«Я влюблен» – слова из его невероятного сна. Только звучали они тогда совсем иначе, потому что были обращены к нему, к Марину, а не сказаны о ком-то третьем.
– Расскажешь?
Собеседник неопределенно повел плечом. Но не удержался – наверное, был полон новым чувством. Выплескивалось само, через край.
– Она по-своему замечательная. Со своими заморочками, как я люблю. Хотя… я снова не знаю, влюблен ли я? Или мне просто так удобно? Пойму, только когда отпущу.
Марину не хотелось верить ни единому слову. Мечтательному взгляду – да. Он мечтал. Это было ожиданием любви. Ожиданием чего-то небывалого, что не случалось с ним никогда прежде. Но девушки не знают, что на самом деле нужно мужчинам. А он знает. И может. И желает. Только прими. Только чувствуй! Девушки будут любить его для себя. А он, Марин, готов любить парня для него самого. С женщинами – тягостно и нервно. Женщины всегда чем-то озабочены. Их плохо скрытые попытки просчитать перспективы, вечные комплексы и претензии не позволяют им расслабиться. Женщины стремятся обрести культивируемый обществом статус и реализовать свое природное предназначение. Они хотят получить свое и не думают о партнере. Женщины всегда начеку. Оттого не могут ни принять даров любви, ни одарить в ответ. Только влюбленные мужчины в состоянии оценить и одарить друг друга…
Залевский нутром чуял присутствие мужчины в жизни этого человека. Мужчин.
– Ты заранее готов отпустить?
– Так легче – быть заранее готовым. Не прилепляться всем существом. Чтобы потом не отдирать себя. Не таскать в себе.
Как знакомо было Залевскому это мучительное чувство! Ведь именно это с ним и происходило. Он именно прилепился всем существом и таскал в себе. И уже не представлял, как сможет выжить без разъедающего нутро и одновременно питающего, горько-сладкого груза наслаждения и обмана. Точнее, осознанного самообмана – томительной и бесперспективной надежды.
– Что такое? Ты стал осторожным? Так ничего не получится.
– Может быть. Но пока – так. И не переживай. Я привык отвечать за себя.
– Да, я помню.
Залевский тер ладонями лицо в тщетной попытке изменить увиденное и услышанное. Он словно наделся, что стоит только ему отнять руки от лица, и все волшебным образом переменится, и он увидит другую редакцию этого сюжета – несущую надежду.
– Как твои гастроли?
Парень пожал плечами.
– Что-то не так? – спросил Марин озабоченно.
– Во мне осталось так мало огня… Даже мечты перед сном стали какими-то узкими… Засыпая, я иногда представляю, что я другой человек с другими событиями в жизни. Я боюсь потерять желание…
Только не это… Хореограф разнервничался, пытался заглянуть мальчишке в глаза.
– Ты перестал мечтать о мировой славе?
– Я перестал понимать, зачем я это делаю. Зачем выхожу на сцену.
– Не сдавайся! Пожалуйста… – взмолился хореограф.
Вот он – кризис жизнеспособности. Но ему некуда отступать, некуда возвращаться, у него нет тылов. Его нигде не ждут. Нет и точки, на которой можно замереть, успокоиться. Он может выжить только в полете. Остановился – рухнул, разбился. Ему даже приземлиться некуда – у него нет гнезда.
На Залевского накатывала отчаянная тоска близкой потери. И вдруг он услышал обращенный к нему вопрос:
– Как ты стал сильным? Ты так и не рассказал мне…
– Да черт его знает. Обстоятельства вынудили. В детстве всегда чувствовал себя защищенным. Не думал об этом. А потом… Наверное, силы понадобились только тогда, когда принял непростое решение – начать что-то свое. Мне нужно было как-то заявить о себе в новом качестве, найти тех, кто поверит в меня, рискнет доверить постановку.
– И что ты сделал?
– Это возможно только там, где есть корни, связи. Я же тебе рассказывал. Вернулся в свой город и задействовал связи – семейные, театральные. У нас же театр оперы и балета. И это была очень большая ответственность – я не мог их подвести. И полагаться я мог тогда только на себя, потому что все необходимое для рывка я уже получил. От всех: от родителей, от педагогов, от театра, в котором служил артистом. Честно признаться, я был полон ужаса, потому что никогда раньше мне не приходилось отвечать за себя. Пассажиром был. А пришлось в первый раз самому рулить!
Сказал и вдруг заметил кривую ухмылку парня. Конечно, у Залевского были пароли, пин-коды и пропуска в мир искусства.
– Понятно, – разочарованно сказал собеседник. То, что передано было Залевскому когда-то из рук в руки, этот малый урвал у жизни сам. И «рулил» сам. – Я помню, тебе помог тот директор театра, в которого ты был когда-то влюблен. Он разрешил тебе ставить в своем театре.
– Да. Но ничего тебе не понятно! – обиделся хореограф. – Даже березе, чтобы она выросла полноценной, потребно двести пятьдесят разных растений и микроорганизмов вокруг! Понимаешь? Это ты у нас вопреки всему сквозь асфальт пробился – лютик нежный, вот тебе и не за что зацепиться! Торчишь посреди тротуара: того и гляди – затопчут! Или, думаешь, оградкой обнесут? Это же только начало было! А дальше мне нужно было обрести собственный творческий почерк, стать личностью в искусстве, узнаваемой во всех смыслах! Мне тогда казалось, что я стремительно эволюционирую – превращаюсь из человека прямоходящего в человека разумного, думающего, творческого! Прямо в реальном времени! И одно дело, когда ты в команде, ведомый, и совсем другое, когда тебе доверились люди! Ты за них отвечаешь. За их творческую реализацию, за их материальное благополучие. Фактически – за их жизнь. Ты когда-нибудь отвечал за кого-то?
– Пока только за себя.
– Когда отвечаешь только за себя, в этом есть момент необязательности: хочешь – встаешь утром, не хочешь – дрыхнешь. Есть «завод» – идешь на сцену и работаешь, остыл – по клубешникам шаришься, приключений ищешь.
– А если не приключений, а заработков? И не все зависит от моих «хотелок». Ты разве этого не понимаешь? Сколько тебе тогда было, когда ты «эволюционировать» начал?
– Тридцать, – ответил хореограф и подумал, что, конечно, тридцатник в его понимании – это почти старость.
Мальчишка потерял интерес и смотрел в окно. Наверное, уже тяготился беседой, отдававшей нравоучениями, не научившей быть сильным, а, напротив, обозначившей его незащищенность, безнадежность потуг и беспочвенность надежд, иллюзорность опоры, наведенной его собственным воображением. Нет никакой опоры. Но надо жить так, как будто она есть – желанная опора. И надо опять драться за себя, цепляться за самые крохотные уступы, карабкаться, сколько хватит сил, и не смотреть вниз, в пропасть под собой, чтоб не сорваться в нее.
– Что-нибудь скажешь на прощание? – спросил Марин. Он никак не находил в себе сил его отпустить.
Губы парня поехали куда-то вбок, приподнялся уголок рта.
– Обязательно нужны слова?
– Я бы хотел. Если ты можешь.
Парень кивнул. Подыскивал слова. Ну вот, кажется, отыскал. Руки дрогнули, взошли к груди, приоткрылись ладони, развернулись к сердцу… И вдруг Марину захотелось, чтобы этот мальчик любил его так сильно, так остро, до самозабвения, до срыва! Чтобы дышал им, чтобы доверился ему…
Руки опали, и парень произнес:
– Так получилось, что я мало знаю о мире. Но мне казалось, что о человеческих отношениях я знаю все. Так вот: я ошибался.
Залевский мог бы теперь сказать о себе то же самое. Чего-то он о человеческих отношениях до сих пор не знал. У него не укладывалось в голове: он – человек с мировой известностью, внимания которого добивались многие, не смог удержать возле себя какого-то мальчишку!
– Ты жертвуешь моей дружбой? Во имя чего?
– Я не понимаю, что такое «дружба». Ее никогда не было в моей жизни.
От него отказались. Юноша Левкат, убегая от любви Аполлона, превратился в скалу.
Ну, что ж, подумал хореограф, возможно, у Создателя были на него, Залевского, особые планы. Например, чтобы он стал еще одним опытом для этого парня. И та часть Создателя, которая была дьяволом, искушала мальчишку посредством Марина. Залевский почувствовал себя удобрением, потребным для того, чтобы состоялся этот невозможный малый – во всем богатстве значений человеческой жизни, во всей палитре чувств.
Это малоприятное открытие вкупе с препакостным ощущением «удобрения» не помешало хореографу заметить на шее парня тонкую цепочку с крестиком, выбившимся из горловины джемпера. Вот так новость! У него появился новый «отец», который смог обратить его в веру? Кто он? Вот, значит, как… Языческим богам здесь не место…
Он, Марин, открыл для него волшебную Индию, рай земной, а кто-то, занявший теперь его место в сердце мальчишки, безжалостно обернул его в душный кокон, сделал слабым, заставлял его каяться в мифических грехах и отдать себя, свою жизнь на усмотрение Бога. Или он сам таким образом решил поставить точку в поисках отца? Выбрал самого авторитетного – Того, которому можно довериться? Того, который не предаст. Напрасно он на это надеется. Он же знает, что бог не отвечает за справедливость, в том числе за справедливость в жизни каждого юноши. Эй, парень, ты же говорил, что бог – в каждом! Значит, когда ты просишь помощи у бога, ты обращаешься к себе. Значит, когда тебе говорят: бог поможет, – это означает, что рассчитывать ты можешь только на себя. По-прежнему – только на себя. И нет у тебя, парень, другого пути, кроме пути к себе – сильному. Спасай себя, мальчик, сам! Спасай…
Неужели он всерьез полагает, что взрослые – сильные? Это он – сильный. Он смелый, потому что не знает, чего на самом деле следует бояться. И иммунитета социального у него – вагон. Просто не осознает еще. Он уже закален одиночеством, невостребованностью, предательством. А Марин сломался. Сломался на этом парне.
– Ладно, ты выиграл эту партию, – подвел горестный итог Залевский. – Твой внутренний демон поборол моего внутреннего демона, – усмехнулся он.
Пусть думает, что для Марина это была игра – так Залевскому легче будет унять свое уязвленное самолюбие. И позже он как-нибудь даст ему понять, что вся эта истерика с растерзанной рукой тоже не имела к нему отношения.