– Ладно, расскажу, – согласился собеседник. – Про яблоко познания облома. Однажды, в пору моей юности, в мои младые годы, – парень свел глаза к переносице, – к соседям приехала на каникулы их родственница – очень красивая девушка, очень секси. Я влюбился страшно! А главное – я видел и ее интерес к себе! Я так остро это переживал! И вот, как-то на вечерней заре мы сидели под яблоней. Помню запах остывающего сада… Сидели так близко, что касались друг друга – плечом, рукой, ногой. Ели одно яблоко. Из моих рук. Она откусывала, потом я… Сок на губах… Это был почти секс! Я умирал от блаженства… И вдруг она сказала, что любит яблоки с болячками. Знаешь, такие бородавки шероховатые? Она сказала, что болячки – сладкие. Меня весь вечер рвало. Ну и больше никаких сексуальных позывов не возникало. Хорошо, что она скоро уехала.
Он улыбался. Залевский спросил:
– Она была старше тебя?
– Они все были старше меня. Я в ровесниц не влюблялся.
– Почему?
– Они были э-э-э… недостаточно женщины. Я дружил с ними.
А сам он, значит, чувствовал себя мужчиной в полной мере… Настолько, что его угадывали, чуяли взрослые барышни, которым надлежало влюбляться в мачо.
Залевский смотрел на парня и думал о том, что в его нежном возрасте бурлящих гормонов вопрос секса стоит двадцать четыре часа в сутки. И этот "стоящий вопрос" добавляет блеска глазам и шарма жестам.
– А в мужчин ты влюблялся? – задал Марин вопрос, гирей висевший на языке.
Несколько секунд – целую вечность – Залевский не знал, куда деться от его взгляда. Но ему достало воли не отвести глаза.
– Это – другое, – ответил мальчишка.
Какое «другое»? Вечные поиски «отца»? Марин не стал уточнять. Он не мог найти в себе никакого отца.
Блиц не удался. Залевский видел холостые обороты механизма их отношений: мальчишка наступал, отступал, открывался и захлопывался, ждал от Марина чего-то – возможно, понимания и сочувствия. Но чувства в Залевском возникали совершенно иного рода, и вожделенное со-чувствие не давалось им обоим. Демаркационная линия так и не была до сих пор преодолена ни одной из сторон. Оба как будто подозревали противника в возможности некорректной жертвы, рассчитанной на ошибки защищающейся стороны. Но хореограф уже находил свою позицию патовой – шах еще не объявлен, но отчетливо проступила невозможность сделать следующий ход.
Заказ все не несли. Здешний персонал, в полном соответствии с традиционным индийским мироощущением, никуда не спешил. Мальчишка вынул из кармана свой смартфон и углубился в сеть.
– Прикинь, – удивлялся он, – кругом нищета и помойка, а вай-фай – под каждым кустом. А у тебя есть личная страница в какой-нибудь соцсети?
– Только этого мне еще не хватало! – закатил глаза Залевский.
– Марин, ты мыслишь архаично! Сеть – это огромные возможности для пиара. Хочешь, я помогу тебе создать аккаунт хоть в одной? И мы там зафрендим друг друга. Совершим акт сетевого дружбосочетания. Ну что ты морщишься? Я тебя уверяю, от этого будет много пользы! Ты там найдешь кучу своих друзей и коллег – будешь в курсе их жизни и творчества. Поклонники набегут…
– У меня нет времени заниматься этим.
– Чем «этим»? Продвижением себя? Привлечением зрителей в свой театр? Почти вся твоя публика сидит в сети. Ты можешь обращаться к ней напрямую, а не через журналистов и таблоиды.
– У меня для этого бывают творческие встречи.
– Да-да, фанки, – засмеялся мальчишка. – Я же говорю о миллионах пользователей по всему миру. Слушай, какой ты дремучий!
– У меня в театре кто-то этим занимается. Продвижением в сети.
– Да они же тебя живого хотят! Пощупать! – он засмеялся. – Давай, я тебя зарегистрирую! Напиши свой мейл. Пароль вбей, только запомни. Я тебе на аву твою любимую фотку поставлю. Или хочешь другую? Подожди, я сейчас ссылку на тебя дам. О! Видишь, уже нашли и лайкают. Рады, что ты появился!
– Я не понял: кто все эти люди?
– Может, поклонники, а может, просто любопытствующие. Нажми на тех, кто подписался на тебя, глянь их страницы.
Более всего поразила Залевского готовность людей открываться перед всем миром. Мальчики и девочки писали на разрыв, навзрыд, наотмашь, поправ все правила приличия. Читая откровения своих подписчиков, хореограф всё более удивлялся этому поколению. На своих страницах они признавались кому-то в любви, страдали от невозможности быть рядом с любимым человеком, сами над собой смеялись, чтобы не плакать. Да и плакали тоже. Иногда всё это было приправлено отчаянным матом и непристойными фото, которые каким-то волшебным образом вплетались в настроение, добавляя соли и перца. При этом каждый был на своей волне, на своей войне.
– Что это за дурдом? Ты куда меня вписал?
– Не обращай внимания. Это просто подписчики. Каждый самовыражается, как умеет. Но могут стать и зрителями, и поклонниками. Добавь себе того, кто понравится. Можешь начать с меня, – мальчишка улыбнулся. – А теперь найди своих знакомых. В поиск введи. Ну вот же строка. И поищи профессиональные сообщества, отечественные и зарубежные. Будешь в курсе всех новостей. Вот, я тебе прислал уже несколько ссылок в личку.
Залевский ковырялся в соцсети, стараясь разобраться в незнакомом интерфейсе, ворчал, что эдак человеческие отношения, пожалуй, скоро могут свестись к обмену ссылками.
25
– У меня уже все грязное, – объявил парень. – Мне не в чем выйти в люди.
– Здесь в ходу набедренные повязки. Это очень красиво. У меня есть. Хочешь, я тебе повяжу? – предложил хореограф, и услужливое воображение моментально нарисовало ему волнующую картину. На сцене такое действо могло иметь несколько значений: и метафору, и откровение плоти. Горячо! Ах, как горячо…
– Себе повяжи, – безжалостно вывел его из творческого и чувственного транса мальчишка.
Себе? Ну, что ж, и эта картина показалась хореографу заслуживающей внимания: она виделась ему воплощением смирения и покаяния. Но обязательно остро сексуальной визуально. Потому что смирение и покаяние Залевский считал временным маневром лукавого сознания.
– Сегодня суббота? – уточнил Марин. – Ладно, поедем в Арпор. Там по субботам очень колоритный ночной базар. Я тебе что-нибудь куплю.
– Да мне не в чем ехать! Рубашки и майки все грязные.
– Возьми мой молочный джемпер. Он тонкий. Не жаркий.
– Моло-о-о-очный, – передразил мальчишка. Почему не сказать – «белый»?
– Какого цвета моя сумка? – спросил Марин.
– Черная.
– Вот! А опытные ткачи, к примеру, различают до сорока оттенков черного. Но оттенки различимы, только если на черное падает солнечный свет.
– Забавно… – поднял брови мальчишка. – Я верю. Я даже думаю, что не бывает идеально черного. Черный всегда окрашен чем-то конкретным – кровью, например: своей или чужой. Серостью, коричневостью, гнильцой, несчастьями… Или наоборот – черноземом, из которого рождается живое. Отсюда оттенки. И только Черные дыры во Вселенной – идеально черные. У Вселенной нет человеческих пигментов натуры, чтобы оттенить черное. Черные дыры можно принять за эталон. Эталонный черный – пустота! Самое страшное – пустота.
– Тебя пугают черные дыры? – усмехнулся Залевский.
– Меня гнетет состояние неопределенности.
– Надевай. Болтаться, правда, будет. Но переживешь.
Да, джемпер болтался. Но очень шел ему. Просто необыкновенно шел. И если бы не улыбка до ушей и искрящийся взгляд, он был бы похож на Пьеро. Рукава свисали почти до кончиков пальцев, но при его прямых плечах и хорошей осанке это выглядело элегантной небрежностью.
– Напрасно ты отказался от повязки. Она только называется набедренной. На самом деле она до самых щиколоток.
– Как у змеи хвост: по самую голову, – засмеялся мальчишка.
– Такую набедренную повязку носят ортодоксальные мужчины джайна, когда посещают храм для молитвы, поскольку они обязаны носить несшитую одежду в соответствии с их верой в принцип ненасилия.
– Ненасилие? Сшивать одежду – это насилие? Над тканью насилие? Ну почему надо обязательно довести хорошую идею до абсурда?
– Это уже скорее относится к области ритуальной. А ненасилие – это один из самых важных догматов религий, имеющих истоки в древней Индии – Индуизм, Буддизм и особенно Джайнизм. Принцип ненасилия – запрещение убийства или повреждения живых существ. Считается, что все виды насилия влекут за собой отрицательные кармические последствия.
– Милые люди. А если бы не кармические последствия в собственных перерождениях, они бы не соблюдали принцип ненасилия?
– Имеются в виду кармические последствия для жизни на Земле, а не только личные.
– А, знаю: «эффект бабочки»! Раздавил бабочку – получил другую историю развития цивилизации. Я фильм смотрел. Слушай, принципы – ужасно обременительная штука, – расстроился мальчишка. – Ты не находишь? Я и сам – за ненасилие. Но когда это становится догмой, это уже насилие. Любая догма – насилие, на мой взгляд. Разве нельзя исповедовать свои принципы молча, точнее – по умолчанию? Зачем делать это прилюдно, показательно, строить для этого храмы, соблюдать ритуалы? Чтобы их бог им зачеты ставил?
Ну, что ж, Марин нашел его суждения вполне справедливыми, но сам не имел настроения поддерживать теософскую беседу, будучи погружен в проблемы совсем иного порядка.
– Спроси что-нибудь полегче. На мой взгляд, цивилизованный человек вполне может обходиться соблюдением заповедей: не убей, не укради, et cetera…
– Тухляк. Не работает ни черта. И сколько жизней во имя и под флагом одной только веры отнято… Любой. Сейчас в смысле заповедей сильно попроще – девальвация: не навязывайся, не выделывайся, не обляпайся… Но я выделываюсь, потому что я – артист, и в каком-то смысле навязываюсь… в смысле пиара… И как тут не обляпаться? А ты веришь в бога, да?
– Да я не о боге. Правда, в свое время я был очень впечатлен замечанием Кокто в его «Белой книге»: «Я восхищался непризнанностью Бога: такова непризнанность шедевров. Что не мешает им быть знаменитыми и внушать трепет».