Вход в картофелехранилище украсили красными шариками, однако они быстро скукожились на морозе. И так же быстро скукожились от холода партийные и городские начальники, которые приехали на открытие, поэтому Круглов скомкал вступительную речь, хотя и репетировал ее целых три дня подряд. Сказал только, что новое картофелехранилище, возведенное по финской технологии, предполагает выбор оптимального режима температуры и влажности в зависимости от назначения картофеля: продовольственного, семенного, сладкого или для производства крахмала. Танюшка, попрыгивая на холоде, радовалась только, что ей не нужно переводить эту речь, потому что никак не ожидала «производства крахмала» и понятия не имела, как это будет по-фински.
Круглов перерезал ножницами красную ленточку, и все начальники быстро затекли внутрь, где было очень тепло, светло и почти стерильно, на финский манер. Тимо, у которого уже заранее дергался глаз, сказал в микрофон, что о том, как правильно хранить картофель, знают только те, кто потратил уйму денег и времени на эксперименты. Финны занимаются этим уже много лет и готовы поделиться своим опытом и знаниями о правильном хранении овощей.
Танюшка перевела, обратив на себя всеобщее внимание начальников. И после этого уже никто не слушал, что там еще говорил Тимо, – а говорил он о том, что картофелехранилище рассчитано на одновременное хранение десяти тысяч тонн овощей. Лица начальников выражали явное недоумение, при чем тут вообще овощи, когда рядом стоит красотка в золотисто-охристом брючном костюме, да еще и со смоляной косой.
Танюшка поначалу противилась этому костюму, верней связанным с ним воспоминаниям, но только до одного странного случая, который в общем-то был никакой не случай и даже вовсе не странный. В самом конце августа, возвращаясь с работы, она заметила во дворе женщину – светловолосую, в строгом, почти мужском черном костюме. Женщина просто прогуливалась во дворе, как будто ожидая кого-то, однако Танюшка обратила на нее внимание еще издали. Было в ее облике что-то упрямо нездешнее. Пепельные волосы лежали густой шапочкой, причем она нарочито резко поворачивала голову, уверенная, что волосы лягут по-прежнему хорошо. Уже у самого подъезда женщина решительно приблизилась к ней и спросила: «Простите, который час?», хотя у нее на запястье были крупные часы, усеянные блестящими камешками.
– Шесть часов, – ответила Танюшка, немного смешавшись под ее пристальным взглядом.
– Это замечательно, – насмешливо ответила женщина. – А вам янтарные сережки к лицу.
И, резко развернувшись, она зашагала прочь. А Танюшка почему-то долго смотрела ей вслед и думала, что брючный костюм – это вообще-то стильно. И еще ей почему-то подумалось, что эта женщина каким-то образом связана со смертью. Может быть, ее черный костюм казался траурным, особенно в летний день. Однако было в ее облике что-то еще притягательное и одновременно пугающее, страшная загадка, похожая именно на тайну смерти. Хотя фу, глупости какие.
Следующим утром Танюшка достала из шкафа золотисто-охристый брючный костюм, подумав: «Почему бы и нет?».
Когда по поводу пуска первой очереди картофелехранилища пили шампанское, к Танюшке прибился дядька с большим красным носом, который, видно, так и не отошел с мороза или, напротив, оттаял и покраснел в тепле. Спросил:
– Так вы здесь работаете?
– Да, переводчиком.
– Это прекрасно. Нам крайне необходимы переводчики.
Кому «нам», Танюшка так и не поняла, потому что позвал Тимо, чтобы поговорить с представителем Вологды о строительстве такого же овощехранилища.
Потом Михаилу Евсеевичу вручили какую-то грамоту за доблестный труд, а он в ответ произнес речь о том, что в скором времени все население республики будет обеспечено картошкой, а там, глядишь, и капустой, дай бог только вторую очередь запустить. Ну, это только через год, vuoden kuluttua, ответил Тимо. Глаз у него больше не дергался, потому что он подналег на шампанское, и ему было уже откровенно плевать, что там и как переводит Танюшка. А она в свою очередь думала, что целый год – это же кошмарная уйма времени. И весь этот год ей придется каждое утро ездить на окраину, переводить перебранку финнов с Михаилом Евсеевичем, и ей вдруг сделалось откровенно скучно, и свет ярких ламп будто бы слегка померк. По соседству вновь возник этот дядька с красным носом.
– Как же это вы в овощехранилище работаете, синьора Вишенка? – вкрадчиво спросил он. – Место не больно-то веселое.
– Выбирать не приходится, – нейтрально ответила Танюшка.
– А нам переводчики о-очень нужны, контакты с Финляндией будут только расширяться…
И он растворился в группе таких же начальников в серых костюмах, как будто не хотел, чтобы их кто-то зафиксировал вместе, хотя они же просто разговаривали.
А через несколько дней Танюшку искал по всему картофелехранилищу испуганный Михаил Евсеевич Круглов:
– Татьяна батьковна, тебя из «Проммашимпорта» ищут. Чего еще натворила?
– Да это же Горбачев сам велел своим вассалам навести порядок. Ему-то самому не с руки, он же демократ, – Сергей вел машину уверенно и легко, из-под колес на каждом повороте летела желтая пыль. – Когда только эту дорогу приведут в божеский вид? Позор, по ней еще финны ездят! Того и гляди подвески полетят!
И он еще долго разорялся по поводу дороги, ведущей к желанному дому от пропускного пункта Вяртсиля-Ниирала. Танюшка слушала вполуха, радуясь, что возвращается не просто домой, а по большому счету на родину. Теперь, если бы у нее спросили, а что же такое родина, с чего она начинается, она бы ответила совершенно искренне, что родина – это деревянный домик на силикатном заводе, во дворе которого сидит лопоухий добряга Дюбель, кусты калины у забора, мама возле печки и Майка, которую на время Танюшкиных командировок по линии «Проммашимпорта» оставляют на маму, и мама этому очень даже рада. Вот, говорит, я с самого начала хотела, чтобы Майка у меня на силикатном жила. У вас там в городе топят через пень колоду, всю зиму мерзли, а моя печка не подведет, и полдня ребенок во дворе на свежем воздухе…
Как только Танюшка перешла работать в «Проммашимпорт», сразу же начались командировки в Хельсинки, и Майку нужно было просто куда-то на это время пристроить. Забрав дочку из садика, Сергей вез ее прямиком на силикатный, а утром ни свет ни заря заезжал, чтобы отвезти в садик, и как-то все это устроилось в конце концов. А того красноносого дядьку, – кстати, у него и кличка оказалась Нос, – из директоров «Проммашимпорта» весьма скоро уволили с повышением. Танюшку он на работу брал, естественно, с прозрачной целью, не подозревая, чья она родственница, однако Петр Андреевич, оценив ситуацию, подсуетился.
Хотя к той самой родине с Дюбелем под кустом калины у забора деятельность Носа не имела никакого отношения. Танюшка давно поняла, что родина выживает благодаря усилиям таких незаметных людей, как мама, которые умеют радоваться уже тому, что новый день наступил, и ничего большего давно не ждут. Примерно таким человеком был еще Маринкин муж Володя Чугунов, который так и работал плотником и по-прежнему жил с Маринкой в старом доме на силикатном. Он построил во дворе теплицу и посадил картошку, чтобы просто было что есть, потому что Маринка сидела на особой диете, а в магазине давно уже вообще не продавали ничего, кроме хлеба и квашеной капусты.
– Сама понимаешь, он теперь получается вроде бы добрый следователь, а все его министры злые, – Сергей продолжал свое.
– Кто добрый следователь?
– Да Горбачев.
– Почему он вдруг следователь?
– Ну, это я образно. ГКЧП призван был предотвратить полный крах страны, к которому мы совершенно точно катились. Когда ГКЧП принялся выполнять поручение, Ельцин объявил их изменниками и путчистами. А Горбачев просто не брал в Форосе трубку. Никто там его не блокировал, это вообще полная ерунда.
– Думаешь?
– Я не думаю. Я знаю. Горбачев всех обманул. Более того – предал. ГКЧП вообще не имел никаких планов, только ждал указаний от Горбачева, а вместо указаний вдруг на тебе – вакуум связи.
– А ты не боишься мне это все рассказывать?
– А чего мне тебя бояться?
– Ну ты же обычно говоришь: молчи в тряпочку.
– Правильно. Молчи в тряпочку. Но я же могу с тобой соображениями поделиться. Думаешь, ты одна испугалась? Я-то как струхнул, что все, останется моя Танька в Финляндии, еще политическое убежище попросит, с нее станется.
– Ну вот еще, – фыркнула Танюшка. – У меня в Финляндии на третий день начинается ностальгия.
И это тоже была правда. Серая громада Хельсинки, которая в первые дни могла ошарашить и задавить каменным великолепием, вдоволь напоить кофе и обрушить на этого наивного простака – каковыми и представлялись финнам советские люди – целую гору настоящих кроссовок, джинсов Levi’s, душистого мыла, ванилина, шампуня и прочего дефицита, включая тетради в клеточку, по мере течения времени к ночи и следующему утру как-то меркла, тускнела, и наружу неожиданно продергивалось пронзительное чувство собственной ненужности. Вроде бы приветливый город вдруг становился угрюмым и равнодушным, и от этого смутная тревога накапливалась внутри, иногда прорываясь внезапным сердцебиением, которое Танюшка объясняла крепким кофе, выпитым под вечер. Ей мешала заснуть луна, желтая и большая, которая нагло пялилась прямо в гостиничное окошко и от которой не могли защитить плотные шторы.
Ей было странно холодно в стране вечно хмурого неба, даже в самые теплые дни она подолгу лежала в ванне, напустив в нее густой пены и потягивая баночное пиво, к которому пристрастилась здесь же. Дома она, конечно, никогда бы не стала валяться в ванне, дома было просто некогда, а тут, вдоволь нагулявшись по магазинам, она вдруг понимала под вечер, что шаталась по этим магазинам просто для того, чтобы забить пустоту, образовавшуюся внутри. Иногда она спрашивала себя: а действительно ли в ней течет та же самая финская холодная кровь, что и в этих белобрысых людях с намытыми картофельными лицами? Однако дело было даже не в этом. Все, что Танюшка, оказывается, до боли любила, лежало по ту сторону границы, в нищей и разбитой стране. И потерять эту страну в одночасье оказалось вдруг очень страшно, и сердце опять билось слишком часто, как птичка в тесной клетке, когда она набирала свой домашний номер. Ей хотелось попасть немедленно и на чем угодно туда, где случился какой-то переворот.