– Такая яркая осень бывает только у нас, – сказал Сергей, подставляя лицо небу. – В Латвии с моря налетает ветер, срывает листья, и они становятся бурыми уже на земле.
– Ты сказал у нас? У нас – это здесь?
– Да. Мне кажется, что та, давно забытая жизнь вынырнула на поверхность и начала прирастать. И мне хорошо в ней, – он легко сдул прядь волос с моего лба.
– А раньше? Тебе было хорошо… с нами, то есть здесь?
– Весело было. А когда весело, и дефицит в радость. Достанешь палку колбасы – и уже счастье.
– А я вот не люблю вспоминать юность, – сказала я, хотя в последние дни только и делала, что вспоминала общую для нас юность.
– Почему? Наверняка у тебя была масса поклонников. Я бы точно не прошел мимо.
– Сомневаюсь. Я была настоящая жирдяйка.
– Ты? – Сергей расхохотался. – Ну, если только в порядке самокритики. У тебя идеальное тело, я такого еще никогда не видел, позволь сказать по случаю.
– Не видел? И много ты их видел – тел?
– Достаточно, – он отнюдь не смутился, но предпочел не развивать тему.
Я нервно поправила шейный платочек. Какого ж рожна ты говоришь, что у меня идеальное тело? Как ты можешь так говорить, когда у тебя была Таня?
– Я сам хотел спросить, как тебе удается держать форму.
– Люблю смотреть на красивых людей и пытаюсь как-то соответствовать. В юности я думала, что красивые люди живут иначе, чем обычные, что все им дается легче…
– У меня первая жена была красавица, – подхватил Сергей. – Как увидел – чуть не упал, ни спать, ни есть не мог. А потом…
– Что?
– Позолота облетела, а под ней обнаружилась обычная матрешка, которая двух слов слепить не могла. Впрочем, я не люблю вспоминать об этом…
– Вот видишь, тоже не любишь, – передернув плечами, я направилась вперед пылающей аллеей, наступая на желтые, красные, оранжевые листья, и он поспешил за мной.
Некоторое время мы шли молча, шли и горели, и я думала: знал бы ты, что же такое там, под слоем моей позолоты. Чешуя холодной рыбы или кожа рептилии. Скорее последнее. По крайней мере хвост всегда отрастает, сколько бы его ни рубили.
Еще в голову настойчиво лезла мысль, что вот же наконец и осень. А что это конкретно означает, я даже себе растолковать не могла. Осенью проступают скрытые до поры смыслы. Почему именно осенью? Потому что внутри большого торжества лета не хочется задумываться ни о чем таком. Летом просто живешь, пуская на ветер надежды и деньги. Лето никогда не оправдывает ожиданий, но это становится понятно именно осенью, когда надеяться больше не на что. И это нормальное состояние. В осени сквозит искомая экзистенция, здесь и сейчас, когда вот так идешь аллеей, разгребая носами ботинок разноцветные листья, и думаешь: «Какая красота под ногами», и эта красота тем острее, что к вечеру ее уже не будет. Холодный дождь измочалит листья, прибьет к земле, а вскоре они сами станут землей. Поэтому стоит торопиться жить, внимая этой кричащей, ослепительной красоте.
– Извини, ты, может быть, обиделась, – Сергей догнал меня и взял в охапку, как котенка. Даже на каблуках я едва доходила ему до плеча, и мне это нравилось. Он умел заслонять собой все вокруг, и в такие минуты вспоминалась фраза из учебника физики, что вблизи крупных объектов время течет медленней.
– На что я могла обидеться?
– Ну, вроде бы что ты не такая красивая… Я уже говорил, что не сравниваю тебя ни с кем. Потому что ты совершенно особенная.
– Да? Меня, напротив, удивляет твое восхищение. Мне уже давно никто ничего такого не говорил.
– Значит, в этом городе нет мужчин. Так еще бабушка моя заявляла. У меня до сих пор картинка перед глазами: бабушка в белой блузке с жабо, с высокой прической, категорично пристукивает каблуком: «В этом городе нет мужчин!».
А ведь точно. У его бабушки, верно, богатый был опыт. Как и у меня. Впрочем, первый мужчина, на которого я запала, был именно он, Сергей Ветров, или его гораздо более молодая эманация. Но только лишь потому, что он был рядом с Таней и я воспринимала их в совокупности, как одно целое.
– Какие у тебя в юности были волосы? – спросила я, трогая его колючий ежик.
– Самые обыкновенные.
Врешь. У тебя были густые каштановые кудри, которые, наверно, можно было наматывать на палец в любовной игре. Впрочем, проехали. Я вот только не понимаю, куда девается прошедшее время и мы вместе с ним. Если перегорает дотла, тогда вовсе и не важно, что там было на самом деле. Что вообще такое это «на самом деле», когда от него давно ничего не осталось. Ни каштановых кудрей, ни линялых джинсов, ни жирдяйки Сони в очках, ни страны с серпастым названием СССР. А как ярко пылали на ветру ее красные флаги! – и вот в одночасье облетели как листья, и дождь влепил их в землю, а подошвы наших ботинок смешали их с грязью. И что же тогда в остатке? Разве что только опять мы. Но почему? Зачем?
– А килька тоже стареет? – спросила я.
– В каком смысле?
– В прямом. Из икры появляются мальки, потом они растут и тоже мечут икру. А потом что? Килька стареет и умирает? Как?
– Не знаю. Рано или поздно ее вылавливают – и все. А почему ты спрашиваешь?
– Потому что меня тоже много раз пытались выловить и пустить в переработку. Однако я до сих пор живу и, с твоих слов, еще неплохо выгляжу. Хотя прошло несколько жизней.
– Странно. Вот ты так говоришь… А я ведь почти ничего не знаю о тебе.
– И не надо тебе знать. Я Соня Крейслер. И у нас впереди еще есть немного времени, вот и все.
Потом налетел ветер и резко похолодало. Мы зашли погреться в какое-то заведение из новых, возникших на месте прежних кафешек. Была тут в центре забегаловка «Пирожок», приют студентов, пьяниц и тех, кто действительно хотел пирожков. Пирожки там были вкусные и недорогие. С творогом, повидлом, зеленым луком, яйцом и рисом. Потом забегаловка естественным образом накрылась, как и все хорошее, что было в ушедшей жизни, а в ней было немало хорошего, – и на месте «Пирожка» возник ресторан итальянской кухни, где кормили макаронами и пиццей. Я туда не ходила принципиально, боясь вытравить добрую память «Пирожка», в котором любила перекусить в студенческие годы, особенно пирожками с повидлом. Однако нам нужно было просто согреться, и мы нырнули в первый попавшийся подвал, откуда пахло съестным. И пока мы ждали свои макароны с лесными грибами, я думала, что если нашу историю описать в любовном романе, то получится очень скучный роман, потому что в нем будут одни постельные и обеденные сцены, ничем иным мы не занимались принципиально уже четвертый день подряд. И я четвертый день не красила губы, потому что только ела и целовалась, целовалась и ела.
– Я раньше жила в этом районе, – призналась я. – Вон в том доме через дорогу.
– Эти дома когда-то считались престижными. Ты продала старую квартиру?
– Нет. Не продала. Но это слишком грустная история. Ты ведь тоже не хочешь вспоминать некоторые вещи.
– Но когда-нибудь ты мне все-таки расскажешь.
– Зачем?
– Интересно. Говорю же, я почти ничего о тебе не знаю.
А «когда-нибудь» для нас, дорогой, никогда не состоится, подумала я. Поэтому давай радоваться дню нынешнему, потому что он длится и длится, и нам вдвоем очень хорошо в нем.
– Странное чувство, – Сергей вздохнул с неким оттенком горечи. – Приехал сюда и на второй день будто подключился к коллективному сознанию. И думаю, и живу, как будто и не уезжал никуда.
– Это ты ко мне подключился. Мы же из одной стаи килек, учились мыслить и жить все вместе, и это уже не вытравить. А коллективного сознания здесь давно нет.
– Может быть. Скорее всего так. И у меня здесь нет никого, кроме тебя. А всякие юридические вопросы удается решать только потому, что я сам юрист, меня не так легко обмишурить.
– Если бы в свое время у меня был знакомый юрист, я бы и квартиру не потеряла, – невольно проговорилась я. – Хотя дело не в юристе, а в драконовских советских законах…
– Нет, я вообще жалею, что слишком поздно встретил тебя. Я недалеко от университета жил, мог случайно встретить на улице, и все было бы иначе.
Да-а? Крепко же товарища зацепило. Однако всему свое время, как говорил старик Экклесиаст. И ни фига бы у нас с тобой не вышло, дорогой. Потому что тогда была Таня. А теперь ее нет, – вот, собственно, и все.
Странным образом на ум пришел «Старик и море». Старик – это я. То есть старуха. А крупная рыба-меч – Сергей Ветров. Нас мотает по волнам уже несколько дней, и мне очень жаль эту рыбу, я ее, может быть, даже почти люблю, но все равно мне нужно ее поймать. Потому что таковы правила. Такова моя месть. Kosto.
В ресторане было тепло. Жар источал электрокамин, который выглядел почти как настоящий, и все-таки это была имитация, как и многое другое в последние дни.
Когда наконец принесли пасту с лесными грибами, две огромные тарелки с горкой, мы поглощали ее жадно, как будто в последний раз, хотя на самом деле просто торопились. Нам опять захотелось друг друга. Задраить шторы, забраться в постель и забыть о месте и времени, о том, что уже пошел обратный отсчет.
– На вечер возьмем коньяк? – В его глазах пробежали известные искры.
– Мне будет достаточно вина… и тебя, – наверное, я хищно улыбнулась в этот момент.
– Хорошо. В конце концов дома еще есть виски.
Он опять произнес «дома» – слово, которое коробило меня до сих пор. Потому что у нас не могло быть общего дома, и мы оба знали об этом.
Поездка в Сонь-наволок на такси на сей раз походила на бегство, хотя спешка была продиктована не страхом, а горячим желанием. Мы летели как будто на пожар, и когда стояли в пробке на кольце, Сергей явно нервничал, хотя теребить таксиста было бессмысленно.
Наконец попав в дом, мы почти упали друг на друга. Мы впивались друг в друга губами с таким упоением, как будто триста лет не были вместе, нас буквально трясло, и от соприкосновения языков мы были готовы взорваться. Мы раздевались на ходу и почти ползли в спальню, путаясь в собственной одежде. Во мне не было нежности, я кидалась на него, как дикая кошка, готовая рвать, терзать и мучить. Я рычала и кусалась, может быть, даже слишком жестоко и болезненно, но когда на миг оторвалась от него, чтобы перевести дух, передо мной были глаза – свинцово-серые, непроглядные, как осеннее море. Я затихла и, почти не веря себе, положила голову ему на грудь и крепко зажала ногами его бедра, не желая никуда отпускать.