– У тебя на этом фото молния в ширинке черная на белых джинсах. Внимание отвлекает от лица, – сделал он замечание.
– Да? Ну, пусть будет – для огонька! – засмеялся мальчишка. – Такой пейзаж, а они на моей ширинке залипли.
– С чего ты взял?
– Ну, ты же залип.
Залевский смутился.
И вдруг, читая комментарии, парень болезненно поморщился и даже непроизвольно дернул головой, словно не мог поверить в то, что видят его глаза.
– Что? – спросил Залевский.
– Инка обстебала.
– Первый раз, что ли? Да ты и сам ее не щадишь.
– Есть разница – в своем кругу говорить или писать в Сети. Я же публичный человек, медийное лицо.
Залевский сунул нос в монитор.
– Ну да, гадость. А можно подумать, что тебе мало гадостей пишут.
– Видишь ли, одно дело, если бы о моем теле написала какая-нибудь левая девушка, а другое – когда пишет девушка, с которой я сплю.
– Жестко получилось, – почесав затылок, согласился Марин, ни капли не расстроившись на самом деле. Он же не сказал: «которую я люблю». Не исключено, что в этом как раз и все дело.
Парень смотрел в окно, на лице его читались обида и разочарование.
– Свои не должны подставлять. Я же им доверяю… Послушай, я хочу выпить. Пойдем.
Конечно, от своих – больно. Родной рукой да по медийному лицу… Интересно, каково это – взрослеть у всех на виду, под пристальным вниманием тысяч чужих людей? Впрочем, не драматичней, чем стареть, думал Марин. И они следят за тобой, с удовлетворением подмечая каждую морщинку на бесстыдном хайрезе папарацци. Плевать. Зато в сакральной книге – в каталоге тонких материй мира – ты есть, а их нет. Не говоря уже о земной «аллее славы». А он, этот мальчик, – восходящий. Восходящие особенно чувствительны к публичным трепкам. Особенно – от своих. Он еще не научился прощать, признавать за другими право на ошибку. Он пока считает, что ему больнее всех.
Шли гребнем пригорка мимо ложбины, в которой копошились черные свиньи. И совсем не хотелось думать о том, чем они там питаются. Когда-то это зрелище произвело на Марина столь сильное впечатление, что он зарекся заказывать в местных ресторанах свинину, которая считалась у местного немусульманского населения деликатесом.
В ресторанчике он взял крепкий кокосовый фени и провозгласил ритуальное его распитие. Мальчишка морщился, но пил.
– На шампунь похоже.
– Так ты ее все же любишь?
– Инку? Не знаю. Нам было хорошо вместе. Мне так кажется. А что, между мужчинами действительно принято обсуждать своих женщин? Я просто не в курсе. У меня практики общения с ними не было. Ты уже третий раз задаешь этот вопрос. В чем дело? Она тебе нравится?
Залевский был уверен, что Инна ревновала мальчишку к нему, Залевскому, злилась, поэтому и была так огорчительно ядовита. Она же не маленькая девочка. Наверняка догадалась о чувствах Марина и не знала, как поведет себя парень.
– Мне попалось одно твое интервью, ты говорил, что у тебя есть девушка, но это – не любовь. Подозреваю, что ее это оскорбляет – публичное заявление о том, что ты ее просто используешь. Ни одна женщина такого не простит. Ты ведь ее тоже не на помойке подобрал. Она – красива, она музыкант, концертирующий, насколько я понял…
– Я же не с музыкантом сплю, а с девушкой.
– Ну, так и она не публичному человеку это пишет, а своему ммм… бойфренду.
– На моем публичном сайте?
Залевский, конечно, никогда не признался бы, как сильно его задевают отношения парня с его девушками. Он подсознательно искал брешь. Искал способ расширить границы его чувственного восприятия, оказаться внутри этих границ и увести его однажды в свой тайный сад.
– Я сильнее ее, и она это знает, – зло бросил мальчишка.
– То есть, ты можешь сильнее обидеть ее, чем она тебя?
Конечно, Залевский так не думал, но ему вдруг захотелось уколоть парня, и он понимал, что причиной тому была ревность.
– С каких фигов такие выводы? – разозлился мальчишка. – Я совсем не то хотел сказать… Боже, ну почему это опять со мной происходит? Я, конечно, загоняюсь иногда по пустякам, но я ненавижу терять людей, которых впускаю в свою жизнь, подпускаю к себе так близко! Скажи, почему так: сначала вы не можете друг без друга ни часа. Отлепиться не можете друг от друга. Не потому что любите, а потому что вам очень круто вместе. Вы на одной волне! А потом что-то происходит. Например, вдруг узнаю, что близкий человек делился с кем-то моими секретами. И я перестаю доверять. И вроде не такие уж были глубокие чувства – просто привык к человеку. Но все равно разваливаюсь на части и долго не могу себя собрать. Черт, я же привязчивый! Мне сразу кажется, что человек уже мой, что он поймет мой юмор и все такое.
Хореограф испытывал уже не ревность, но печаль. Думал: как жаль, что близкие руки вновь покидают мальчишку. Удивлялся странному: почему ему подумалось не "люди", а «руки»? Откуда эти "руки"? Козни подсознания.
Наверное, выбрав человека, этот парень стремился привязать его к себе. Повязать доверием, секретами. Ну, что ж… коварно, но в то же время рискованно. Или это происходило от неопытности? Преднамеренный риск или ошибка?
Его только удивляло, что мальчишка находил поводы обижаться на него. Он, Марин Залевский, стоял так высоко в общественной Табели о рангах, и при этом был столь толерантным, гладким, как отполированное руками верующих колено золоченого Будды, что с ним совершенно невозможно было поссориться.
– Может, ты иногда теряешь чувство меры? У каждого ведь своя мера дозволенного – того, что он может позволить сотворить с собой. Но если ты человеку дорог, и он ничего от тебя не хочет, то он и поймет, и простит, и не отвернется.
– А так бывает? Бывает, чтобы тот, кому ты дорог, ничего от тебя не хотел?
Дьявольский вопрос! Разрушительный… Он, Марин, по кирпичику выстраивает их отношения, а этот малый разом взрывает фундамент! И все же он попытался спасти хлипкую постройку.
– Некоторые вопросы лучше не задавать. Даже самому себе.
– Марин, не прикидывайся: тот, кому ты дорог, хочет от тебя всё – всё, на что ему хватит воображения. Как минимум, всего тебя. Или меня. Ручного, послушного, чтоб я кололся в стыдном и плакался, что обижают, чтоб можно было поучать и наказывать за своеволие, но чтоб непременно стремился ввысь, чтоб можно было гордиться и не стыдиться показать знакомым, а еще наряжать, раздевать, целовать… секс-игрушку с кнопкой «play»: хочешь – трахаешь, нажал на кнопку – поет.
Марину показалось, что перед ним с грохотом упала роллета и закрыла манящую витрину.
24
Он балансировал на канате над пропастью, удерживая равновесие при помощи длинного шеста. Не совсем понимал, зачем делает это: то ли ради публики, купившей билеты на зрелище, то ли потому, что это был единственный способ преодолеть пропасть и перебраться на другую сторону. Что за пропасть? И что на той – другой – стороне? И вдруг на один конец шеста села птица и запела. Теперь ему требовались дополнительные усилия, чтобы сохранять равновесие, но райское пение птицы заворожило его настолько, что он не решался согнать ее. Надо только перехватить шест, чтобы компенсировать вес птицы, догадался Марин. Он потихоньку двигал руки на шесте, но внезапно вместо пения раздался глумливый смех, птица начала раздуваться, набирать вес – Марин едва успевал перебирать руками шест. А потом эта подлая тварь взлетела. И Марин, потеряв равновесие, сорвался с каната и полетел вниз. Летел медленно, будто с парашютом. И видел мир внизу: бесконечную полноводную реку с притоками, рассекающими леса и города, видел смутно знакомые улицы и площади, людей, себя посреди площади, почему-то в балетной пачке и на пуантах, свою смеющуюся труппу, множество папарацци, изготовившихся запечатлеть то ли его афронт, то ли его смерть. Смерть… Пусть она придет к нему не шмяком, а поцелуем… Вот так… как сейчас…
– Черт, как у тебя быстро щетина растет!
Марин не решался открыть глаза.
– Ну, я же говорил, что не сработает! Только хуком в печень! Ты там ужасы себе крутишь, что ли?
– Там ужасы крутят мной, – ответил, наконец, Залевский и открыл глаза. Возле него сидел мальчишка, держа наготове его блокнот и ручку.
– На, запиши, что тебе снилось, а-то забудешь.
– Для прелюдии, пожалуй, несколько цинично, – укорил Марин и поплелся в ванную.
После пляжа сидели на полу за низким столиком, на засаленных подушках аутентичного, не европеизированного кафе. Ждали заказ.
– Ты должен рассказать мне что-нибудь стыдное о себе, – нахально заявил хореографу мальчишка.
– Должен? С чего бы это? – напрягся Залевский, не любивший подобные игры.
– Шучу, – засмеялся собеседник, глядя на недовольного Марина.
Ему, вероятно, хотелось поговорить о сексе. Именно о сексе. Но только – поговорить. Детский лагерь после отбоя! Но почему в контексте стыдного? Еще был полон мифов на этот счет? Залевский никогда бы не назвал все, происходившее в его спальне, стыдным. С девушками – возможно, скучным, да, но с мужчинами это всегда был яркий опыт – хотя бы по причине значительно более сильных ощущений.
Не найдя понимания и отклика, мальчишка взялся за яблоко, заботливо очищенное Марином от кожуры филигранно срезанной спиралью.
– С древа познания стыда?
Залевский разозлился, бог знает почему, хотя с самого утра его грудь теснилась нежностью, странной готовностью служить и потакать – за тот бесстыдный утренний поцелуй.
– Лучше ты мне расскажи что-нибудь.
– Стыдное?
– Ну, например.
– Про секс?
– Именно, – кивнул Марин, еще сердясь. – Про первый облом!
Залевский заподозрил, что обмен личным «стыдным» – некий дворовый залог дружбы и верности: ты знаешь про меня, я знаю про тебя. Мы повязаны. Это раньше, когда сердца были храбры, восторженны и почти невинны, а сознание не отягощено знаниями про ВИЧ-инфекцию и гепатит, дружбу скрепляли кровью, как Том Сойер и Геккльбери Финн. А теперь, стало быть, – стыдом.