Оставшись в одном кружевном белье, которое Сергею так и не суждено было оценить, она отправилась в ванную с намерением расчесать дурацкий кок, который накрутили ей на голове в парикмахерской, да еще и забрызгали лаком так, что волосы торчали, как проволока. Голову определенно следовало вымыть, но Танюшка решила оставить это на завтра, а сейчас надо было просто отправиться спать.
Январь близился к концу. Миновало самое темное, глухое время зимы, когда день затухал, едва успев разгореться. Они сдали сессию более-менее успешно, по крайней мере без «хвостов». Они – Танюшка и ребенок, который упрямо рос в ее животе. Он настойчиво пробился в жизнь сам собой, вне четкого намерения родителей, и все чаще напоминал о себе, ворочаясь и толкаясь. Преодолевая в соответствии с учебной нагрузкой омуты и воронки диалектического материализма (Танюшка равно не понимала оба слова, составлявших это мудреное учение), она думала только, что вот человек живет, строит себе какие-то планы, а его тело берет и само за него решает.
Мама радовалась, что Танюшкина беременность пришлась на зиму. Летом было бы тяжелее, особенно на исходе беременности, жара, духота и пыль доставляли бы ей много забот, потом, ближе к лету не придется и кутать ребенка, а ползунков и распашонок от Катиного сынишки осталось полно. Когда Танюшка встречалась с нынешней Катей, ей становилось немного за себя страшно, и она думала, что дети – это только в теории радость. Катя растолстела, стала рыхлой, как живое сдобное тесто, волосы торчали во все стороны, лицо почти всегда было заспанным и бесцветным. Денег им категорически не хватало, и Катя хотела в ближайшее время выйти на работу, если удастся устроить ребенка в ясли. Как она собирается крутиться между домом, ателье и яслями, Танюшка представляла плохо. Она сама по крайней мере сможет взять академический отпуск, если прижмет, да и с деньгами проблем не было до сих пор.
После занятий Танюшка была предоставлена сама себе. Ветровы жили в самом центре, в пяти минутах ходьбы от университета, по дороге домой она еще заходила в магазин, чтобы купить самое необходимое – хлеб, молоко, печенье к чаю. Мясо, гречка, сыр и прочий дефицит появлялись на кухне неизвестным ей образом. Готовила она много и охотно на всю семью. Когда стало известно о ее беременности, в холодильнике поселились творожная масса и прочие молочные продукты, а Вероника Станиславовна еще достала ей какие-то импортные витамины специально для беременных и пообещала помочь с учебой, то есть сделать так, чтобы на экзаменах ей не задавали лишних вопросов, по крайней мере по общественным дисциплинам. С финским помочь она не могла, да и никто не мог. Однако все Ветровы упорно повторяли: учи, учи финский, это же перс-пек-ти-ва.
Иногда в постели Сергей шепотом просил ее сказать что-нибудь по-фински, и она в ответ шептала «lisää, lisää» – «еще, еще», потому что само слово «любовь» звучало по-фински некрасиво и грубо: «r-r-rakkaus», вдобавок еще отдавало похотью. Rakkaus – это то, что могло происходить в укромном уголке на складе силикатного завода, а вот любовь произрастала в фантастическом саду грез, даже если происходила в обычной спальне на простынях с оттенком снежного холода. Слово «lisää» Танюшка переняла от бабушки Хайми, она приговаривала так, добавляя соли во щи или сахару в овсяную кашу. Еще из хороших и понятных финских слов было «koira», «собака», оно гавкало, виляло хвостом, тыкалось в ладонь мокрым носом и пахло псиной. Все остальные слова казались вообще чужими и плохо запоминались. Особенно те, которые в совокупности назывались «sivistyssanasto», или «просветительский словарь».
Ей очень не хватало прежних подруг, особенно Маринки, с которой они встречались теперь только в университете. Хотелось сходить в кино, а было не с кем, потому что Сергей дни напролет пропадал на работе и появлялся только под вечер, впрочем, как и остальные Ветровы. А ездить на свой силикатный теперь казалось слишком далеко, да и некогда ей стало за домашними хлопотами – приготовить, постирать. Хотя стирать в машине-полуавтомате было одно удовольствие, но все равно ведь от нее далеко не отойдешь. И кипящую кастрюлю на плите не оставишь… К приходу Ветровых Танюшка еще успевала протереть пыль и пропылесосить ковры. Правда, в спальне Ветровых-старших она не убиралась, вообще туда не заходила, но вся остальная уборка была на ней. А чего? Подумаешь, пылесосом по коврам пройтись. Это ж тебе не дрова колоть и не ведра таскать с колонки.
Двадцать пятого января, в Татьянин день, начались каникулы, и по этому случаю они договорились с Маринкой сходить в кино на «Военно-полевой роман». Дневной сеанс начинался в двенадцать, так что Танюшка даже не сказала дома, что идет в кино. Всего-то отлучиться на полтора часа, кинотеатр через дорогу. Да и каникулы начались. Хотя каникулы теперь не совсем вязались с ее взрослой жизнью и ролью домохозяйки, которая вообще не знает каникул. Однако когда еще она сходит в кино с Маринкой? Уж точно не после родов.
На Маринке был новый бордовый свитер с искусно вывязанными косами, в фойе она расстегнула курточку, и свитер предстал во всей красе. Такой же нарядной была ее шапочка. Вдобавок она густо накрасила ресницы, чего прежде не делала. Танюшка знала, что Маринкин приятель Володя Чугунов подарил ей на Новый год французскую тушь с волокнами для наращивания ресниц. Маринка выглядела просто здорово, и Танюшку это обрадовало, потому что она давно переживала, что с такой блеклой внешностью у подруги просто нет шансов выйти замуж.
Сеанс начинался только через полчаса, они специально пришли пораньше, чтобы съесть мороженое в вафельном стаканчике и просто поболтать. Маринка рассказывала ей, что они с Володей собираются сходить на лыжах через озеро к Ивановским островам, если, конечно, будет не очень холодно. Он вообще очень любил ходить на лыжах. А летом, если все будет в порядке… – А что может быть не в порядке? – Ну да, что может случиться, расставаться они не собираются, поэтому, конечно, у них все будет в порядке. Так вот, летом они поедут в Пудож к Володиной бабушке, у нее там свой дом, яблони и кусты смородины. Где-нибудь на недельку съездят, хотя собственную бабушку на силикатном заводе немного боязно оставлять, но ведь нельзя сидеть дома, навсегда к ней привязанной…
– Я возьму виноградного сока, – Маринка прервалась, – очень пить хочется.
Она отлучилась к буфетной стойке, на которой в огромных прозрачных конусах колыхались виноградный, яблочный и томатный соки. Ребенок пару раз толкнулся в животе ножкой, может быть, выражая недовольство тем, что мама сегодня сидит в непривычном месте. Ведь кто знает наверняка, что именно дети слышат в утробе?
Выдув два стакана сока один за другим, Маринка вернулась слегка побледневшая, сказала, что у нее почему-то кружится голова, но ничего страшного, наверное, переутомилась во время экзаменов. Танюшка еще рассказала ей, что к лету они с Сергеем наверняка переедут в свою квартиру. Далековато, правда, от центра, зато наконец начнется настоящая жизнь! А так – что свои родители, что чужие, все равно с расспросами пристают по любому поводу… Маринка слушала рассеянно, сдуваясь на глазах, как воздушный шарик. «Пойдем в зал? – предложила Танюшка. – Уже пускают, наверное». Маринка еще отлучилась в туалет и вышла оттуда, держась за живот. Сделав пару шагов, побежала обратно и едва успела к раковине. Ее вырвало мороженым и соком.
– Маринка, ты… Ты тоже беременная? – Танюшке не хотелось верить, что происходит что-то страшное. – Какой срок?
– Нет, нет. Я не знаю, что это. Тошнит со вчерашнего дня…
Теперь она была мертвенно-бледной. На белом как простыня лице ее густо накрашенные глаза казались жуткими и чужими.
– Тошнило со вчерашнего вечера, я думала, что отравилась. К утру стало легче, и вот опять…
Маринка только успела прополоскать рот водой и тут же опять скорчилась.
– Я сейчас. Надо вызвать врача, я сбегаю…
– Не надо никакого врача. Это отравление.
– Ага, рассказывай. Бледная как смерть.
Выбежав из туалета, Танюшка кинулась к билетерше:
– Там девушке плохо, вызовите «скорую»!
– А билеты кто останется проверять? Ты? – билетерша спросила, отчаянно окая. – Мне, может, тоже, плохо, однако стою. – И, оценив Танюшкин круглый живот, добавила: – Молодые, видать, да ранние. Плохо ей…
– Совести у вас нет! – взорвалась Танюшка. – Стала бы я из-за ерунды…
И неожиданно она расплакалась, впервые за много-много дней. Плакала она от бессилия, что не может помочь Маринке прямо сейчас, что не знает, что вообще такое творится. Маринка, слышишь, тебе лучше прямо сейчас поправиться, ладно, мы не пойдем в кино, а лучше пойдем ко мне, чаю выпьем. Знаешь, у нас есть настоящий вишневый джем и полукопченая колбаса. А хочешь, я подарю тебе свою сумочку с бисером, она тебе всегда нравилась, да я тебе все отдам, только прекрати корчиться там, в туалете. Вот сейчас я обернусь, а ты стоишь рядом и улыбаешься. Танюшка обернулась, но Маринки не было. И тогда слезы хлынули с новой силой, теперь оттого, что жизнь ее по большому счету обманывала, что вроде бы она получила так много всего и сразу, а потом оказалось, что то ли и этого мало, то ли она совсем не этого ожидала от жизни.
– Что тут происходит? – Возле билетерши как из-под земли вырос милиционер. – Девушка, вы почему в полдень не на работе?
– Да она беременная, не видишь! – испугалась даже билетерша.
– Это мы сейчас разберемся, кто тут беременный!
У милиционера было открытое обветренное лицо с суровой складкой между бровей, и весь его сумрачно серый облик выражал идею служения чему-то такому, о чем сам он мог только догадываться.
– Гражданочка, ваши документы, – взяв Танюшку под локоток, милиционер отвел ее в сторонку, и проходившие мимо люди поглядывали на них с опаской и явным интересом, что же такое могла натворить эта девушка.
– У меня нет документов, я в кино пришла.