И вдруг камера замерла на лице ведущего – картинка, очевидно, показалась оператору неожиданной. Хозяин студии всматривался в лицо гостя и словно не верил своим глазам. Лоб его рассекла морщина. От чувства превосходства не осталось и следа. Кажется, этот крутой столичный перец, в прошлом – модный диджей, славившийся подколками в прямом эфире, не церемонившийся с гостями, переживал за мальчишку, но смотрел на него с уважением, как на младшего, но неожиданно достойного его внимания мужчину. Он забыл о своей роли провокатора. Он ведь сам – музыкант. Он понимал, что делает парень в эти минуты, что с ним происходит. Тем, что талантливый человек пишет или поет, он признается в своей слабости. Возможно, он делает это из компенсаторных побуждений. Когда у людей все хорошо, они не поют, и не пишут стихов. Они наслаждаются равновесием и балансом. Настоящий артист поет из болевой точки, из точки неравновесия. Пусть даже они называет это работой.
Сколько душ наловил он сегодня этим эфиром? Сколько их трепыхается беспомощно в его сетях? Залевский был уверен отчего-то, что мало. Кто там, в утренних домах, в цейтноте сборов на свои работы, всматривается и вслушивается? Но они уже есть. Он будет чувствовать их тихую поддержку.
– Браво. Мои поздравления. Обоим, – пробормотал Марин и выключил телевизор, чтоб не перебить, не расплескать возникшее настроение, чтоб не вынесло его вдруг обрушившейся рекламой.
Он ковырял вилкой яичницу и не чувствовал вкуса. Словно враз отказали вкусовые рецепторы. Однажды с ним уже случалось такое – на фоне стресса. Неужели он переволновался? Неужели этот человек по-прежнему так волнует его – до физиологических реакций, до сбоя в организме?
43
Мальчик и девочка не подошли к нему после спектакля. Зачем он их позвал? Чем хотел удивить? Координацией и синхронностью, доведенными до совершенства? Вместо кипящей лавы, от которой его отговорили те, чье назначение – делать и считать деньги, по сцене растекался сироп, окропленный светлыми слезами. Другой посыл – другой результат. Он мог бы наслаждаться своей ролью Демиурга, но в плоти спектакля отсутствовал дух. Артисты не верили в происходящее на сцене и отводили от мэтра взгляд, старательно прятали глаза за мнимой сторонней надобностью. Какое странное возникает ощущение, когда с тобой не хотят пересекаться взглядом те, для кого еще недавно ты был иконой, те, кто пожирал глазами каждый твой жест!
Партер источал раздражение – они недобрали. Зрелище почтили вежливыми аплодисментами, будто за былые заслуги, но хореограф так и не вышел принять их. Он сидел в гримерке и тщательно расставлял окурки в пепельнице золотыми ободками наружу. Ободок к ободку. Как странно, что он не замечал мизерности энергетического наполнения до самой премьеры! Он только радовался, что удалось провести спонсора. Пусть жрет! Вот! Именно этот посыл и содержал спектакль! На сцене происходит ровно то, что ты об этом думаешь. А он ни о чем больше думать не мог. Он наказывал. За унижение, за ханжество, за попытку лишить его творческой индивидуальности. Странно, думал, Залевский, а ведь именно это и произошло! Выходит, он наказал сам себя…
Премьера завершилась фуршетом здесь же, в не слишком уютном театральном буфете.
– Ну? Где всплеск фимиама? Что ты молчишь? – нарывался хореограф. – Скажи хоть слово! Например, слово «охренеть!»
– Залевский, тебя оскопили? – поднял бровь спонсор, взбалтывая коньяк. Подносил его к носу, считывая аромат, разглядывал маслянистые наплывы на стенках пузатого фужера. – Кому и на кой ляд сдалась эта пастораль?
– Я сделал то, что ты просил.
– Ты – конформист? Что вообще с тобой происходит?
– Я еще не понял, что на самом деле происходит.
– Залевский, сними корону! Сними свой опыт, как снимают у порога обувь. Войди босым. Голым и босым, как младенец. И твори заново. С чистого листа!
Как же поганый толстосум любил витийствовать! Если бы не это, если бы прозвучала в его речах хоть одна теплая нота, промелькнула хоть тень сочувствия, хореограф, возможно, стал бы каяться и даже просить прощения.
– Да ты хоть представляешь, что такое творчество? – разозлился Залевский. – Его нужно питать! Ты же вынул батарейку и вставил бабки. А так – не работает!
– Бабки, чтоб ты знал, – самая мощная батарейка! Всех заводит, а тебя – нет.
Хореограф тщательно напивался.
– Скажи мне, что тебе надо, чтоб ты завелся? – щурил глаз Толик.
– Если б я знал!
– А если поднапрячься?
Ну, конечно, у него же – служба безопасности! Аналитический отдел! Все уже давно раскопали!
– А толку? Мне их не вернуть. Они даже не подошли сегодня.
– Но барышня же дала тебе послушать его концерт?
– Откуда ты знаешь?
– Я же там был. Спросил, кому транслирует. Она и похвасталась. Уж такая нежная и трогательная зайка! Вернется, если захочешь. Дружить будете.
– Ты летал на его концерт?
– Летал, – не стал отпираться Толик. – Я бываю почти на всех его концертах.
– В качестве кого?
– В качестве зрителя, разумеется! Залевский, успокойся! Я там даже не подхожу к нему. И не надо меня взглядом сверлить. Ищи себе другую батарейку. Эту ты извел понапрасну, – заключил Толик.
– Какая же ты свинья, – с отвращением скривился хореограф.
– Залевский, ты рубишь сук…
– Суки лучшей участи и не заслуживают! Да ты меня убил… своими бабками…
Залевский, тяжело дыша и выпятив подбородок, пошел на спонсора. Охрана положила ему руки на плечи.
– Я понял! Ты всё это затеял еще тогда, в клубе! Ты хотел размазать меня! И получить его!
– О! Как всё далеко зашло! Отсыпьте ему. Да не здесь! Чертовы бабуины… Но ты в чем-то прав. Ты идиот, Залевский. Неврастеник. Раньше ты таким не был. Я же следил за тобой: ты был вполне адекватным чуваком. Что с тобой стало? Ты сам мне продался. Ты читал контракт и подписал его. А там все было русским по белому. А на парня я не претендую – ориентацией не вышел!
Ориентация! Карикатурное, уродливо-мещанское клеймо. Вульгарщина, дешевка! Моралист хренов! Да что он может об этом знать?! Он самому себе не смеет признаться, что сам по уши влюблен! А Марин… Ему еще не приходилось встречать личность столь мощного обаяния. Такую сильную, нежную и страстную натуру. И что прикажете с этим делать, как не любить? Это не «ориентация». Это любовь. И он отчаянно скучает по трогательному и лукавому, по трепетно открытому человеку, от которого имел глупость и трусость отказаться.
Как-то все глупо и никчемно получилось, вспоминал Залевский, полулежа в такси, куда его впихнул от греха подальше Алтухер. Удар получился смазанным, почти театральным. Толика подхватили, а ему самому заломили руки. Его артисты вдруг возникли между спонсором и мэтром, оттесняли молча охрану, одними только своими телами. Ему на миг показалось, что он лишил их речи, как тех… как тогда… Они могли теперь разговаривать только телами! Защищать, протестовать, любить… В нем поднялось и заныло чувство вины перед своей труппой.
Толика увели, хореографа отпустили. Но он был рад, что ударил. Он никого никогда не бил – повода не случалось. А теперь он ударил человека, который предложил, да и оказал помощь его детищу – театру. Нет, утешал себя Залевский, он ударил не человека, а лживую, злокозненную гадину, которая приползла к нему за тем нематериальным, чем только и жив был хореограф. Да еще сравнивал его, Залевского с никому не известным мальчишкой. Со шпаной, с недоучкой! Сравнивал силу воздействия на свое собственное нутро. Наверное, его гнилому нутру прописаны были эмоции и потрясения в комплекте с правильными диетами и лечебными водами. Да пропади он пропадом вместе с его мерзким нутром! Зачем Марин выхолостил спектакль? Зачем сфальшивил? Откуда взялся на его голову этот демон-искуситель? Он убил меня? Хрен вам! Я – тот еще Феникс!
Хореограф вспомнил давешние индийские проповеди своему единственному прихожанину:
– Если ты лег под зрителя – ты умер как артист. Ты кончился как творческий человек. И это – совершенно бессмысленная жертва. Они-то приходят на тебя! И публике мало, чтобы ты соответствовал ее ожиданиям. Ей нужно, чтобы ты их ожидания превзошел! Удивил! Потряс! Чтобы крышу снес!
Но кто живет в соответствии со своими проповедями? И пусть хореограф прогнулся не перед зрителем, пусть перед Золотым тельцом во имя искусства… Но возложенная на алтарь жертва не была принята.
Он не имел права на такую грубую ошибку. Он же не салага… Как мальчишка тогда сказал? «Это еще не совсем я. Я – это дальше, позже…». Да, у него еще была фора. А у Залевского – уже нет.
Поднявшись на свой этаж, Марин шарил по карманам в поисках ключей, и наконец, вместе с ними вывалился на глянцевую плитку лестничной площадки пакетик. Успели, стало быть, бабуины. Ну, что ж! Пусть будет так. Он забудется и забудет.
44
Проснулся Залевский от настойчивого звонка телефона, но в состоянии крайней заторможенности не успел ответить – абонент отключился. Хореограф хотел отбросить замолчавший телефон, но его взгляд зацепил число на дисплее. Получалось, что он проспал после премьеры больше суток. Это обстоятельство его совсем не обеспокоило. Что-то изменилось в его сознании, словно переключили тумблер. Отключили энергопитание. Сняли напряжение. Он обмяк, и ему казалось, что, если оцарапать тело, из него полезет поролон. И он вдруг понял, что это обязательно изменит его самого и его жизнь. Он остыл. И спокойно принял это. Ему уже не хотелось никого любить, смешным и суетным представлялось ненавидеть. Зато сильно хотелось пить и, пожалуй, есть. Опорожнив бутылку воды, Марин нашарил в холодильнике остатки гастрономических запасов и съел их, стоя босиком у холодильника, глядя на экран телевизора. Смотрел и ровным счетом ничего не понимал. Какое-то телевизионное заседание суда. Чьи-то семейные дрязги. В прайм-тайм. Значит – рейтинговая передача. Почему? Почему людей интересуют чужие дрязги? Им хочется грязи?