– Миш, ответь мне на один деликатный вопрос: Марин эээ… предпочитает мужчин?
– Сережа, мне это доподлинно не известно. Он меня в свои романы не посвящает, и не афиширует их. Я ему – не наперсница, не дуэнья. И за его моральным обликом не слежу.
Сергей Геннадьевич подивился преданности казначея.
– Миша, что ты там елозишь? Я ведь не из праздного любопытства вопрос задаю.
– У меня сложилось впечатление, что он любит всех. Особенно умных, красивых и талантливых. Скажи, ты видел в нашем вертепе других? И они все в него влюблены. Каждый по-своему. И даже я. Чистой платонической любовью.
– Он только танцоров любит?
– Да говорю же тебе: он не афиширует. Я и за наших-то не поручусь, а уж чужие… Никаких чужих парней я с ним никогда не видел.
– А у него есть дети?
– Нет. Во всяком случае, мне о детях ничего не известно. Алиментов не платит. Жена была, да. Но давно.
– Понимаешь, я нашел человека, который играет или играл особую роль в его жизни. И этот человек, возможно, его сын. А если не сын, то, сам понимаешь, – большая любовь. Безответная, похоже. Или там вообще что-то непонятное. Я даже думаю, что «Блудный отец» – это о нем.
– Я ничего исключить не могу. Скажу только, что из последнего отпуска он вернулся сам не свой. И нагородил эти постановки. И бешеный был. Ты закончил с его компьютером? А-то он куда-то делся. Проворонил я его. Боюсь, что домой поехал, а я не сразу засек. Подожди, у меня вторая линия. Сам звонит. Небось, обыскался лэптопа.
Услышав в трубке незнакомый голос, Алтухер спинным мозгом почувствовал нехорошее, спросил, где хозяин телефона. Ему велели представиться, а затем и приехать в квартиру хореографа. Финдиректор переключился на Бекетова.
– Сережа, беда!
Из двора Залевского им навстречу выруливала «Скорая», и Алтухер сразу понял, что машина эта имеет к еще не известному им происшествию самое непосредственное отношение. Ноги враз стали ватными, взмокли пухлые ладошки.
Квартира хореографа выглядела так, будто накануне она стала эпицентром смерча. Встретивший их полицейский велел «обождать на кухне». Они сидели за столом, поглядывая на порожнюю бутылку виски, валявшуюся на полу, и слушали доносившийся из-за стены рассказ соседки про то, как изнемогала она от его беготни по квартире, как летали и бились об стены предметы, как выл Залевский, словно раненный зверь, а потом затих. И она почему-то не обрадовалась затишью. Наоборот, ей стало страшно.
– Вы не подумайте, что меня шум раздражал! Просто никогда ничего подобного у него не происходило! Он ведь такой человек! Я просто подумала, что вдруг это драка, вдруг его убили? Ну и позвонила вам.
– А вы слышали посторонние голоса из его квартиры?
– Нет, нет! Только этот вой нечеловеческий. Страшно стало… Жутко!
Бекетов качался, сжимая голову руками. Как он мог допустить такой роковой промах? Как мог недооценить, ошибиться?
– Сережа, не говори им о компьютере, – попросил Алтухер. – Полезут, копаться начнут. Не оберемся… Смотри: он наблюдался у психиатра, так? Творческий человек, нервный… Обострение. Могло такое быть?
– С творческими все могло быть, – сознался в недавнем открытии психиатр.
Когда до них дошла очередь, Бекетов как лечащий врач попросил все-таки прояснить картину.
– Он вскрыл вены?
– Нет, но сильно раскромсал руку. Крестообразно. Левую. Он – правша? Значит, сам, – кивнул полицейский. – А поскольку находился в горячей ванне, то вскоре потерял сознание. И если бы не соседка…
Алтухер поднялся и с чувством поцеловал даме руку.
– Что значит – «раскромсал»? Чем? – уточнил психиатр.
– Вы не поверите. Ракушкой!
Бекетову виделся за этим острый эндогенный психоз. Он понимал: хореограф стремился причинить себе боль. Именно причинить боль. Пытался заглушить душевную боль физической.
– Ладно, я понял, распишитесь здесь, – сказал следователь. – Врач сказал, что понадобится кровь. Большая потеря, как вы понимаете. Идите, организуйте артистов хотя бы.
– Послушай, Миша, – говорил на ходу Бекетов, – я тут подумал, если парень – сын, то его кровь может оказаться самой подходящей. Хотя, и не факт. Но можно попытаться.
– А где его искать?
– В телефоне Залевского. Телефон нужен.
Вернулись и попросили телефон: там нужные контакты, театр должен функционировать.
– Да забирайте. Все равно уже все выяснили. Остальное – не наше дело. Криминала нет.
– Сынки! – заголосила вдруг соседка, – спасибо, что поверили мне, старухе, приехали! Такого человека могли потерять!
– Повезло, что дежурный на фамилию среагировал: он у нас успевает телевизор смотреть, – отмахнулся полицейский, – а мы рядом тут были.
– Ну что ж ты так жидко обосрался, Сережа? – заглядывал в глаза психиатру финдиректор.
– Миш, ну кто мог подумать, что у совершенно заторможенного человека будет такая реакция? Следить надо было за его передвижениями.
– И с диагнозом ты промахнулся, если он вел себя так, как описывала соседка. Какое уж тут «эмоциональное выгорание»? Скорее – возгорание!
– Да, ты прав. Что-то тлело. Были вещи, которые не укладывались в клиническую картину. Я счел их индивидуальными проявлениями. Я ведь с творческими людьми не работал еще. В основном, с бизнес-элитой.
– Я все-таки не понимаю: ну подумаешь, лэптопа не нашел…
– Дело же не в машине, а в ее содержимом. Я же не случайно тебя спрашивал о парне. Похоже, это был его фетиш. Любимое зрелище. Он им дорожил, судя по всему. Я бы даже сказал: был зациклен на нем. Он был его болевой точкой. И Залевский, придя домой, его не нашел.
– Так если у человека отнять боль, это же, по логике, хорошо? Не больно? – пытался понять Алтухер.
– Нет тут никакой логики! Понимаешь? Логика – это одно, а психика – другое!
– Сережа, зачем он это сделал? Почему?
– Не знаю. Возможно, хотел оставить метку, зарубку. Хотел физической болью заглушить душевную. Так бывает.
– Слушай, но это же уже серьезный диагноз…Эта, как ее… – Алтухер запнулся, боясь озвучить.
– Молчи! «Же уже, же уже»! Молчи! Мы ничего не знаем про это… Как там у них… у таких.
49
Парень приехал в больницу на такси, в сопровождении двух девушек. Встрепанный, бледный, но как будто выключенный. Как будто некому было нажать кнопку «Play». Нет, не сын. Но готов. Кровь не подошла. Даже на плазму брать не стали – недобор веса. Зато кровь его пышущих здоровьем подружек сгодилась.
– Черт, даже в этом не подошел… – сказал он девушкам и попросил кого-то из персонала показать ему палату, где лежал Залевский.
Бекетов принес ему халат и повел. Он знал, что Залевский находится в палате интенсивной терапии, и туда никого не пустят. Но ему обязательно надо было переговорить с этим парнем.
– Молодой человек, я лечащий врач господина Залевского. Психиатр.
– Что с ним случилось? Он пытался покончить собой?
– Не думаю. Это был нервный срыв. Он разрезал руку. Ракушкой. Искромсал. Много крови потерял.
– Ракушкой???
– Да, крестообразно. Очень глубоко.
Бекетов не мог понять, что происходит с парнем. Он чувствовал его нарастающую внутреннюю истерику, но видел жесткое лицо. Он даже затруднился бы сейчас определить его возраст.
– Мне нужно знать род ваших отношений. Уж извините. Это важно.
– Зачем? Почему именно наших?
– Дело, видите ли, в том, молодой человек, что весь его компьютер заполнен вашими фотографиями и видеороликами.
Застыл. Губы его разъехались, подбородок дрожал. Он отвернулся и запрокинул лицо, стараясь справиться с собой.
Бекетов занервничал. Черт их знает, этих артистов! А вдруг и этот что-нибудь с собой учудит?
– Дайте что-нибудь! – крикнул он медсестре на посту. – Валерьянку!
Доволок парня до диванчика, силой усадил под пыльный фикус. Сестра поднесла стакан и попыталась напоить его. Зубы выбивали дробь по стеклу, он отпихнул ее руку.
Бекетов всматривался в его лицо, ждал. Мальчишку била дрожь. Он был словно наэлектризован: еще чуть-чуть – и коротнет. Плохо дело. Сел рядом, сам поднес валерьянку и сказал ласково:
– Ну, пожалуйста, давай, одним глотком…
Никак… Господи, вдруг подумал Бекетов, они же – люди тонкие, у них – чувства, а он со своим допросом, со своей психиатрией наперевес, в атаку. Да этому мальчишке сейчас нужна простая человеческая сердечность, поддержка и тепло. Он обнял парня, прижал к себе, забормотал.
– Ну, поплачь. Ничего страшного. Это пройдет. Все проходит.
Он чувствовал, как обмякло тело мальчишки в его руках, как всхлипывал он. Сергей Геннадьевич укачивал его, причитая по-старушечьи: ну что ты, ну что ты…
– Мы просто отдыхали вместе, – сказал парень.
– Ну и хорошо. Хорошо, что отдыхали. А где?
– В Индии.
– Вот и здорово. Здорово же было?
Мальчишка кивнул.
– Мне тоже как-то довелось. Очень здоровая страна… в определенном смысле. И какие между вами были отношения на отдыхе?
– Приятельские. Почти дружеские.
– И все?
– И все.
– А сейчас?
– А сейчас – никаких.
– Вы поссорились?
– Нет. Просто… просто… Я сам плохо понимаю, что произошло.
– Может, расскажешь? Вместе разберемся?
Мальчишка помотал головой: нет, не расскажет.
– Ну и ладно, не буду настаивать. Поехали, я тебя отвезу домой. Все равно к Залевскому сейчас не пустят. Где твои подружки?
50
Сто лет минуло с прошлой жизни, закончившейся сиреной «Скорой». А может и двести. Марин не считал. Сквозь него текла река, размывая и унося все, что некогда было им, его телом, его мыслями, его временем. Река вечна, а он нет. И скоро от него совсем ничего не останется. Однако на сей раз река отпустила его, вынесла на пологий глинистый берег и отхлынула в свое древнее русло.
Алтухер смотрел, как хореограф поглощает принесенные им домашние пирожки, и радовался, что тот уже не так смертельно бледен, как был еще недавно – от кровопотери, когда на коже проступили невидимые раньше родинки и пятнышки. Врачи боролись с заражением крови, потом все осложнилось воспалением легких. Натерпелся, одним словом. Наболел на целую пухлую книжицу. Как будто не было воли выздоравливать. Он сдал. Как-то вдруг сразу и заметно. Как будто сдался. Сдался?