Он наконец оставил ее руку, поднялся с ковра и несколько раз нервно прошелся по комнате.
– Зачем сейчас думать об этом? Как-нибудь само утрясется… Нет, ты мне скажи: Серега думал, что скажет Майке? О чем он вообще думал?
– О другой женщине. Это дело нередкое. Отец тоже оставил нас, когда я совсем маленькая была… И ты поначалу был мне как отец. Пока я не почувствовала в тебе еще другую, не отцовскую, нежность.
– Все образуется. За это ведь не сажают. Пройдет год, другой… Главное теперь – оформить развод, чтобы разрубить наконец этот узел.
– И когда же мне ехать в Россию?
– В самом начале ноября, когда я закончу в России свои дела – выйду на пенсию и продам старую квартиру. Для этого мне придется оставить тебя здесь в одиночестве дней на десять.
– А мы не можем поехать вместе?
– Нет. Этого никак нельзя делать.
– Но ведь в фонде все равно уже знают.
– Что знают? Никто ничего не знает наверняка. А догадки – ну, это просто догадки, никаких доказательств. Я уеду дня через два-три…
Она открыла рот, как ребенок, которому дают микстуру, но так и не придумала, что ответить. Если раньше ей было очень трудно оторваться от него, то теперь попросту невозможно. Он был тем человеком, которому ей хотелось целиком довериться. Хотя они редко обсуждали вопросы, лежащие за пределами их привязанности друг к другу, глубокой и неодолимой.
И все-таки он уехал, оставив ей достаточно денег, которые она могла потратить в Лахти на свои удовольствия, правда, она так и не нашла, на что их потратить, только один вечер просидела в баре допоздна, тупо уставившись в окошко, мимо которого праздно гуляющие фланировали в гавань и обратно. Она совершенно даже не брала в голову, как выглядит в одиночестве на высоком стуле, пока к ней не подсел белобрысый парень с кольцом в носу. Здесь не такое уж плохое пиво, сказал он, хочешь попробовать, правда, я уже отхлебнул немного.
– Jätkä on rakastunut, – ответила она, смерив его почти презрительным взглядом. В том смысле, что парниша влюбился.
– Makee mimmi. Onpas sillä pitkät sääret, – ничуть не смутившись, сказал он. Мол, сладкая девочка, ноги-то какие длинные.
– Sikapitkät, ага, вот ведь какое свинство, – хмыкнула она, явно ощущая свое превосходство.
– Ihan kuin mimmeilla videoissa. Да, как у этих дамочек на видео.
– Videoiden mimmit ovat viimeinen asia, mihin varsinaisesti halusin itseäni verrattavan! – выдала она и сама удивилась, что смогла слепить по-фински такую длинную отповедь: эти дамочки на видео – последнее дело вообще, не вздумай меня с ними сравнивать!
Парень спокойно ответил ей: я так думаю, ты явно не местная, иначе из-за тебя тут все давно бы передрались. Кто-нибудь прыгнул бы с крыши, другой – повесился, а третий кого-то пришил. В общем, смотреть на тебя просто замечательно. – Ну так смотри себе, только с вопросами дурацкими не приставай. – Да? А ты будешь участвовать в конкурсе красоты? – Я же просила, с дурацкими вопросами… – Это, кстати, совсем не дурацкий вопрос. Ты сама откуда? – Из России. – А, тогда тебя еще не возьмут. Русских на конкурсы вообще не любят брать. – Ну, это мы еще посмотрим, как они меня не возьмут! – Танюшку почему-то сильно задело последнее замечание про русских, хотя еще пять минут назад она и не думала ни о каком конкурсе. А финн основательно на нее залип и вдруг начал жаловаться, что этим приключением готов даже испортить все свои отношения с близкими людьми, потому что все равно его никто не любит, и каждый новый день ему только хочется плакать…
«Ты в этом не одинок», – думала она во время его слезливого монолога.
Она чуть не опоздала на последний автобус, едва отделавшись от белобрысого кавалера. Правда, он, может быть, именно этого и добивался – чтобы она опоздала на свой автобус.
Выскочив на своей остановке и все еще куда-то торопясь, Танюшка стремглав кинулась аллеей, плотно засаженной елями, к дому, который посреди осенней непогоды казался ей настоящим спасением от плачущих финнов, любопытных глаз и чужого воздуха вообще. В доме оставались некоторые вещи как доказательство того, что все это ей не снится и что ее одиночество кончится не позже двадцать восьмого октября. Она знала уже по предыдущей жизни, что Петр Андреевич предельно пунктуален. (Она так и не смогла одолеть привычку даже про себя называть его по отчеству.) Из его вещей в шкафу оставался светло-коричневый костюм в шоколадную полоску, в котором он был похож на гангстера. В самом начале осени он носил его с бурыми штиблетами, недоставало только гангстерской широкополой шляпы и пистолета за поясом, хотя грабить банки было давно уже не модно, и Танюшка понимала это. Теперь, когда он уехал, она иногда прижималась к этому костюму, но надеть не решалась, потому что он бы наверняка это не одобрил, как ей почему-то думалось. Может быть, потому, что костюм был каким-то образом связан с его статусом, властью, которой он обладал над людьми, в том числе и над ней, хотя власть над ней была совсем иного рода. Но все равно, даже сейчас, прикасаясь к его костюму, она ощущала себя так, будто трогает святыню, и еще – что за ней наблюдают, хотя дом был пуст, и в его тишине слышно было, как потрескивают стены. Она так ни разу и не решилась позвонить ему в Россию, хотя он купил ей сотовый телефон и забил свой номер, однако звонить разрешил только в случае атомной войны. Потому что не было никакого смысла звонить и жаловаться, что ей одиноко. И что она будет безумно скучать – это тоже было понятно, вдобавок еще и весьма банально.
– Дождись уже двадцать восьмого и не создавай неудобных ситуаций – ни мне, ни себе.
– Да? А сам ты разве позвонить не можешь? Из укромного места.
– Хорошо. Ближе к приезду я тебе позвоню, – пообещал он, однако так до сих пор и не позвонил, и вот уже гаденькое холодное беспокойство поселилось внутри. Хотя она знала, что он вернется. Она ему верила. И если бы не было этой безусловной веры, она лишилась бы последнего убежища для своего истерзанного сердца.
Ей предстояло убить еще дня два-три, в противном случае время неизвестности безжалостно убило бы ее, поэтому она все-таки решилась. Конечно, это была почти безумная затея – участвовать в конкурсе, на который гостей будут пускать исключительно по приглашениям и на который будут приезжать на роскошных машинах. Однако раз уж она решила, отступать было некуда.
Она позвонила в оргкомитет конкурса, ей ответили, что кастинг уже закончен и что усиленно идет подготовка в Выставочном центре Пасила. Танюшка знала, что от вокзала в Пасила ходит электричка, а там рукой подать до этого выставочного центра, в котором их фонд однажды проводил семинар по книгоизданию… У нее было достаточно денег, чтобы поселиться в фондовской гостинице недалеко от вокзала, номер пришлось снять за свой счет, потому что она была в отпуске.
Едва забросив чемодан в комнату, она поспешила на электричку, стараясь не проникаться привычной депрессией Хельсинки, которая парила в воздухе и неизбежно затекала внутрь вместе с дыханием. Яркая осень не могла побороть вечного уныния города, мрачного, как подземелье троллей. Серые громады зданий наступали со всех сторон, хмурое небо давило на плечи…
Найти оргкомитет конкурса не составляло труда: в фойе выставочного центра табличка сообщала, что он находится в студии 117. Выпив в буфете кофе, чтобы взбодриться, – пришлось встать очень рано, чтобы успеть на первый автобус, – она прошествовала прямиком туда, гулко цокая каблуками в пустынном коридоре, и звук ее шагов отдавался под куполом черепной коробки, потому что она почему-то очень переживала, что сейчас ей скажут еще раз, что кастинг уже окончен. Хотя какая разница, если разобраться? На конкурс красоты все приходят со своими зубами, ногами, волосами и т. д. И уходят ровно с тем, что пришли. Тогда какой же в этом может быть смысл? Разве что кто-то скажет, что ты самая красивая. Танюшка в принципе и так это знала, и все-таки потянула на себя дверь студии 117.
За дверью не оказалось ничего особенно странного. Обычные столы и стулья, разве что расставленные хаотично, как будто между ними бегали и играли. За одним из столов сидел мешковатый дядька с остатками волос над ушами, который как раз в этот момент завтракал или обедал кофе с гамбургером.
– Moi! – она поздоровалась, улыбнувшись буквально до ушей. Танюшка старалась держаться как можно увереннее, хотя ей пришлось прежде убедить себя в том, что дело-то вовсе житейское и не стоит тушеваться перед каким-то там дядькой.
– Moi! – он поспешно сглотнул кусок и, похоже, обжегся кофе.
Она сказала, что хотела бы участвовать в конкурсе красоты, хотя знает, что кастинг закончен, но, может быть, все-таки еще не поздно…
Он несколько секунд смотрел на нее с полуоткрытым ртом, не мигая и почти не дыша, потом усиленно замотал головой: Ei, ei! – в том смысле, что нет, еще не все потеряно, еще возможно втиснуться в стройные ряды финских красоток. Он лихорадочно вытер о свитер масляные пальцы, неловко смахнул со стола остатки гамбургера, полез за ними под стол и наконец отправил в мусорную корзину. Кто ты, расскажи о себе, попросил дядька.
Она сказала, что работает в Культурном фонде, поэтому сейчас постоянно живет в Финляндии, и это было в сущности правдой. По крайней мере из фонда ее пока что никто не увольнял, ну а некоторые детали личной жизни… да кому какое дело до ее личной жизни. Она пришла доказать всему миру – ну, пускай сначала всей Финляндии – что она самая красивая, и если кто-то этого не понимает, то…
Дядька, которого звали Антти Пуронен, сказал, что красавицы сейчас как раз занимаются в тренажерном зале и что она может к ним присоединиться, но сперва надо заполнить анкету участницы, это не займет много времени. Рост-вес-возраст, девяносто-шестьдесят-девяносто, хотя нынешние девушки гораздо объемнее, это и понятно, здоровое питание, витамины, белок… Ты пойдешь под номером 17. – А ничего, что мне уже тридцать пять? – Да тебе не дашь и двадцати пяти.