Возвращались молча. Парень всю дорогу курил. Загнал Варю в магазин:
– Купи что-нибудь. Покрепче.
Дома содрал с пальца кольцо и бросил его в ящик стола.
– Что с кольцом? Что случилось? – разволновалась Варя.
– Поломалось, – сказал он. – Что-то поломалось.
– Боже, только не впадай в депрессняк! – испугалась подружка, которой с недавних пор были дороги оба: и мальчишка, и хореограф.
– Наверное, я просто не готов быть счастливым… Или мне не дано.
– Ты больше не хочешь с ним дружить?
– ДРУЖИТЬ? Что за детский сад? Может, я и с тобой ДРУЖУ? Если я впустил человека в свою жизнь, значит, я люблю его, считаю его своим. И мои чувства никуда не деваются. Я просто перестаю их показывать.
Руки его дрожали. Он плеснул себе купленный Варей виски, выпил залпом.
– Ты видишь перед собой кладбище чувств. И я уже не знаю, что такое дружба. Для меня это просто слово. И плавленый сырок.
– Что же теперь будет?
– Наверное, ничего больше не будет. Я не комфортен для него. Надеюсь, в этом нет моей вины.
– Я ничего не понимаю! Мне страшно! Я боюсь за вас обоих!
Вероятно, мальчишка именно из-за последней фразы не стал посвящать Варю в некоторые обстоятельства их с Марином поездки. Он хотел сохранить такие красивые и нежные воспоминания в своем сердце и не сравнивать их с увиденным на сцене. Залевский обратил красоту и нежность в кошмар. И мальчишка не понимал – зачем? Что происходит со взрослым, состоявшимся, успешным человеком? Почему он так извратил их прекрасный вояж? Почему низвел его образ до уровня насекомого? Что ему это дало? Это было похоже на месть. Но за что? Впрочем, какой смысл задавать вопросы, если на них нельзя получить ответы? Было понятно одно: хореограф вышвырнул его из своей жизни. Не было, нет и не будет в его жизни надежной мужской руки. Наверное, так записано в его Книге жизни. Ему отказано.
– Чем-то надо платить. Возможно, это цена моего следующего жизненного этапа. Готовься, ты будешь моим личным администратором. Тебя возненавидят все мои поклонницы. Выдержишь?
Ах, да, вспомнил он, Варя же теперь – девушка Залевского. И это обстоятельство может помешать его планам.
– Он тебя отпустит?
– Да мы, собственно, ни о чем не договаривались. Ничего друг другу не обещали.
– Я не понял. Так это был просто одноразовый секс?
– Наверное, – Варя пожала плечами.
– Ну и дура! Надо было откусить ему голову, когда ты это поняла.
Черт, думал мальчишка, как он мог допустить, чтобы пьяный мужик не первой молодости уволок его Варю и грубо использовал? Почему она пошла с ним? Потому что он – звезда? Потому что импозантен? Атлетичен? Черт их знает, этих баб… Оказывается, Залевский использовал их обоих. Если бы мальчишка в этот момент был один, он завыл бы от бессилия. Если бы рядом случился Залевский – ударил бы его.
Варя обняла своего друга, и он почувствовал, что сейчас расплачется. Освободившись от Вариных рук, он взял свой компьютер и удалил из друзей в соцсети хореографа. Удалить из друзей в соцсети – это был в данных обстоятельствах единственный доступный ему способ выразить свой протест. Картонная сабля. Не из-за спектаклей, а из-за Вари. И из-за его испорченной песни. И еще, если быть честным с собой, из-за того танцовщика, который исполнял роль сына и мухи-ктыря. То есть, играл его, мальчишку. Но это только если быть до конца честным. Марин так обрадовался, когда нашел его на кастинге… Так обнимал…
Некоторое время он метался по квартире, не зная, куда себя деть, а затем вызвал такси. Он все выяснит. Он так и спросит: зачем, почему, ради чего, за что? Главное – держаться спокойно, не заводиться…
Дверь открыл сам Залевский в наскоро наброшенном шелковом халате, и ночной гость с порога увидел на вешалке в прихожей лихую кожаную «косуху», под которой стояли стильные ботинки с высокой шнуровкой. И все это так очевидно не принадлежало хозяину, что, не совладав с собой, он бросился к спальне. Распахнул дверь и попятился.
Картина выглядела мизансценой из пошлого водевиля и напомнила раздосадованному Марину давнюю подобную историю с женой. Она не стала тогда ничего выяснять, скандалить. В этом не было смысла. Что он должен был сейчас сказать парню? Это не то, о чем ты подумал? Но это было именно то. То, чего он хотел в данный момент. И это не подмена вовсе – он действительно увлечен другим. Этот другой, почти такой же, только без причуд, свой, понятный и до дна прозрачный. И Залевский не собирался оправдываться. Парень должен осознать: всегда найдется кто-нибудь другой. Он же не дал Марину ни одного шанса! Он хотел от Марина невозможного.
Скрестив руки на груди, хореограф наблюдал за реакцией нежданного гостя: на бледном лице читалось отчаяние, в глазах стояли злые слезы. Он оттолкнул Залевского и выскочил из квартиры. Бежал, не разбирая дороги, позабыв, в какой стороне его дом, продрог, пока пытался поймать такси, не сразу смог назвать адрес, потому что мысли путались. Таксист едва не вытолкал его из машины, обозвав торчком.
Ночью мальчишка в одиночку оплакивал свою несложившуюся дружбу. Свои мечты об истинно мужской дружбе и, может быть, о чем-то большем.
Утром Варя заваривала чай, мастерила бутерброды и звала друга. Но никто не откликался. Никто не пел в ванной, не задирался, не шутил. Заглянув к нему в комнату, девушка поняла, что дело плохо. Коснулась губами его лба: он горел и, казалось, был в беспамятстве.
– Боже, только не это!
Она бросилась к аптечке, пыталась скормить ему таблетку, но ничего не получалось. Принялась растирать его уксусом с водой, как учила ее мама. Кажется, он бредил – просил стереть кровь с его тела и благодарил. Понемногу жар начал спадать, и вскоре его уже бил озноб. Тонкие пледы не спасали, и Варя, раздевшись, легла рядом и согревала его собой. Он то проваливался в беспокойный сон – от слабости, то просыпался и плакал.
К вечеру его отпустило.
– Неврастеник, – сказал он мрачно.
Варя смотрела на него, бледного и измотанного нервической лихорадкой, с состраданием.
– Не смей жалеть меня! Слышишь? Корова!
Конечно, его нельзя жалеть. Он объяснит себе все произошедшее как-нибудь не больно, не страшно, чтобы можно было с этим жить, а главное, чтобы можно было идти дальше.
– Подъем! – заорала Варя. – Включай мотор! Иди, работай, сука!
До поздней ночи он терзал клавиши: обида и боль рвались наружу, несли его, окаянные, во тьму, и он стегал их аккордами, чтобы шибче, резвее несли, чтобы безоглядно летело сердце. Отпустил поводья и отдался им на милость. Но не было ему милости. Окаянные увлекали его за собой в бездну. И падал он с кручи, не пытаясь уцепиться, спастись. Выплеснул себя в музыке, в отчаянных поэтических строках, и умолк надолго.
Хореограф так и не услышал этой песни, а его щегол – птица певчая – чувствовал, как замерзает, объятый космическим холодом пустоты, превращается в ком льда, которому суждено лететь в безвоздушном пространстве Вселенной – в поисках духа. Существует ли дух вне физических тел? Мятущихся и греховных человеческих тел.
39
Просочились слухи. В профессиональных и околопрофессиональных кругах, в печати и на просторах интернета закипал скандал.
– Я тебя предупреждал. А теперь они гонят волну, – наезжал Алтухер, предчувствуя нехорошее.
– Еще бы! Им же надо, чтобы просто было, как репа. Сами занимаются бизнесовыми фастфудами. Всем влом трудиться над вещами штучными, художественными. Они же на конвейере в фартуке стоят, штампуют, – хорохорился Залевский. – Искусство должно рождать новые смыслы! Да где ж им их взять?! Они с клиническим энтузиазмом фасуют пилюли – плацебо!
Ответом ему был тяжелый взгляд левантийских глаз финдиректора.
Ветренная Фортуна изменила хореографу, спутавшись с кем-то другим, и на прощанье отвесила полноценный апперкот: меценат отпал по причинам экономического характера – его бизнес испытывал разнообразные трудности и терпел значительные убытки. Залевский еще надеялся найти спонсора для спектаклей, но пока ничего не получалось. Труппа сначала сдержанно намекала, что почти все они – лимитчики, съемные квартиры стоят дорого, а зарплата в театре – копеечная. Престижем сыт не будешь. Театр разваливался на глазах.
– Залевский, послушай своего ушлого финдиректора, – сказал Алтухер, – мы же театр, а не подпольный ночной клуб для извращенцев. Под эти твои сексуальные экзерсисы мы деньги не найдем. А без них не выживем. Тебе даже выходное пособие артистам нечем заплатить будет. Давай срочно что-то теплое и мягкое ставить. Жизнеутверждающее. И под это начнем искать спонсора.
Искать спонсора им еще не приходилось. Владлен пришел когда-то к Залевскому сам и, можно сказать, был зачинателем театра. А теперь покинул его. И Алтухер вынужден был целыми днями просиживать в разнообразных приемных в дикой роли просителя.
– Марин, послушай, – увещевал он, – ты – звезда. Тебя и в приемных мурыжить не станут, и деньги ты можешь попросить под совсем другим соусом, а не на бедность. И вообще, не в кабинетах, а на крутых тусовках. Чтобы тебя финансировали не из жалости, а из соображений престижа.
– Я не хожу по тусовкам!
– А придется, – надавил финдиректор. – И ты пойми: табу существуют. И не на сцене, а в голове. В этом темно-сиреневом предмете. Люди, может, и сами позволяют себе что-то лишнее, запретное, не богоугодное, но не терпят, когда кто-то пытается намакать их мордочкой в сики.
– Да я не знаю лично никого из тех, у кого имеет смысл просить!
– Думай, Залевский, вспоминай! На твои спектакли кто только ни ходит! Ты же – модный, ёпт… На худой конец, в интернете клич кинь.
– Куда я его кину? Кто его увидит? Надо адресно!
И вдруг он вспомнил, что мальчишка зарегистрировал его в какой-то соцсети. Он зашел в интернет, открыл свой аккаунт и увидел у себя тысячи подписчиков. Десятки тысяч. Вот она – трибуна. Вот он – передатчик сигнала SOS!
И спонсоры нашлись. Они исходили из своих коммерческих интересов: готовы были платить за рекламные площади, за пиар, за возможность прослыть эстетами и меценатами. И все это не имело никакого отношения к творческим амбициям хореографа, к его устремлениям и непреодолимому желанию творческого самовыражения. Все они хотели постановок благообразных, чтоб не больно, не стыдно, дозировано, ровно. В полном соответствии с миссией корпорации, прописанной в брендбуке. Это «ровно» особенно взбесило Залевского. Он бился отчаянно.