Этот человек день за днем уличал его в чем-то. А теперь втоптал хореографа своими босыми ногами в песок. Когда-то «божий клоун» Нижинский в своем дневнике, написанном в душевной болезни, оголил Дягилева: кончиком карандаша в нетвердой руке (палец устает от нажима) сковырнул ненароком элегантные покровы со значимой для мировой культуры личности и выставил напоказ его черные от краски для волос наволочки, шатающиеся вставные передние зубы и прочие клейма возраста, пенял ему на жестокосердие, скупость и собственное совращение – не только физическое, но и моральное, отстаивал себя как личность перед силой, с которой справиться не мог: «Я есть тварь, но не вещь!» Сумасшедший Нижинский на излете жизни выложил все без прикрас, потому что писал свой дневник «для Бога». Залевскому вдруг открылась простая и ясная вещь: для того, чтобы писать мемуары, надо сойти с ума. И тогда это будет честно – без жалких попыток оправдаться, без лукавых намерений выгородить себя. Только память, не мучимая уловками сознания заботой о посмертной славе.
Он испытывал состояние выпотрошенности. Как будто был пойман дикарями, всю ночь рассказывал им про ценность человеческой личности, про свой богатый внутренний мир, и к рассвету они заинтересовались его внутренним богатством настолько, что вскрыли его. Ничего личного. Только стремление к познанию и приобщению.
Он заставит себя забыть этот вечер. Он выкинет его из головы. Ничего не было. Завтра он встретится с парнем, как ни в чем не бывало. Иначе лучше не встречаться вообще.
Залевский сидел на остывшем песке и не испытывал никакого сожаления. И он уже знал, что никогда не пожалеет об этом после. Этот болезненный опыт ему обязательно когда-нибудь пригодится. Он вдруг подумал, что если бы мальчишка не ушел, он, Марин Залевский, знаменитый хореограф, обнял бы его колени. И молил о милосердии. Нет, он сейчас придет и прямо спросит это маленькое чудовище:
– Эй, за кого ты меня держишь, парень? Чего ты от меня ждешь? Я уже ничего не понимаю!
Еще недавно он желал сопротивления и противодействия среды. Просто ради азарта преодоления, ради искр. Возможно, для того и был дан ему этот парень. Неужели только для этого? Ну, что ж, по крайней мере, ему теперь не угрожает скука.
Вернулся в дом измотанным, как после схватки. Мальчишка уже спал. Залевский очень на это надеялся – не готов был к общению. На тахте валялась камера – свидетель и хранитель его позора. Марин не удержался от просмотра. Парень снимал его корчи в борьбе с рубахой серийной съемкой – восемь кадров в секунду. Пять секунд – сорок кадров, почти видео. Стробоскоп, выхватывающий из темноты мгновения человеческий усилий. И это оказалось неожиданно интересным – борьба вслепую с монстром, повязавшим тело. Или не так. Тело, рвущееся на свободу из внутренней тюрьмы. Ему пришла в голову миниатюра, а впрочем, как знать, может, и полноценный спектакль с покрывалом. Покрывало – монстр, которого нужно побороть. Сначала кокон детских страхов, в который заключены танцовщики, под напором их рук, ног, голов, плеч, локтей постепенно разматывается, превращаясь в покрывало: внешняя мишура, обывательские пересуды, ханжеская мораль, предрассудки и невежество – все то, что он так ненавидел и чему вынужден был подчиняться, загоняя себя в угол. Вместе они побеждают. А потом каждому из них предстоит борьба с собственной «рубашкой» – с внутренним цензором, с собственными табу. Он вывернет их наизнанку!
31
С утра дом был пуст. Небо затянули облака, и пока не понятно было, чем это обернется. Залевский бродил из угла в угол, не знал, радоваться или огорчаться отсутствию парня, надо ли уже начинать беспокоиться. Решил посмотреть прогноз погоды и зацепил краем глаза баннер сайта, вынесшего в заголовок имя Гарри Гудини. Перейдя на сайт, прочитал, как однажды тот анонсировал, что выйдет из тюремной камеры за час. В результате он часа три провозился с замком, понял, что проиграл, после чего обнаружил, что дверь была изначально не заперта. И Залевский подумал, что, может, он сосредоточился на подборе ключей, а дверь все это время была открыта?
Марин нашел своего спутника на пляже и не сразу узнал. С прибрежного склона смотрел он на профиль парня, стоявшего на берегу в застегнутом на все пуговицы джинсовом жилете, сложив за спиной руки в замок. Его волосы были собраны в смешной торчащий «хвостик», а непослушные пряди над высоким, так и не загоревшим лбом придерживались очками. Он всматривался в волны и словно прислушивался к себе. Только на берегу океана можно так смотреть: вдаль и внутрь себя одновременно. Залевского вдруг поразила отлично развитая грудная клетка – инструмент звукоизвлечения, развернутые рельефные плечи, мощная шея… Где все это было раньше? Как он мог этого не заметить? Неужели эти две недели так преобразили его? Стоявший на берегу человек больше ничем не походил на подростка. Другая стать, другая повадка. Не было больше никакого андрогина. Даже лицо стало совершенно иным. Наваждение. Удивительная мутация на уровне эфирного тела, которое вдруг проявилось из одного только отчаянного желания, и закрыло собой физическое. Больше нечем объяснить необъяснимое.
В этот момент хореограф ни за что не взялся бы гадать, о чем думает этот, почти незнакомый ему, человек. Хрустальная нежность улетучилась, уступив место чему-то твердому, монолитному. Магический кристалл засверкал еще одной гранью. Марин, пожалуй, не решился бы даже окликнуть его. Как же красиво он взрослеет! Он заработал сам себя – такого. И тем самым обрел право распоряжаться собой.
И вдруг Залевский уловил неясный шорох за спиной – то ли сухих пальмовых листьев под ногами, то ли осыпающегося песка, а затем услышал голос:
– Наше страстное поклонение добродетелям и отвращение от порока есть ни что иное, как чрезвычайно многочисленный ряд психических рефлексов…
Залевский с досадой обернулся. За плечом его стоял, опираясь на палку, загорелый, как головешка, сухопарый человек с лицом, похожим на грецкий орех, со спутанными, давно не чесаными волосами. Он глядел на Марина с излишним пониманием. Никто, никто не смеет вторгаться в его мысли!
– Идите, своей дорогой, – попросил он. – Я не расположен сейчас выслушивать ваши сентенции.
– Да они не мои. Это Сеченов. Живодером был, каких поискать! А статья, сударь, называлась «Память чувства». Да, именно так: «Память чувства»! И она – про рефлексы. Подумать только! Это ли не цинизм? На самом деле, я вам скажу по секрету, все физиологи посредством своих опытов ищут душу. Но находят одни рефлексы. Дай им волю, они препарировали бы не лягушек, а людей. Но, я вас уверяю, с тем же успехом. Господь не дурак, чтобы душу человеческую физиологам показывать.
Кого только не заносит в эти края! И все они, поиздержавшись, начинают от голода проповедовать, чтобы заглушить урчание пустого живота, думал Марин.
– Есть рефлексы, а есть воля, – возразил он, – свободная воля выбирать свой поступок.
– Почитайте-почитайте, сударь, что пишут физиологи про рефлексы головного мозга, про рефлексы органов чувств. Так вот и получается, что нет никакой свободной воли. Человеком управляют одни рефлексы. И бессмертия души нет. Потому что физиологи ее не обнаружили. Следовательно, нет добра и зла как понятий. Ведь физически все люди устроены одинаково. А вся разница – только в душах. Характер, порывы, чувства, желания – это все душа. В этом смысле телами можно и вовсе пренебречь. – Собеседник замолчал, глядя мимо Залевского на мальчишку. – Пусть он будет. Просто пусть он будет в этом мире. И не надо его препарировать, – пробормотал противник физиологии и побрел по тропинке прочь.
Как же не надо? Залевский только этим и занимался с тех пор, как познакомился с ним. И возможно, правы физиологи: было в его первой реакции что-то рефлекторное, запустившее весь этот сложный механизм.
Он спустился со склона и подошел к парню. Молча стоял рядом, глядя на мерно накатывающие волны.
– Почему люди ищут себе поводырей? Они что – слепы? Почему они так любят подчиняться? Почему хотят, чтобы ими руководили?
Залевский не знал, что ему ответить. Он воспринимал субординацию (если парень имел в виду субординацию) как должное – он руководил, и ему подчинялись. Вести за собой может только тот, у кого есть цель и кому ведом путь к ней, кто точно определил свое предназначение. Он вдруг подумал, что этот парень не доверит себя никому. Не доверит никому свою жизнь, свое будущее. Он будет тащить себя сам, за волосы – из болота, из окопа в атаку, он обратится в ледоруб, собой будет прорубать путь к ледяной сияющей вершине. Ну, что ж, пусть ему достанет сил… пережить фиаско. Ибо еще никто и никогда сам, в одиночку, не добирался до вершины. Этот сложный подъемный механизм работает иначе. Он же сам знает, что «звезд» создает руководство звукозаписывающих компаний. А все хиты для них пишут все те же лысые скандинавы. Но быть может, ему удастся собрать команду тех, кто будет за него, кто безоглядно поверит в него, в его путь? Можно стать марионеткой кукловода, но есть ступени, на которые человек поднимается сам. Он, Залевский, поднялся сам. И Фортуна была к нему благосклонна.
– Почему ты ездишь сюда? Из-за экзотики? Почему ты привез меня именно сюда?
Залевский хотел напомнить, что это вышло спонтанно, и еще неизвестно, кто кого сюда «привез», но увидел его потемневшие, пасмурные глаза и не стал.
– Здесь много любви. Во всем, – ответил он. И тут же пожалел о сказанном. Нет ничего хорошего в любви, подумал хореограф. Она – огонь, испепеляющий нас. А если не сжигает, значит, это не любовь. И этот парень всегда будет одинок. К такому одиночеству творческий человек стремиться сам. Подсознательно. Это особого рода одиночество. Его нельзя ни с кем разделить. Просто есть потребность оставаться наедине с собой. Пока ни полюбишь. Пока ни полюбишь так сильно, что это станет твоим наваждением. И ты больше ни о чем не сможешь думать. Ты станешь идиотом и позволишь проделывать с собой всякие невозможные штуки. Впрочем, ничего не было, одернул себя Залевский.