Строгий равнодушный голос произнес, что телефон абонента выключен или находится вне зоны действия сети, вне ее любви и всей жизни. Тогда она потянулась к початой бутылке виски, которую Осмо оставил на столе, – там еще оставалось чуть больше половины. Она почти не ощущала терпкого вкуса, глоток за глотком проскальзывали в ее горло легко, не обжигая гортани. Ей стало очень жарко, как будто она наглоталась пылающих углей, и пламя только разрасталось внутри, как в печке, готовое вырваться наружу. Не выпуская из рук бутылку, она выскользнула на крыльцо, как была, в том самом изумрудно-зеленом платье, даже не сообразив накинуть на плечи плед. Ночной заморозок обжег открытые руки, но ей это понравилось. Ее горячее дыхание вырывалось из груди клубами белого пара, превращаясь в крупицы инея, которые тут же оседали на кружеве, пущенном вдоль выреза платья, на волосах. Она спустилась к самой воде, подернутой тонкой корочкой льда, серебрившейся на черном непроглядном зеркале озера. Ей все еще было жарко. Она залпом допила виски, теперь ей захотелось кричать – громко, чтобы расколоть черное немое зеркало. И она попыталась крикнуть, балансируя на хлипких мостках, вдававшихся в камышовый залив, схваченный изморозью. Бутылка выскользнула у нее из рук, и она зачем-то потянулась за ней, хотя виски оставалось только на донышке. Она устремилась на всплеск, и, не удержав равновесия, рухнула в воду.
Дыхание мгновенно перехватило, сердце так и заплясало в груди, а голову сдавил будто железный обруч, который потянул ее за собой на черное илистое дно. Возле берега было неглубоко, и она могла бы еще уцепиться за мостки, но руки потеряли чувствительность и отказались повиноваться. Сознание еще прояснилось на какие-то секунды, и она успела подумать, что быть мертвым – это же примерно то же, что быть отсутствующим. Мертвый больше не докучает живым, вот и все. Потом перед глазами закрутилось, стрекоча, колесо швейной машинки. Катя шила ей новое платье, и ей только захотелось сказать: не надо, Катя, у меня уже есть новое зеленое платье, очень красивое, да. Мама во дворе колола дрова. Вот еще четыре полешка, доченька, и печку растоплю, холодно нынче в доме, очень без тебя холодно… Дюбель радостно плясал на цепи. Настя? А где же Настя? Зачем же вы с Майкой дырку прожгли в заборе? А это чтобы проверить, может ли дракон сжечь деревню… «Решения XVI съезда партии в жизнь!» – силикатный завод выпустил из трубы белое облако дыма. Мышцы груди сократились, вызвав сначала выдох, а потом вдох, и вместе с последним дыханием в гортань вошла вода. Она закашлялась, тело еще могло сопротивляться, еще дрожало несколько секунд, но потом дыхание становилось все реже, замедлился пульс, и она замерла в черной ледяной воде, как мертвая царевна в своем хрустальном, ледяном гробу.
Сообщение о ее звонке пришло только у границы, когда возобновилась сотовая связь. Полтора часа он стоял в очереди на таможне – была пятница и, несмотря на поздний час, желающих пересечь границу оказалось с избытком. Он звонил с границы, как и обещал, чтобы сообщить, что все в порядке и что он вернется ближе к утру, но она не ответила – наверное, уже легла спать.
В шесть утра пустой дом был все еще полон ею, следами ее недавнего присутствия – куртка, брошенная на полу в прихожей, флакончик духов возле зеркала, сумка на диване, распахнутая зевом в потолок, как лягушка в своей брачной песне, сбившийся коврик и подушки, в беспорядке разбросанные там-сям, раскрытая книжка на столе, пачка газет в углу, сиротливое кресло-качалка возле холодной печи, плед, до сих пор хранивший контуры ее тела… Постель не была застелена, как будто она спешно бежала из дома только вчера, при этом не забрав ни вещей, ни документов. Он искал ее на веранде, как и в прошлый раз, но нельзя же было провести на воздухе морозную, почти зимнюю ночь. Он звал ее: «Танечка, Таня!», уже охваченный тревогой, потому что не могла же она просто так взять и исчезнуть, раствориться в холодном воздухе близкой зимы. Потом, когда над озером взошло солнце, он заметил золотой зайчик, плясавший недалеко от берега, возле мостков.
Лучик отражался в кулончике, застывшем в ложбинке у нее под шеей. Длинные волосы венчиком расплылись вокруг лица, как водоросли, прихваченные льдом. Алебастрово-бледный лик и голые плечи оставались над водой, а под легкой корочкой льда светилось изумрудно-зеленое платье в золотых прожилках, как чешуя мертвой русалки.
Прежде чем поднять тело из воды, он еще долго смотрел на нее, опасаясь разрушить ее застывшую красоту.
Часть вторая. Kosto[7]
Но каждый, кто на свете жил, любимых убивал…
Не стукни мне в голову сделать маникюр, ничего бы не случилось, пронесло бы мимо, как случайное облачко. Хотя кто его знает. Если камешек вдруг обрушивает лавину, значит, во-первых, непрочно держалось, а во-вторых, не этот, так другой камешек привел бы к катастрофе. Впрочем, зачем я говорю такие банальности, об этом нам еще сто лет назад на лекциях рассказывали – случайность как выражение необходимости.
А вернуться и дописать эту давно перевернутую страницу было вот именно необходимо. Потому что мне пора расставить жирные точки в рукописи собственной жизни.
В общем, я случайно зашла в этот торговый центр, идти было больше некуда, случайно набрела на эту акцию: маникюр плюс гель-лак за 500 рублей, и – хотя гель-лак потом можно отодрать только кухонным ножом вместе с ногтями, – я все равно уселась в маникюрное кресло в виде выеденного яйца и протянула руки маникюрше. А руки у меня были только что после ремонта, и маникюрша наверняка подумала: как же это она – то есть я – так себя запустила. Что-то такое промелькнуло в ее глазах с белесыми беззащитными ресничками. Она сама, наверное, впопыхах на работу собиралась, не успела накраситься, хотя ей целый день приходится сидеть, как на витрине, в этом торговом центре, возле эскалатора, по которому вверх-вниз бесконечно едут люди, одержимые желанием чем-то заполнить внутреннюю пустоту. Ведь именно за этим ходят в торговый центр. Это я по себе знаю. При этом я сама достаточно плохо отношусь к людям, чтобы думать, будто все они за редким исключением творческие целеполагающие личности – в отличие от меня.
Я просто сволочь. И когда я так для себя решила, жить стало намного проще. По крайней мере я давно уже не плачу в подушку, если что-то подобное услышу о себе. Сволочь, так и есть, совершенно верно.
Нет, маникюр в торговом центре интересен еще тем, что можно беззастенчиво пялиться на людей на эскалаторе. Сидишь себе в яйце, маникюрша что-то там творит с твоими ногтями, а ты себе тем временем преспокойно разглядываешь, кто куда едет и пытаешься угадать за небольшими деталями целую жизнь. Вот, например, брутальный тип с расплющенным носом. Для своей внешности слишком хорошо одет. Нос ему сломали, скорее всего, еще в детстве, когда не было клиник по исправлению этого самого носа, по крайней мере у нас. Да и ценилась прежде всего внутренняя красота. В общем, дядька этот со своей внешностью смирился еще в детстве, – и ведь действительно ничего, даже карьеру неплохую построил, судя по прикиду. А следом за ним ехала вниз очень некрасивая женщина со смуглым плоским лицом и длинными черными волосами, похожими на конскую гриву, и вообще какая-то неаккуратная, как будто бы только из степи. Парень ее на эскалаторе обогнал – в черных широких штанах, черной куртке, сам худой и замызганный, стал ступенькой ниже, обернулся к ней, и вдруг они начали целоваться прямо на эскалаторе. А женщина его лет на десять старше, причем это сразу заметно. А навстречу им наверх ехал тип в джинсовой рубашке, с тщательно уложенной пушистой челкой, весь напомаженный, с пухлым розоватым лицом. По всей видимости, альфонс, было в нем что-то скользкое…
А потом появился он. Я узнала его не сразу, но со второго взгляда. Он был похож на собственное привидение. Слегка располнел, притек к земле, голова ушла в плечи, некогда каштановые локоны облетели, как осенние листья, голову его теперь покрывал седой ежик, похожий на волчью шерсть. И, хотя мы так и не были с ним знакомы, я узнала его, говорю, со второго взгляда. Узнала и вздрогнула. Потому что он для меня давно не существовал, да я и никак не ожидала встретить его здесь, в городе, который он покинул давным-давно. Он выглядел чуждо, как иностранец, озирался по сторонам, будто не совсем понимая, куда попал. Я успела разглядеть обручальное кольцо на его пальце. Значит, он до сих пор примерный семьянин, который посетил нас, чтобы уладить какие-то свои дела. Надо полагать, старые.
– Вам больно? – спросила маникюрша, решив, что случайно меня поранила.
– Нет, все в порядке.
Когда я вновь подняла глаза, его уже не было в зоне видимости. Через минуту-другую он вновь перестал для меня существовать, потому что я увлеклась выбором оттенка и остановилась на ярко-синем лаке, хотя прежде синих ногтей у меня не бывало, я предпочитала что-то бледно-розовое, нежное. Однако ярко-синие ногти – это же все равно не насовсем, не стоило и зацикливаться на этом… Вот так всегда. Рациональность во мне побеждает, даже если речь о ногтях.
Итак, из яйца я вылупилась с темно-синими коготками, которые, как мне показалось, пробудили общее любопытство, хотя ничего особенного, по-моему. Или я стала вести себя как-то странно, именно стараясь обратить внимание на эти свои коготки. Вдобавок я решила выпить кофе у стойки «Синнабон», где продаются очень дорогие булочки с корицей, но от булочек я все-таки воздержалась, заказав только чашку капучино.
Бариста, глядя на мои ногти, с улыбкой назвала сумму. Я уже полезла за деньгами за капучино, как вдруг за спиной раздался низкий голос:
– Позвольте вас угостить.
– С какой это ста…
Я было хмыкнула по привычке, однако осеклась на полуслове.
Он встал рядом со мной и протянул бариста купюру. Теперь я окончательно поняла, что это действительно он, и опять немного удивилась его здесь пребыванию. На нем был пылающе-красный свитер плотной вязки, линяло-голубые джинсы и синий стеганый жилет, который почему-то придавал ему сходство с лесорубом. И вроде бы даже топор угадывался за пазухой, хотя ни фига там, конечно, не было.