масел и меда. Он втирал их, насыщая кожу и пространство запахом сладковатым, глубоким, теплым и влажным.
– Что это? – потянул носом парень, обернувшись к вошедшему Марину.
– Это Индия. Так пахнут те, кому повезло.
– А я? Я очень хочу, чтобы мне повезло.
Он стоял перед Залевским и почти возил носом по его оголенному торсу – считывал незнакомые ароматы. И Залевский вдруг испугался, что парень учует «бобра». Или пусть наконец учует?
– Очень хочешь? – Залевский потянул его к себе и прижал к груди. – Но это неправильно: мы должны пахнуть по-разному. Завтра отвезу тебя в лавку – выберешь себе.
– А сегодня что?
– А сегодня – Аравийское party! Я хотел сначала произвести разведку, а потом устроить тебе сюрприз, – вдохновенно импровизировал хореограф. – Но можно и без разведки. Собирайся!
Он помнил, что центром ночной жизни в округе был клуб, высеченный прямо в скале Лендс-Энде на берегу, над пляжем Анджуна, хоть и посетил его всего один раз. Место было культовым, активно посещаемым. Залевский заказал такси.
– А я думал, что ты в бордель собрался, – мальчишка выглядел разочарованным.
– Размечтался! За секс-туризмом надо было ехать в Тайланд или во Вьетнам, – проворчал Залевский.
– А я умею делать тайский массаж!
– Да ты что?! – засмеялся Марин.
– Отвечаю! – воодушевился парень, – вот ложись на живот!
Он оседлал Залевского и, водя твердыми пальцами по его спине, затараторил:
– Столбы, столбы, столбы… Провода, провода, провода… Короткое замыкание!
Марин рассмеялся и сбросил «массажиста».
– И я не осуждаю тех, кто торгует телом, – признался парень.
– Не осуждаешь?
– Нет. У людей бывают разные тяжелые обстоятельства. К примеру, им не на кого рассчитывать.
Пожалуй, такая готовность защищать проституток была продиктована наличием в его кругу таковых, думал Залевский. И он вникал в их тяжелые обстоятельства, а теперь пытался обосновать свою точку зрения. Вот так новость! С чего бы это? Значит, до консерваторок парень обитал в другой среде. Или?.. Холодная липкая тварь, имя которой – подозрение, заползла в мозг хореографа.
– Ты знаешь, я офигел, когда увидел в храме их богинь э-э-э… топлесс. И в других местах полно сцен совокупления – в шеке на пляже, например. Как они тут живут посреди всего этого? Привыкли и не обращают внимания? – удивлялся мальчишка.
– Когда я оказался здесь впервые, я задал подобный вопрос местному гиду. И он ответил, что эта традиция пришла ещё с тех времен, когда женщины и мужчины здесь ходили с одними только драгоценностями на голом торсе. У людей в те времена было меньше вожделения, они просто любовались красотой тел друг друга, и ни у кого мысли не возникало о сексе так же, как сытый любуется созревшими плодами, не срывая их с дерева. Ум у них был устремлен больше к богу. У них нет понятия первородного греха, как у Адама с Евой. Я тогда подумал: может быть, не они, а мы здесь развращенные – те, кто зациклен только на сексе, думают только о сексе, и едут за сексом в Юго-Восточную Азию?
– Ты веришь, что у людей могут не возникать мысли о сексе? Откуда тогда здесь полтора миллиарда взялись? От дум о Высшем Промысле? Полтора миллиарда непорочных зачатий? И, кстати, как же Камасутра?
– Сам удивляюсь, – пожал плечами хореограф. – Думаю, что теория и эстетика. Красота и соразмерность линий. Орнаментальная геометрия. И чистое разводилово для испорченных европейцев.
Он засмеялся, глядя на разочарованное лицо мальчишки, и повалил его на тахту. Он играл с ним, как забавляется кот с мышонком, прикидывая, съесть ли его сейчас или оставить на потом, когда в дверь вежливо постучали. Такси подано!
– Чалло! (Поехали!) – скомандовал Залевский водителю, обозначив цель.
Он думал о сексуальной колонизации Юго-Восточной Азии Западом. Да-да, любая экспансия имеет конечной, хоть и не декларируемой целью сексуальное порабощение.
Водитель пел. И с этим ничего нельзя было поделать. Только абстрагироваться.
– Так что тут у них сейчас с сексом на продажу? Мораторий? Надзор? Полиция нравов?
– Нет, конечно. Ну, то есть, проституция – дело незаконное. Но при здешней тотальной коррупции – вполне процветающее. А что до нравов, то в буддизме вообще другая сексуальная этика. Буддизм не осуждает. Он различает созидательное и разрушительное поведение. Первый путь приносит нам счастье, а второй ведет к несчастью. К примеру, если человек возжелал открытого, незащищенного секса с незнакомым партнером, он рискует заразиться чем-нибудь непотребным. Это – путь к несчастью. Но он не делает человека плохим. Это лишь вопрос личного выбора. Все упирается в мотивацию. Многие поступки людей мотивированы неудовлетворенностью. А неудовлетворенность – это такое состояние ума, которое неминуемо приносит проблемы.
Водитель пел, обгоняя по встречной. Рыдван кренился на виражах и надсадно взревывал издыхающими внутренностями.
– Ястребок, – ворчал Залевский.
– И что с ней делать? – спросил мальчишка.
– С кем? С чем?
– С неудовлетворенностью. Хронической.
– Ну, наверное, находить какой-нибудь созидательный способ удовлетворения.
Неужели он все еще думает, что взрослые знают ответы на все вопросы?
Парень уткнулся в телефон. Марин поглядывал на его сосредоточенное, подсвеченное экраном лицо и чувствовал нарастающее раздражение.
– Эй, мы тут вдвоем. Ты не заметил? И мы общаемся. Может, оставишь в покое телефон?
– Я почту проверяю. Вдруг есть приглашение?
Мог бы извиниться. Впрочем, кажется, это не в его правилах. До такой простой и очевидной вещи надо дозреть. А он пока отбивается по привычке.
– Если придет письмо, телефон тебе брякнет. Или звякнет, или свистнет. Какой там у тебя на почте рингтон стоит? Аллилуйя? Ода к радости?
– А вдруг я не услышу? Не отвечу сразу, они кого-то другого пригласят.
Как страшно ему, наверное, день за днем просыпаться с вопросом, состоится ли он, как жаждет ежедневного подтверждения (извне) тому, что он есть в желаемом качестве в специальном пространстве, в специальной системе координат, что его звездочка в этой системе уже намечена песчинкой, пусть и не светит пока ярко, но у нее есть место, и она ждет его каждодневных целенаправленных усилий запалить ее.
Марин уплатил две тысячи рупий за вход.
– Приглашаю. Угощаю.
Зал для лучшей акустики и шумоизоляции был облицован глиной. Ультрафиолетовые прожекторы удивительным образом меняли пространство и создавали световые рисунки на стенах. Клуб имел три уровня. Верхний представлял собой галерею с великолепным видом на Аравийское море. Пульт диджея с танцевальной площадкой находились на втором уровне. Залевский припомнил, что на третьем торгуют местными сувенирами в стиле хиппи. Туда не пошли, а, найдя уютный закуток, расположились с комфортом. Главное достоинство клуба помимо неоспоримых красот местоположения состояло, по мнению хореографа, в отсутствии знакомых и светских репортеров. Здесь можно было расслабляться и отрываться без риска увидеть себя поутру в непотребном виде в одном из «желтых» изданий. В Москве он был обречен на публичное одиночество. Конечно, там существовало, как и везде, закрытое сообщество таких, как он сам. И все было сто раз говорено-переговорено, обсуждено до скуки, до зевоты. Зато всегда можно было рассчитывать на поддержку этих людей, если таковая внезапно понадобиться. В разумных пределах, естественно.
Через некоторое время Залевский понял, что отрываться ему как раз совсем не хочется. Он наблюдал, как напивается его спутник, и жалел, что изменил свои планы на сегодняшний вечер.
Мальчишка извлек из заднего кармана джинсов сложенный вчетверо лист бумаги и протянул Марину.
– Я текст песни написал, – прокричал он сквозь грохот электронного микса.
Хореограф развернул загнутый по углам лист, теплый оттого, что на нем сидели, опасаясь, что ему не понравится и тогда придется как-то выкручиваться, чтобы не обидеть парня. Но то, что он прочитал, застало его врасплох. Конечно, о художественных достоинствах текста говорить не приходилось. В нем не было стройности и соразмерности. Хотя, как знать: возможно, он удачно ложился на музыку. Но это были мальчишеские откровения, нарочито грубые, вытекавшие из злободневного сексуального нетерпения: «Что мне со всем этим делать теперь?» Это было так не похоже на его лирику, звучавшую на сцене.
– Что это?! Тебя же девочки несовершеннолетние слушают! Это же дефлорация, а не текст! – кричал он.
Мальчишка запрокинул голову и закрыл глаза.
– Бедные барышни! – смеялся Марин. – Значит, телячьи нежности ты не любишь?
– Ну почему же – «не любишь»? Люблю, но меня расковырять для этого нужно, подобраться…
Залевский залпом допил свой виски, сгреб парня в охапку и прижал к себе. Что ж ты со мной делаешь, думал он. Почему я так остро на тебя реагирую? Он чувствовал, что парню хорошо и спокойно в его объятиях. Как будто он обрел защиту и опору. И это его разозлило. Сейчас он расквасится, разнюнится, и это сделает его слабым. А ведь ему предстоит штурм. Да и вообще хореограф не уважал слабых. Слабые люди его раздражали – никто не может позволить себе быть слабым. Быть слабым или сильным – вопрос личного выбора, а не судьбы. И вдруг он понял, что мальчишка спит. Как можно уснуть в этом грохоте? Когда парень станет частью его постановки, его артистом, всё изменится. Он станет для него материалом. И он не будет его щадить. Наоборот, он станет доводить парня до истерики, до боли. Потому что так нужно, потому что этого требует уготованная ему роль.
– Я тогда, после твоего выступления в клубе, посмотрел несколько видео. Это очень сильно, я до сих пор под впечатлением, – признался Марин на обратном пути, приноравливаясь к крутым виражам на извилистой дороге. Он прижимал парня к себе, пользуясь этими виражами, как бы оправдывающими его жест. – Но одна композиция…
– Я когда-нибудь на ней кончусь, – усмехнулся мальчишка.