– Я скучаю по своим девочкам. Мне их не хватает. И с Инкой что-то не так.
– Что не так?
– Не знаю. Бесится.
– Ты все-таки влюблен в нее?
– Нет. Это что-то другое. Она – моя женщина.
– А я думал, все три – твои, – Марин изобразил крайнее удивление. – Почему ты живешь с ними? Почему не один? Из экономии?
Наверное, от мальчишки не укрылось его состояние. Но он предпочел сделать вид, что не замечает. Быть может, чувствовал себя виноватым из-за наркотиков. Ответил спокойно.
– Это квартира моих друзей, за нее не надо платить. И я сам их позвал. Мне хорошо с ними. Они очень красивые, ты же видел. И я не могу один. Мне нужно, чтобы рядом был кто-то свой, кто может меня поддержать, когда мне плохо. Иначе я могу натворить глупостей.
Человек, который имел смелость открываться перед публикой, боялся себя? Боялся остаться наедине с собой, своими грехами, страхами и обидами? Напрасно… Он просто еще не вкусил прелести одиночества, не постиг могучую энергию его недр и русл, подумал Марин и тут же одернул себя: мальчишке просто нужно, чтоб вокруг него прыгали и суетились. Чтобы ухаживали за ним. Его тянет забыться в ночном клубе, накачаться спиртным не по возрасту и почувствовать драйв веселой ночи. Ему нужно видеть подставленные руки, способные подхватить и утешить, когда он сорвется. Короля играет свита. А «король» мутит сейчас, ловко бьет на жалость!
Залевский понимал, что это не так, или не совсем так, но злился и ничего не мог с собой поделать. На память пришел давний и неоконченный разговор с самим собой: творческий человек должен быть одинок. Это не значит, что ему следует физически удалиться от мира, стать отшельником. Это значит, что ему требуется свой обособленный мир, где бы он мог остаться наедине со своим сознанием. Ему предстоит разгрести завалы внешней среды у порога и войти в себя. Что там в нем самом? Не исключено, что там пустота, и он все это время лепил изделия из того, что разгреб – из залежей чужих знаний и чужого опыта, чужих чувств. Но ведь ничто не рождается само по себе. Все рождается от соприкосновения с чем-то, внутреннего с внешним, привнесенным. Вызов – отклик. Или это – поверхностное? Не исключено, что Создатель заложил в человека нечто такое, до чего не каждому по силам докопаться. Может, оно и есть самое главное? Иначе ради чего Он снабдил человека разумом если не для познания себя? А может, это скрытое не богом заложено, а возникает от привнесенного: рождает ощущения греха? Да, нечто врожденное (то, что называют талантом, например), а затем оплодотворенное… грехом. Ощущение греха – побудительный мотив? Кто-то уходит пестовать свой грех в монастырь, а кого-то он выносит на сцену, на люди, чтоб простили и тем спасли. Освободили. Нет, он не готов обсуждать это с парнем.
– Слушай, Инка же – дылда. Ей тебя хватает?
– Не жаловалась, – мальчишка посмотрел на хореографа, и тот осекся. Ему показалось, что парень понимает все, что с ним происходит. Ему стало неловко.
– Ладно, вали спать. Я еще почитаю.
– А можешь вслух? – мальчишка засмеялся. – Мне никогда не читали вслух. Правда, я рано научился читать. Но мне хотелось… Сказку на ночь.
– Может, мне еще усыновить тебя?
– Усынови! Я не против, – развеселился мальчишка.
Боже, во что он вляпался? Это было мучительно. Да, «ад – это другие». Как простить этому человеку его молодость, его невольное коварство, чтобы он перестал быть для Залевского адом?
22
– Есть книги, с которыми надо оставаться один на один. Иди, свою читай.
Марин видел у мальчишки новенькую книжку-пустышку в мягкой обложке, наверняка прихваченную наспех. Он никогда не стал бы тратить время на что-то подобное. У парня другой культурный фон, и продукт он предпочитает облегченный и потому легко потребляемый.
– Я не люблю книги, в которых авторы открытым текстом пытаются учить меня правильно жить, – бросил он. – Набор банальных сентенций и убогое морализаторство. Гораздо интересней, когда автор пускает читателя в свой мир. Реальный или придуманный. То, что человек придумывает – это ведь тоже он. А если он может найти достойный художественный образ, художественную форму выражения себя, значит, он талантлив.
– Для кого-то это школа жизни. Меня и сериалы многому учат. Особенно семейные.
– Ты серьезно? – Залевский засмеялся.
– А если человек еще только познает мир? Ему же нужны хоть какие-то маяки? Туда он рулит или не туда…
– Ты учишься жизни на сериалах, что ли?
Залеский видел, что мальчишка обиделся на иронию, прозвучавшую в вопросе, но пытается не показывать виду.
– Они теплые. Они приносят мне ощущение семьи. Иногда мне даже хочется быть среди них, среди этих персонажей.
Конечно, семья, призванная научить человеческим отношениям, не справилась. Вот и учится, на чем попало, досадовал Марин. Эх, связался черт с младенцем!
Он выволок кресло-качалку на веранду, парень вышел следом и устроился на перилах. Полосы лунного света сквозь тени пальмовых листьев пересекали его нежное лицо. И Марин подумал, что мог бы любоваться им бесконечно. И у него будет на это еще уйма времени. Ему хотелось быть повязанным с этим человеком чем-то большим, чем интеллектуальные беседы при луне, чем-то тайным, непроизносимым, что читается во взгляде. А пока…
– Лучше бы ты, например, Педро Альмодовара смотрел. Это хоть имеет непосредственное отношение к искусству. А жизни ничто не научит. Нет таких учебников. Есть чей-то горький или сладкий опыт. Но совсем не факт, что он тебе пригодится. Горький опыт может, конечно, от чего-то уберечь, а может испортить вкус жизни.
Хореограф говорил из одного только желания говорить правильные вещи, не вдаваясь в подоплеку поступков и интересов собеседника, не особо задумываясь над мотивами его выбора. Он намеревался принести некую пользу, пусть даже умозрительную, но непременно нацеленную на формирование хорошего вкуса. Потому что надо учиться на лучшем.
– Твой Педро – садист, – неожиданно ответил мальчишка. – Он получает удовольствие от чужой боли. Его вдохновляет чужая боль.
– А что должна вызывать чужая боль?
– Сопереживание хотя бы. Я, во всяком случае, на это надеюсь, когда пою.
– Почему ты на это надеешься? Чужая боль вызывает любопытство у публики и страх, наверное. А творческий человек исследует ее, преобразует в художественное произведение. Боль, страдания – неотъемлемая часть душевных переживаний человека. Все лучшие образцы мирового искусства – великие трагедии – имеют в основе чью-то боль.
– Чужую, заметь. Тебя это не удивляет? Они, как убийцы, вглядываются в глаза своих жертв в поисках предсмертного ужаса. С исследовательской целью. Ты находишь это нормальным? Если бы человек писал, снимал кино или пел о своей боли – это было бы честно. А мусолить чужие страдания, чтобы зарабатывать на этом деньги и славу – это мерзко. И получать от этого удовольствие я нахожу противоестественным.
– То есть, шедевры мировой драматургии для тебя ценности не представляют?
– Если я знаю, что автор сам прошел этот путь и пишет о себе, я верю ему и сочувствую. И учусь у него. Но таких мало.
– Потому что далеко не каждый страдающий способен воплотить свою боль в произведении искусства. Ты предлагаешь выбросить из репертуара театров «Медею»? «Короля Лира»?
– А какой смысл в бесконечных постановках этих произведений, если люди обсуждают только, кто лучше сыграл Лира: вот этот артист или тот, которого они видели в этой роли в другом театре в прошлом сезоне?
Хореограф в тот момент не нашел аргументов в пользу своей точки зрения, хотя чувствовал внутренний протест. Он решил высказаться предельно ясно.
– Послушай, я не оцениваю произведения искусства с точки зрения честности автора. Для меня главный критерий: скучно это сделано или не скучно. И если чья-то честность мне скучна, если она меня как зрителя не занимает, то кому нужна эта честность? Искусство – это вообще обман. Это – понарошку. Прямое подражательство жизни скучно, а если это ловкий обман, талантливый, если найден удачный ход, хорошая идея, то возникает художественный образ, метафора. Когда-то Врубель сказал о передвижниках, что они низвели искусство до уровня публицистики. Понимаешь, что это значит? Они вплотную приблизились к прямой передаче происходящего, оценочной к тому же, вроде эпического полотна «Арест пропагандиста». Назидательно и скучно. А у Тарковского, например, каждая сцена метафорична и глубока. И в ней есть честность творца. Он пережил это на уровне ощущений. Творцам – дано. Художник не должен быть моралистом.
Залевскому захотелось сделать парня таким же литературным гурманом, каким был сам. Разделить литературные яства с равным искушенным сотрапезником. Ах, каким увлекательным был для него самого процесс открытия и постижения настоящей литературы! Как манило тайной каждое незнакомое слово! Ему несказанно повезло с наставником и проводником в этот мир. Он помогал Марину преодолевать высокий порог вхождения, улавливать внутренний ритм текста. Он научил отличать пустое от полного – когда простые, казалось бы, слова и действия, выстроенные в определенной последовательности, рождали новый удивительный смысл, даровали его воображению новый взгляд и насыщали новым опытом. Он был талантлив – его проводник. Но самому Залевскому не давалось руководство подобного рода. Его опыт и опыт мальчишки не суммировались и не умножались. Эти разные опыты разделяли их. Быть может, новое поколение не так слепо доверяет авторитетам, как доверял он, выросший и выученный на признанных шедеврах классики? Или эти мальчики и девочки вообще свободны от авторитетов и ждут от искусства чего-то совсем другого? Они хотят, чтобы с ними разговаривали от первого лица? Делились сокровенным, пережитым, собственной болью или счастьем? Ну что ж, он, пожалуй, попробует. Когда-нибудь. От первого лица. Будет ли только готов к его откровениям зритель?
23
Парень выкладывал в сеть фотографии, сделанные Залевским – еще те, первые, до взрывоопасного фотосета. Радовался, что поклонники любуются, благодарят за то, что он, практически, взял их с собой в путешествие. Марин поглядывал из любопытства в монитор.