– У меня тоже есть кое-кто. Боюсь только, ты не поймешь меня. И уж точно не разделишь моих восторгов.
– И все-таки?
– Не скажу. Ты скривишься – мне будет больно. Я так ее люблю, что все прощаю: «фанеру», скандалы, потерю интереса к музыке, к сцене, к себе… Я просто видел, как ее ломали. И как она сдалась.
Ну, что ж, подумал Залевский, такая преданность кумиру достойна похвалы сама по себе.
– Скандалы на публику – гнусность и моветон, – сказал Марин, брезгливо поморщившись.
– Иногда это вынужденный шаг. Чтобы уходящие оглянулись. И тогда ты можешь попытаться остановить их. И даже вернуть. Скажи, почему в писании сказано: не сотвори себе кумира? Почему это – плохо? Ведь поклонников их кумиры вдохновляют на творчество, на работу над собой, на любовь. И поклонники вдохновляют своих кумиров. Разве это плохо?
– По идее, человек должен думать о Высшем, а не поклоняться земным кумирам. О душе должен думать.
– Так поклонники как раз – всей душой. Я по себе сужу. Меня мой кумир окрыляет. Почему нельзя поклоняться никому, кроме бога? Он ревнив?
– Бог, насколько я понимаю, не просил ему поклоняться. Бог – источник любви. Богу нужна вера, а не поклонение. И тогда он дает надежду. Но ты напрасно меня об этом расспрашиваешь. Найди себе батюшку – он объяснит. А то, что говорю я, – моя собственная интерпретация. И я не готов проповедовать.
Еще не хватало загнать его в роль духовного наставника! Как он умудрился так выкрутить разговор? О боге Марин говорить не готов. У него с богом был негласный договор: Марин не обременяет бога своими просьбами, а бог, он надеялся, правильно его понимает. Он надеялся.
– Я зависимый человек. Меня всегда на плаву держит какая-то более сильная личность.
Залевского насторожило заявление мальчишки. Это, на его взгляд, совершенно не похоже было на него – цепляться за кого-то, опираться на сильного… У него есть взрослые покровители?
– Меня держат на плаву мои кумиры. У них ведь все получилось! Значит, это возможно. Я всё-всё о них читаю.
Его кумиры! Люди, созданные другими людьми и их деньгами. Они, эти яркие марионетки, взаимозаменяемы. Талантливых людей в мире много. Но мало иметь талант. Звездами их делают чьи-то деньги и чья-то умелая рука. И подражать кумирам следовало только в одном: найти себе толкового продюсера, желательно, иностранного, обязательно заинтересованного именно в тебе. Чтобы именно ты чем-то зацепил его. Чтобы он вдохновился тобой и увидел перспективу. А вся эта управляемая попса не стоила, по мнению Залевского, в его собственной шкале ценностей, и мизинца этого парня.
– Послушай, можно же устраивать сборные концерты вместе с кем-то из молодых исполнителей. Я знаю, что так многие делают. Публики собирается гораздо больше.
– Никогда! – разволновался мальчишка. – Моя публика – только моя! И только я решаю, что с ней делать! И отдача – только мне.
Он ревнует свою публику, как женщину, к любому, кто может ее ублажить, довести до экстаза… Все-таки он потешный малый, усмехнулся Марин. Что же до отдачи, то Залевский осознавал, чего был лишен он сам. Во времена его сценической карьеры ему не доставались партии романтические или героические, и по той, очевидно, причине он не ощущал мощного энергетического прихода, на который намертво подсаживаются солисты. Он и сам ничего не делал с публикой. А потому не чувствовал отдачи. Ныне, в качестве хореографа, он лишь следил за спектаклем. Он был технической фигурой – кукловодом, дергающим за невидимые ниточки. Кайф же ловил только в процессе созидания – от собственного творчества и сотворчества труппы.
Наверное, не следовало так долго торчать вчера на пляже, досадовал Залевский. Он обгорел, почесывал плечи. Мальчишка скатывал с его спины ошметки кожи и приговаривал:
– Ты меняешь кожу? Ты – змей? Ловко маскировался… Но я тебя раскусил… Ты готовишься к удушению жертвы?
– Еще не известно, кто тут жертва, – проворчал Марин, закрыл глаза и почувствовал острое желание вылезти из шкуры, обновиться.
– Эй, ты спишь? – не дождавшись ответа, мальчишка выбрался из шатра, взял найденную в чемодане пачку сигарет и вышел на балкон.
19
В сумерках он двигался так неузнаваемо, так несвойственно ему – плавно и лениво, как молодой сытый зверь, будто позабыв играть роль. Казалось, он наконец-то был сыт Залевским. Но не отказывал себе в удовольствии, насытившись, поиграть растерзанной добычей. Разлегся на тахте и спросил:
– Ты о чем-то не договорил? Я знаю, что Нуреев уехал на Запад.
– Он не уехал, а остался там во время гастролей. Сбежал прямо из аэропорта. Он был первым, кто на это решился. А не договорил я о его личной жизни.
– Ну, договори.
Залевский качался в любимом кресле и вместо долгожданного шанти закипал.
– Он хотел секса двадцать четыре часа в сутки. Ему это было необходимо. Понимаешь? С кем попало: с матросами, грузчиками, проститутками… Великий содомит. Он же дорвался! И вдруг столкнулись две кометы. Рафинированный аристократичный Аполлон – Эрик Брун и бешеный Вакх – Рудольф. Он сделал Эрика бисексуальным одним своим страстным порывом. А тот не знал, как с ним справиться, хоть и был на десять лет старше. Рудольф изводил его своей ревностью. И это – на фоне собственной сексуальной чрезмерности и вседозволенности. Они были красивыми и гениальными! Но эта страсть была губительной для обоих. И в то же время он был с женщиной – прекрасной балериной, старше его намного – с Марго Фонтейн. Его властность не оставляла шанса никому. Он моментально сломал в ней синдром примадонны – этот снисходительный оттенок в общении с партнерами. Он просто не считался с ее статусом. Фонтейн была для него женщиной во всех смыслах. И с этими двумя людьми у него была настоящая близость – духовная, а не только физическая. Он говорил, что они играли и жили друг другом. Он фонтанировал сексуальной энергией. И ему прощали все его выходки.
Залевский вдруг разозлился: он не умеет справиться с мальчишкой – с этой его любовью-нелюбовью, дурацкой навязанной ему дружбой. Он обернулся. Парень внимательно наблюдал за ним. Марин выбрался из кресла. Он испытывал острый сексуальный голод. До головной боли. Его требовательному телу недоставало здесь телесной полноты жизни.
– Мне нужно уйти. Точнее, я хочу пройтись.
– Один?
Хореограф не смог вынести его взгляд, в котором читалась не только растерянность, но и готовность принять выбор друга. Он почувствовал легкое раздражение. Несмотря на свою увлеченность Залевский временами тяготился его компанией.
До разговора о Рудольфе Марин намеревался съездить в отель и попросить список агентств, которые оказывали «эскорт-услуги» – Индия сохраняла видимость благопристойности. Можно было еще обратиться к таксистам, но поставляемые ими уличные проститутки, приезжавшие на заработки из деревень, были грязны, да и особыми умениями не отличались. Но мальчишку он в любом случае брать с собой не собирался. Он вспомнил, что в шеке ему сделал знак молодой англичанин, которого он замечал уже несколько раз. Он снимал соседний гест-хаус. Вот это, пожалуй, доступно в его нынешних непонятных обстоятельствах. Хотя, думал Залевский, какая же это глупость – идти искать кого-то, когда они уже есть друг у друга. Он так ясно видел, как именно это должно произойти. Но, похоже, видел это только он один.
– Ну и иди. А я буду в твоем кресле качаться.
– «Бабушка, когда ты умрешь, я буду твою швейную машинку вертеть»! – передразнил мальчишку Залевский. Он вышел из дома и обернулся. Выхваченная внутренним освещением из окружающей кромешной тьмы комната плыла в теплой ночи. Там, под сооруженным Марином шатром, сидел в кресле оставленный им человек и ждал его. Грыз ногти. Нервничал? Злился? Раскачивался, думая о чем-то. О чем? Марину он вдруг показался бабочкой. Мотыльком в стеклянной банке. Мотылек порхает в поисках любви, принимая за свою пару то кружащийся в падении лист, то собственную тень. Посвящает им свой танец любви. Танец с собственной тенью. «Не наступай на мою тень!» Но вот ловец накрывает его сачком. Только мотылек не понимает, что с ним происходит. Не догадывается, что пойман. А у ловца мотыльков терпение не безгранично. И скоро он, вволю налюбовавшись, насадит его на булавку. Или отпустит. Он еще не решил. В голову тотчас полезла история Мотылька и Ловца. Он бродил в темноте, спотыкаясь о камни и корни, и пытался сложить сюжет. Но ему никак не давался финал. Пришел в себя, только когда мимо него в третий раз в одном и том же направлении прошел нетвердой походкой молодой человек, очевидно, потерявший свой дом. Наверное, впервые отведал местных пирожных, начиненных психотропным зельем. По расчетам Залевского, «завода» ему должно было хватить еще на десяток кругов.
Отвлекшись от мыслей о злоключениях и трансформациях мотылька, Залевский почувствовал чье-то незримое присутствие. Некто посторонний сопровождал заинтересованным взглядом его хаотичное перемещение в пространстве. Он замер, всматриваясь в темноту. На ступеньке соседнего гест-хауса сидел сосед, которого он видел в ресторане, и, как понял Залевский, давно за ним наблюдал. Значит, так тому и быть. Он просто снимет напряжение. Да что же это с ним? Он ищет себе оправдание? Смешно!
Соседа звали то ли Родди, то ли Терри (господи, зачем ему это помнить?). Он был похож на освежеванного бобра – обтекаемого, розового, с крупными передними зубами, такими длинными, что хореограф на мгновение представил себе, как его сейчас заточат. Драть бобров ему еще не случалось. На него напал безудержный нервный смех, оскорбивший тонкую натуру партнера. Гадость, думал Марин. И вспоминал свой сон, который был настолько прекрасней реальности. Он возвращался в дом с ощущением, будто провалился в деревенский дворовый сортир. Ему казалось, что от него дурно пахнет – просто-таки разит бобром.
С порога Залевский ввалился в ванную и встал под душ. Он ожесточенно смывал с себя бобра. Как хорошо, что у него есть любимые благовония: смесь ароматных трав, эфирных