вспомнил, этот гуру действительно некоторое время принимал своих учеников в магазине.
Мальчишка расхохотался.
– А в каком магазине?
– В галантерейном, кажется. У него была сеть галантерейных магазинов в Бомбее.
– Так он – просто об открытой двери! А ученики записали и возвели в теорию… жизни… Лучше бы он научил их, как открыть сеть магазинов!
Все-таки в этом его шоу-бизнесе нельзя быть просто хорошим парнем, думал хореограф. Жизненно необходимо обладать определённой долей эгоизма, высокомерия и самоуверенности, чтобы добавить себе значительности, пока не обретешь ее на самом деле, пока бредешь наугад, на ощупь между страхом и надеждой, пока не обрастешь броней и не зажиреешь под ней. Конечно, эстрада – жанр сервильный, предназначенный для обслуживания, услаждения. Она не поднимает публику к высотам искусства, а подстраивается под невзыскательные вкусы толпы. Создаются проекты, заточенные под массовое восприятие. Легко тиражируются, быстро окупаются. И как же с ними можно тягаться, если от себя лично, из себя самого – горсть драгоценной влаги – конденсат собственной боли и отчаяния? Только это не так уж безопасно. Нельзя упиваться своей болью. Когда-то Джимми Моррисон призывал бороться за право чувствовать собственную боль. Он хотел этой боли. Он убивал себя всеми возможными способами, перестал чувствовать край, за которым зияет черная дыра. И включился механизм самоликвидации. В двадцать семь лет он ушел из жизни, оставив потомкам свой призыв. Отчего ему не жилось? Его ведь любили миллионы. Любви не хватило. Но этот – не таков. Этот – живучий. В нем много жизненной энергии. Должно хватить. Чтобы выжить.