– Ну это ты, отец, загнул!
Танюшка тогда еще внутренне содрогнулась, что же такое они говорят и разве можно представить, чтобы рухнул Союз… Ну да бог с ними, с этим Союзом, валютой и общественными науками тем более. Научный коммунизм сдали еще зимой, и лучше о нем забыть теперь навсегда.
Так вот, Танюшка увлеклась выпечкой, мука в продаже еще была, яйца исправно несли мамины куры на силикатном, особенно хорошо удавались пироги с зубаткой – это такая хитрая рыба, что выглядит мясистой, а на сковороду не положишь, растечется лужицей, и есть нечего, но в пироги зубатка годится. Еще случалось сделать винегрет, иногда и без зеленого горошка, целыми кастрюлями она делала этот винегрет, и Майка ела с аппетитом, ей особенно нравилось выклевывать оттуда соленые огурцы. Хотя мясо так или иначе удавалось достать, иногда Сергей покупал мясо на рынке, дорого, конечно, но он без мяса не мог, да и Майку надо было чем-то кормить…
Танюшке почему-то было неизмеримо хорошо именно сидеть на лавочке рядом с Петром Андреевичем, слушать про это картофелехранилище, нет, просто слушать, как он ей что-то рассказывает. О чем? О перспективах совместных предприятий, например, которые вот-вот откроют, и тогда переводчики будут просто нарасхват и можно будет кататься в Финляндию за здорово живешь. Танюшка в Финляндии так до сих пор и не бывала, только слышала, что страна эта почти стерильная и что там есть все, даже денежные автоматы, которые выдают валюту по банковской карточке, а еще там есть тампоны для этих самых дней, что женщины там почти не красятся. Ну, Танюшка, предположим, тоже не красилась, зачем, если и так красивая. А вот в Финляндии считается, что женщина имеет право быть некрасивой, и ее нельзя за это осуждать, потому что она равна с мужчиной. Это вроде бы называется феминизмом, и вот этого как раз Танюшка решительно не понимала. У финнов же всего полно в магазинах, и косметики, и шмоток всяких, как тут можно быть некрасивой? Вон, Веронике Станиславовне, например, целых пятьдесят лет, а она какая красивая! Правда, Вероника Станиславовна каждый год отдыхала в Карловых Варах, и работа у нее не пыльная вовсе, не то что у Танюшкиной мамы…
Когда Сергей приехал забрать ее из этого университетского дворика, ей ужасно не хотелось покидать скамейку в сени тополей. Она бы так сидела до самого вечера и слушала еще Петра Андреевича. Однако, с усилием поднявшись навстречу Сергею, она сказала с некоторым даже хвастовством:
– А я буду работать в картофелехранилище.
– Это что же, народ и партия едины? – ехидно спросил Сергей.
– Какая еще партия?
– Коммунистическая, другой у нас нет. Я говорю, решила крепить пролетарскую закалку?
– Да я переводчиком ее устрою, – отозвался Петр Андреевич. – Финны у нас картофелехранилище проектируют.
– Вот уж без тебя, батя, никак. Спасибо, конечно, но я бы и сам…
– Да что ты сам? – Петр Андреевич ответил с некоторым раздражением и, кажется, даже плюнул. – В школу ее отправишь? Приличные места давно заняты.
Однако пока впереди были отдых и давно обещанная поездка к морю. Оставалось только навестить маму перед отъездом, в последнее время Танюшка почему-то острее стала чувствовать разлуку с ней, хотя предстояло расстаться всего-то на две недели.
Время на силикатном заводе тянулось заметно медленней, чем в городе, а то и вовсе стояло на месте. Домики, утопающие в сирени, и ленивые собаки, полеживавшие в пыли без дела, навевали сонное состояние пасторали тем, кто не знал слободской жизни изнутри, не городской и не сельской, им слободка казалась образцом деревенской идиллии с пестрыми курами на переднем плане. Впрочем, пейзаж портил пьяный мужик, мирно дремавший прямо на остановке, заняв всю лавку.
Танюшка застала маму во дворе на грядках, в огородных чунях и с руками по локоть в земле. Резиновые перчатки мама наотрез отказывалась надевать, потому что не барыня какая, эта грязь чистая, без химии. Однако обнять такими руками Майку мама не решилась, чтобы не испачкать ей платьице.
В три года Майка еще очень плохо говорила, многие даже думали, что она говорит по-фински, потому что ни слова нельзя было разобрать в ее гугуканье, и по этой причине Вероника Станиславовна ее как будто не то чтобы не любила, но вела себя с ней, как чужая строгая тетя, постоянно одергивая и поучая, а Майка от этого хныкала… Зато Танюшкина мама была ей настоящей бабушкой, у которой всегда припрятано для внучки самое вкусное. А что девочка плохо говорит, так она же еще маленькая, подрастет – научится, куда денется-то? «Айно Осиповна, не сюсюкайте с ней», – сколько раз просил ее Сергей. «А с кем мне еще сюсюкать? Мы с ней на своем языке разговариваем». Мама даже просила отдать ей Майку, не сейчас, конечно, потом, когда в школу пойдет: «Трех девочек воспитала и четвертую потяну». Ерунда это все, конечно. Кто бы Майку на силикатный отдал?
– Думаешь, у меня сил меньше стало? Да больше, – мама подняла на плиту огромный бак, чтобы нагреть воды. – Про ум-то и говорить не стоит. Разве в юности кто соображает чего? Да ничего не соображает, когда одна любовь на уме. А когда она кончается, вот тут и разум приходит.
Танюшка думала иногда, почему мама больше не вышла замуж. Она ведь помнила по детству маму красивой. Однажды она потеряла маму в очереди за колбасой и тихо плакала возле кассы от страха. Женщины спросили ее: «А какая у тебя мама? Как одета?», но Танюшка только повторяла: «Моя мама самая красивая!», и тут из толпы вынырнула испуганная мама в фуфайке и клетчатом платке до бровей, в обычной своей рабочей одежде, и все женщины засмеялись разом. Смеялась даже толстая кассирша с золотым зубом и коком рыжих волос. Танюшка поняла, что они смеялись над «самой красивой» мамой, ну и дуры же они все, потому что ее мама была самой красивой даже в рабочей робе. Сейчас Танюшка вроде бы понимала, что женщина с тремя детьми никому не нужна. Охота кому воспитывать чужих девок? Ну так ведь дети вырастают и разлетаются кто куда, вон Настя застряла в своем Ленинграде и не появляется на силикатном вообще, даже на Новый год не приехала, а Катя недавно родила второго парня и снова в декрете… Только мама больше не была красивой, завод вот именно что высосал из нее все соки и оставил одну кожуру – так картофельные детки за лето успевают высосать большую картошку-мамку. И в этом была огромная вселенская несправедливость. Не по отношению к картошке, нет, хотя она тоже живая. В конце концов можно смириться с тем, что чужие люди стареют и скукоживаются на глазах. Но как могла состариться мама, добрая, безответная, которая никому на свете не делала и не желала зла?
Мама как будто перестала вообще что-либо понимать в жизни, стремительно менявшейся на глазах, и все повторяла, что хорошо ведь жили при Брежневе, хорошо, зачем вам надо было что-то еще менять? Ведь вы не помните, как жили после войны, поэтому и вещи беречь не умеете. Вот где у тебя, Танюшка, белый платочек? – Так вылез весь пух, мама, а что осталось, шариками скаталось… – Ну и принесла бы мне, я бы расчесала… Обязательно принеси, поняла?
На кухне и в прихожей при каждом шаге скрипели деревянные половицы, давно не крашенные, вытертые до первозданной желтизны в натоптанных местах и прикрытые тряпичными половиками в наивной попытке навести красоту. В гостиной мама недавно сделала ремонт, сама побелила потолок и поклеила обои, но и эта чистенькая комната с тюлевыми занавесками и геранями на окнах теперь как будто кричала о собственной бедности. Убогая клеенка на кухне, рогатая вешалка в коридоре – все эти приметы прошлой жизни цепляли глаз, и Танюшке было даже немного стыдно – то ли за то, что она собралась на море, а мама на море никогда не была и вообще не выезжала из своей слободки последние двадцать лет, то ли за себя, что она сама выросла в эдакой нищете. Танюшка случайно подслушала, как свекровь говорила Сергею, что от Айно Осиповны нищетой за версту тянет. Но это была неправда. От мамы пахло мамой. Пирогами, горьковатым печным дымом, косынка ее пахла духами «Дзинтарс» и лаком для волос «Прелесть», которым мама брызгала прическу по большим праздникам. Еще из детства Танюшка помнила вазелиновый запах маминой морковной помады, хотя мама уже давно не красила губы… А может, все эти родные с детства запахи и были духом нищеты?
Провожая Танюшку с Майкой на автобус, мама еще несколько раз напомнила, чтобы Танюшка принесла ей пуховый платочек, который, честно говоря, уже давно выкинула Вероника Станиславовна, потому что в нем якобы завелась моль, и вообще, со слов свекрови, платок этот – полная гадость. Года полтора назад Сергей привез Танюшке из Риги шляпку из валяной шерсти, такой точно не было ни у кого – теплая и при случае можно было свернуть в клубок и засунуть в рукав пальто, очень, между прочим, удобно в гардероб сдавать…
Сергей вообще часто ездил в Ригу, однажды даже на праздники туда полетел. Ну надо так надо. А для чего надо? Для карьеры, наверное. Все-таки в Ригу – не в какой-нибудь там Пудож летать. Сергей говорил, что рижанки, конечно, не такие красивые, как русские женщины, можно даже сказать, совсем некрасивые, однако все с европейским шармом. То есть умеют себя преподнести. Одна беретик на ухо наденет, другая необычное колье подберет, третья вообще напялит мужской костюм и ботинки, причем видно, что костюм и ботинки мужские, а – глаз не отвести. Танюшка слушала, и ей казалось, что все эти рассказы про Ригу имеют один прозрачный подтекст: матрешка ты, Танька. Особенно остро она переживала насчет мужского костюма, потому что как такое могло быть, что Сергею нравились женщины, одетые как мужчины. Однажды, когда его не было дома, она даже примерила его костюм. Получилось крайне нелепо, никакого намека на фигуру, одни острые углы и прямые линии, не спасли даже каблуки. Нет, сняла решительно пиджак наброшенный…
– Танька, паспорт не забыла?
– Взяла.
Ей опять показалось, что простой вопрос Сергея, заданный совершенно напрасно на самом пороге, когда во дворе уже ожидало такси, означал вовсе не то, что вроде бы означал. Сергей попросту уточнил, такая ли она дура, как ему в последнее время представлялось. Потому что забыть паспорт дома, отправляясь на юг, могла вот именно что полная дура, у которой в голове одни финтифлюшки и которая по большому счету вообще не понимает, что такое отдых на юге.