Комментарии молодняка, неожиданно задетого, были смешными и одновременно искренними и точными по ощущениям:
Это умопомрачает!
ОООй, ну прям комбоо
и песня вах
и он сас..
и спел как… бог?
А у меня мандраж уже начался… Как принять… стоя, сидя, лёжа?
И вдруг потрясенное и пылкое:
«Душа – Космос!!! Лети, и тебя примут… только чувствуй».
Кто-то следит за его полетом и летает вместе с ним… Восходит к его «космосу» в своих формулировках.
Конечно, это были не те отзывы, что писались о спектаклях Марина в специальных изданиях людьми, разбиравшимися в балете, – отлично сформулированные, свидетельствующие о высоком профессионализме пишущего. То были комментарии скорее эмоциональные, чем вдумчивые. Ну, что ж, кому-то он показался небожителем, а он, хореограф, знал его другим: до смешного озабоченным своей внешностью, стесняющимся своего щуплого тела. Рассудительным, да – этого не отнять, тонким, глубоким, но одновременно грубым и непредсказуемым. Порой по-детски деспотичным и по-юношески язвительным. Испорченным, как сказала бы матушка. Или это он сам был испорченным? Если умный человек предается порокам, значит, где-то, внутри него, произошел сбой. Сбой настроек. Можно ли винить человека за это? Человек не властен над своими настройками. Настройки – дело божье. Следовательно, и пороки – весьма условны. Тем более, не причиняющие вреда окружающим.
Видеозапись оказалась не знакомой Залевскому и представляла собой полный концерт артиста в одном из городов. Кто-то из поклонников выложил эти концерты в сеть. Марин скачал их все до единого. Сам не знал, зачем это сделал. Не мог себе объяснить. Да и не спрашивал себя. Просто сделал. Например, из любопытства. Хореографа заинтересовало, чем именно заслужил артист столь лестную и неординарную оценку. И еще потому, что вдруг узнал свой молочный джемпер на нем. Интересно, с каким чувством он его носит?
Он показался Марину очень усталым и не совсем здоровым. Все композиции были разными по настроению, некоторые – отнюдь не идеальными по исполнению. И это вызывало у Залевского досаду, если не сказать – раздражение. Да, живое искусство – вещь сиюминутная. Ты творишь здесь и сейчас. В том состоянии, в котором застигло – болезни, горя, гнева, радости или мучительной пустоты, и на той волне, которая несет тебя в эту минуту. И все же… и все же… Нельзя позволять себе… Надо уважать публику, да и самому не подставляться так опрометчиво. В этом и состоит мастерство: в отточенности, отшлифованности каждого номера, в доведении его до совершенства! Что с ним? Много нового материала и мало репетиций? Вот он ушел в импровизацию, не слишком удачную, захлебнулся последней нотой. Намудрил. Наверняка, неосознанно – что-то было не так с настроем: где-то глубоко внутри билось нервное, растрепанное чувство… Руки метались сами по себе – резко, вопреки звучанию… А на лицах зрителей – огорчение, почти боль. Почему они прощают ему? Публика, готовая замечать каждый промах артиста, насмешничать или изощряться в критике, переживает за этого птенца, не думает о том, что он не напел на потраченные ими деньги.
Впрочем, хореограф подозревал, что именно переменчивое состояние артиста и сообщало его исполнению ту внутреннюю вибрацию, которая заставляла зрителей переживать за него. Они были зачарованы его химией, их души резонировали с его звучанием, и они уже не могли отделить одно от другого: творчество артиста и свое сопереживание. Нейроны их головного мозга вырабатывали тонны эндорфинов, которые, подобно опиатам, влияли на их эмоциональное состояние – вводили в состояние эйфории. Сплошной нейрохимический кайф. Все-таки он – ловец душ. А это – нечестно! Либо ты создаешь искусство – в высоком смысле, по гамбургскому счету, либо делаешь из себя наживку. Но тогда рискуешь рано или поздно быть сожранным.
Он зачем-то разговаривал с публикой. Сбивчиво объяснял, что многое может простить за доверие. К чему это? О чем? Зачем? Марин закрыл музыкальный ресурс. Ему захотелось выйти наружу. Куда-нибудь наружу. Лучше – из себя. Он переобулся, натянул куртку и, намотав на шею шарф, вышел в вечернюю Москву. В тот же миг шквальный ветер подхватил концы шарфа и бросил ему в лицо. Пусть ветер. Пусть выметет из мозгов засевший образ. Нет сил выносить эту муку. «Лети, и тебя примут… только чувствуй…»
Хореограф налегал грудью на взбесившийся воздух, грохочущий металлом покореженных рекламных щитов. Небо осыпалось острыми брызгами. Ему казалось, что он плывет навстречу волнам, чтобы спасти кого-то, вернуть… А кто спасет теперь его самого? Он едва не разбил нос о распахнувшуюся дверь. Ввалился в теплое, пропахшее спиртным нутро. Спустился в подвал. И сразу стало тихо. Так тихо, что сдавливало уши. Словно навалились на него сотни атмосфер океанической толщи. Он чувствовал себя потерпевшей крушение древней галерой, поросшей ракушками и водорослями, с двумя сотнями скелетов, скованных ржавыми цепями. Сквозь него проплывали слепые рыбы.
Да нет же… Он знает этот подвал. И его здесь знают… То есть, вряд ли в этом подвале знают, кто он такой, просто держат за завсегдатая. Когда он заглянул сюда во второй раз, его спросили: вам как всегда? Насмешило и тронуло. Вон, уже наливают и несут пятнадцатилетний Аберлор. Скоро скажут, что специально для него держат. Уже хорошо. Только пахнет сыростью и мышами: с ремонтом тянули, не находя, по-видимому, в себе сил и воли соскочить с потока ежедневной выручки, а то и вовсе решили не затеваться.
Что-то мешало раздеться: размотать мокрый шарф, стащить куртку. Залевский с изумлением смотрел на свои руки, которые прижимали к животу лэптоп. Зачем он его взял? Не смог расстаться? Огляделся. Юноши и девушки, словно воробышки, залетевшие в этот подвал переждать ураган, листали свои гаджеты. Они не смотрели в глаза друг другу с нежностью и любовью, они смотрели в равнодушные глаза дисплеев. Ну, что ж… Посмотрит и он. И его вдруг отпустило. Лэптоп не источал карамельный аромат, не искрил юмором, не заглядывал в глаза, не грубил «от чувств», да и вообще не требовал внимания. Хочешь – листай, не хочешь – забей…
Перед глазами мелькала новостная лента соцсети, куда Залевский вчера поместил фотографии недавнего гастрольного тура: коллеги давали мастер-классы, приглашали на кастинги и концерты. Анонсировались фестивали: Международный фестиваль танца в Куопио – в июне open-air в Финляндии, Фестиваль-конкурс танца в Каталонии, Берлинский ежегодный фестиваль «Танец – язык мира», телевизионные проекты, в которых участвовали друзья и коллеги… Далее новостная лента преподнесла ему афишу очередного концерта мальчишки. Хореограф полюбопытствовал в отношении комментариев: наряду с восторженными впечатлениями, жаркими признаниями в любви и трогательными наивными стихами он увидел записи злобные, грязные, оскорбительные. Свора направленных чьей-то рукой подростков терзала хрустальный образ мальчишки на афише. Почему он не удалял их? Он ведь очень раним. В основном, комментарии касались сексуальной ориентации парня. Залевского это развеселило. Нет, правда… Интересно, почему пацан не защищается, не пытается их разубедить? Впрочем, его не спрашивали, а унижали. Запредельные формулировки выдавали жгучую ненависть и желание пригвоздить к позорному столбу. Недержание зла…
Он вспомнил давний их разговор: мальчишка сказал, что, если бы у них было оружие, они бы стреляли в него. И еще он вспомнил его отчаянное желание, к которому отнесся с иронией, – править свою внешность.
Если бы такое писали ему, он бы тотчас удалил свою страницу. Или отключил возможность оставлять комментарии. Он бы не стал терпеть. А мальчишка даже не удаляет эту грязь. Почему? Ведь нет ничего проще… Или – именно поэтому?
Надо же, как тут все кипит, дивился хореограф и думал о том, что еще никому из его коллег не пришло в голову поставить балет на виртуальные страсти. Например: прекрасные юноша и девушка танцуют на сцене любовь, осыпают друг друга подарками – почему-то нарисованными, поднимают картинки с фужерами шампанского, а потом оказывается, что оба они – инвалиды, прикованные к своим коляскам, и на безжизненные их колени пристроены лэптопы. А танцуют их гибкие тени. Дать им встретиться или пусть живут красивыми иллюзиями? Балет в инвалидных колясках? Почему бы и нет?
Если бы он увидел все это раньше, когда еще был с ним рядом, он, возможно, лучше понял бы мальчишку, понял, что это – не рефлексии, а реальный прессинг. Постоянный. И мальчишка жил под этим непрестанным давлением и пытался справляться. Залевский не исключал, что распереживался бы тогда, стал бы что-то советовать… Впрочем, что он мог посоветовать? Он даже не все термины понимает, которые тут в ходу. Он появился в соцсети уже взрослым и успешным. Его это не касалось. Он – в другой весовой категории. И этим бесчисленным подонкам просто не было до него никакого дела. Даже до его ориентации. Он просто никогда не говорил о личной жизни, потому что в своем выборе партнеров он руководствовался не сексуальной ориентаций, которую считал продуктом умствований скучающего похотливого социума, а влечением к конкретному человеку, к его личности и плоти. У души нет пола. А тело – мощный магнит. И ничего с этим не поделаешь. Когда его охватывало сильное чувство, он стремился принести радость – ведь нет более полной взаимной радости, чем обладание и познание. Неспроста в Писании применяется именно это слово: познать. «Адам познал Еву, жену свою; и она зачала…»
Если бы он увидел все это раньше… А сейчас ему все равно. Если ты долго не видишь любимого человека, ты начинаешь оправдывать его поступки, ранее казавшиеся тебе обидными или даже оскорбительными. Идеализируешь его. Впрочем, кто угодно, только не он. Это удел слабых. А он закрыл страницу таким же, каким открыл. Ничто не дрогнуло, не воззвало к действию. Все так, как есть. Теперь он – полубезумный персонаж со сбоящим самозаводом. Он чувствовал себя разрушенным храмом. И из его обломков день за днем сооружал личную преисподнюю.