На, вытри лицо, – кто-то протягивал ей салфетку. Не волнуйся, ты в безопасности, пойдем в туалет, тебе надо умыться. Тебе ведь не очень больно, Танья?.. – Ей наконец удалось разглядеть Асту. Она вцепилась в нее, чтобы удержаться на ногах, и сказала кому-то, может быть Пуронену, что она не хотела ничего такого, не хотела быть королевой. Так что отдайте корону Мие, мне она совсем, ну совсем ни к чему.
Аста увела ее в туалет. Ей действительно было уже не больно, однако она чувствовала нутром, как из глубин всплывает на поверхность сознания черная щука Тоска. Tuska. Зубастое неповоротливое чудовище, поросшее мхом, готовое живьем заглотнуть все, что бьет хвостом в зоне видимости ее тупых темно-зеленых глаз. Аста включила кран и сунула Танюшкину голову под струю ледяной воды. Танюшка не сопротивлялась, только покрепче зажмурилась и старалась не дышать, потому что ей вдруг представилось, как Михаил Евсеевич топил в ведре щенков, Болта и Гайку, и как Гайка дрыгала лапками в предсмертной агонии… Вырвавшись из крепких рук Асты, она набрала в легкие воздуху и сказала, что Мия – просто маленькая глупая девчонка, не надо ее наказывать, так и передай. – А ты как же? Ты разве не вернешься в зал? Ведь ты королева. – Вернусь, но немного погодя, пусть лицо остынет. Ты иди, я догоню…
Выскользнув из туалета вслед за Астой, Танюшка незаметно пробралась в раздевалку, в которой, на счастье, еще никого не было, затолкала одежду в сумку и, накинув курточку прямо на изумрудное платье, поспешила к выходу из чертового логова, в котором из каждого угла за ней наблюдали злобные глаза троллей. Кажется, ей что-то кричали вслед, она даже не обернулась. Скорей, скорей, королеве надо смешаться с уличной толпой, пусть теперь толпа работает на нее, она не станет никого обгонять. Было уже очень темно, и даже свет фонарей не позволял четко различать лица. Зрители только начинали разъезжаться, и возле выставочного центра было полно личных лимузинов и такси. Спрятав лицо в воротник куртки, она попыталась перейти улицу и нырнуть в темноту, а там недалеко и до электрички…
Эй, красотка, ее окликнул таксист в фуражке, залихватски надвинутой на лоб, боюсь, тебе отсюда не выбраться. – No, miksi? Почему это не выбраться? – В таком наряде ты далеко не уйдешь, примут за русскую проститутку. Давай подвезу, если деньги есть. – Kyllä, minulla on riittävästi rаhaa, конечно, денег у меня достаточно. – Куда едем-то?..
Когда она сказала, что в Лахти, таксист присвистнул и переспросил, чтобы наверняка, хватит ли ей денег. Она достала из сумочки кошелек и вывернула перед ним наружу. Вот, вот мои деньги. Хватит? Таксист удовлетворено кивнул и дальше всю дорогу молчал, но не потому, что обиделся, а потому, что у финских таксистов не принято разговаривать с пассажирами во время пути. Когда они уже выехали из Хельсинки, она внезапно ощутила в сумке у себя на коленях какую-то вибрацию. Телефон! Лихорадочно зарывшись в недра, набитые одеждой и еще неизвестно чем, она нашарила трубку, которая забилась в ее руках, как сумасшедшее механическое сердце. «Да!» – она ответила по-русски. – Tanja, oletko sinä? Таня, это ты? Звонил Антти Пуронен, с которым она не хотела разговаривать, хотя он вроде был ни в чем не виноват, но вот не хотела, и все. Так именно и сказала: извини, но я не могу сейчас с тобой говорить. И больше не звони сюда никогда. Когда они прибыли на место и машина остановилась почти возле самого крыльца, таксист спросил, а чем это такая красотка занимается в этакой глуши. – А вот такой у меня летний отпуск, kesäloma, понял, poika?
Она бросила сумку в прихожей, на всякий случай вынув из нее телефон и положив на стол, на самое видное место, чтобы не пропустить самый главный в ее жизни звонок. Она собиралась принять душ и залечь в постель, как в берлогу, чтобы не вылезать из нее ни завтра, ни вообще, если он не вернется к ней. Не мешало бы только выпить вина или чего еще, что там оставалось в буфете на кухне. По пути к буфету остановилась в прихожей у старого зеркала: королева, отказавшаяся от короны даже не ради любви, а просто так, потому что корона, в конце концов, абсолютно ничего не решает. Ну как же не решает? А слава, а власть над подданными, простолюдинами, распростертыми у ее ног? Зачем, если у нее из рук ускользает сама жизнь, о которой она так и не успела понять, что она вообще такое на вкус. В окно прихожей саданул желтый луч, пробежал по стене и затек обратно в окно. Да это машина – там, во дворе. Она кинулась вон, растрепанная, с безумными глазами, распахнув обнаженные руки…
Там, во дворе, действительно была черная продолговатая машина, блестевшая даже в темноте. Tanja! Ее окликнул какой человек. Танья, это ты? Oletko sinä? Она не ответила, пристально вглядываясь в темную фигуру, которая приближалась к крыльцу. Это был кто угодно, только не Петр Андреевич. Кряжистая фигура в черном костюме, белобрысая голова маячила в темноте блеклым пятном. Несмотря на строгий костюм, в этом человеке было что-то от тупой неотесанной деревенщины. Наконец, когда он одолел три ступеньки и оказался рядом с ней на крыльце, она поняла, что это Осмо Теппонен.
– Мне очень жаль, – сказала она.
Осмо поправил галстук и пригладил волосы.
– Tanja, sinä et ole syyllinen, – сказал Осмо Теппонен, – ты ни в чем не виновата.
– Да? А зачем ты тогда приехал?
– Может, мы в дом пройдем? Холодно тут стоять, oikein kylmää, да.
Она провела его прямо в гостиную и плюхнулась на диван, не собираясь соблюдать какие-то там приличия. Осмо откуда-то выудил початую бутылку виски, зубами поддел черную пластиковую пробку, отхлебнул прямо из горла. Потом, приблизившись к ней, протянул ей бутылку. Глотни, быстрее вернешься в чувство. – Olen kunnossa, я в порядке. – Ага, а то я не вижу, в каком ты порядке. И он расхохотался громко и по-крестьянски грубо. Она наконец сообразила спросить: Mitä sinä täällä teet? Ты что здесь делаешь? – А ты вот посиди и подумай. Istu ja ajattele, какого рожна я сюда приперся. Я следил за тобой, seurasin sinua буквально с первого дня. – Зачем? – Потому что я люблю тебя, дура. Rakastan sinua. – Mitä, чего? – Да ничего. Вы, русские, только и умеете переспрашивать mitä, mitä. Может, мне уже по-русски сразу сказать, что я тебя люблю? Он повторил по-русски «лю-блю», смешно вытягивая губы трубочкой на «ю».
– Ты что, по-русски понимаешь? – спросила она по-русски.
– Да. Я с русскими дело имел в лесу.
– А, ты же лесопромышленник.
– Вот. Именно. Juuri. Лесо-про-мыш-ленник. И твоего Пекку знаю.
Она не сразу поняла, кого он зовет Пеккой.
– Откуда? Mistä sinä tiedät? – она вскочила с дивана.
– Olet hänen lutkansa, – отпив из горла, он снова перешел на финский и сказал, что она шлюха этого Пекки, у него нет сомнений. Пекка трахает ее.
– Тебе-то какое дело? – она по-прежнему говорила по-русски, чувствуя огромный, обжигающий стыд всем телом и всей душой.
– Я тебя лю-блю, – он снова старательно вытянул губы трубочкой. – Не мучай меня.
И он, то и дело отхлебывая из бутылки, что-то еще говорил о том, что как только увидел ее, ни одной ночи не мог спать спокойно и что это он сделал ее королевой, переступив через обещание, данное собственной дочери. Потому что Мия – просто глупая избалованная девчонка, ничего, она переживет, потом я куплю ей там чего она захочет и подороже, но вот тебя, Танья, я никак не мог выпустить из рук, потому что я тебя люблю. Тебя бы даже без моей помощи выбрали королевой, потому что ты и есть королева. Что какие-то там девчонки рядом с тобой? Котята, вовсе ничего. В прессу, кстати, драка не попадет. Мне самому скандала не надо.
– Прости, но я-то тебя не люблю, – в ответ сказала она.
Тогда он подошел к ней вплотную и влепил пощечину – так, что она откинулась на спину на диван. Думаешь, я стерплю унижения от русской шлюхи? Да кто ты такая, Танья, чтобы мне отказывать?
– Отвали, урод! – Она двинула ему ногой в живот, и он загнулся с мычанием.
Потом, через силу распрямившись и все еще держась за живот, он что-то еще такое говорил про Пекку, Петра Андреевича. Танюшка не поняла, что именно, потому что язык плохо слушался его. Наконец, справившись с голосом, Осмо сказал, чтобы она не строила на Пекку большие планы, потому что она нужна Пекке только для того, чтобы закрепиться в Финляндии. Ты разве не понимаешь, в чем дело? Откуда у него деньги? Он же прокурор, который их всех обул. – К-кого их? – Да этих ваших председателей, Госкомлеса и этого… Совета министров, что ли, ну которые лес по дешевке сбывали еще лет восемь-десять назад, я сам у них покупал. Эти ребята неплохое состояние тогда сколотили и даже кое-какую недвижимость приобрели, а Пекка их к ногтю прижал. Они все переписали на него, только чтобы не сесть, иначе у них бы все равно все забрали. Чего побледнела? Выпить хочешь? На, глотни. Ota, ota! Ты же финка, тебе гражданство рано или поздно дадут, вот он и решил к тебе примазаться…
Танюшка несколько раз глотнула прямо из бутылки. Теперь она ясно вспомнила тот вечер, когда Петр Андреевич попросил ее перевести статью из какой-то газеты. Ну, мало ли что там кто просил переводить, эта история вроде бы ушла в никуда, никого не посадили за спекуляцию. А Петр Андреевич построил дом, и вот в Лахти еще прикупил… Она не любила думать про деньги, тем более про чужие, но тут вдруг, несмотря на виски, оценила абсолютно трезво, что прокурорской зарплаты никак не хватит на дом в Сонь-наволоке и на домик в Лахти. При этом у него же и старая квартира осталась. Все правильно, дождался, когда рухнет рубль, у него же нюх должен быть на такие дела…
Осмо снова ударил ее по лицу, правда легко и почти не больно. Другой рукой он подтянул штаны. Я хочу, чтобы ты наконец очнулась и поняла, что старый хрыч тебя попросту окрутил. Сегодня ты еще плохо соображаешь, ладно. Я тебя сейчас оставлю, а завтра за тобой вернусь. И мы с тобой отсюда свалим куда подальше, здесь темные дни наступают, депрессия, kaamos – полярная ночь…
Она плохо помнила, как именно он ушел и что еще сказал на прощание. Но когда она точно осталась одна и свет фар, мелькнув в окне на прощание, потух, уступив место кромешной тьме, она потянулась к телефону, который лежал на столе по-прежнему мертвый, и, не думая больше ни о чем, набрала его номер. Ей нужно было только услышать, что он по-прежнему с ней, что он ее любит, и тогда все остальное, что бы там ей еще ни сказали, было бы совсем не важно. Трубка ожила в ее руке, как механическое сердце. Нет, как ее – настоящее, вырванное из груди сердце.