– Ты нервничаешь? – Вадим заметил мое волнение.
– Нет, пустяки, – отмахнулась я. – Просто мама будет волноваться… Я, наверное, позвоню.
– Ты до сих пор отчитываешься перед мамой? – усмехнулся Вадим.
– Я не отчитываюсь, а просто сообщаю, где я и когда вернусь. Она же знает, что я пошла на лекции…
– А после лекций ты не имеешь права еще куда-то зайти?
– Обычно я звоню, если, например, в кино…
– Родителей надо воспитывать, – Вадим налил вино в стаканы и выудил откуда-то пачку соленых орешков.
Все это – номер-люкс, соленые орешки, его белоснежная рубашка и бутылка импортного вина – производило впечатление зарубежного кино, в которое я неизвестно как попала.
– Можно, я все-таки позвоню? – в невозможности побороть себя я потянулась к телефону.
– Звони, конечно, что ты спрашиваешь разрешения.
Номер я набирала дрожащими пальцами, диск несколько раз срывался, и я набирала заново. Мне хотелось сказать маме, что я здесь, недалеко, всего в квартале от дома. Сижу в компании очень интересного человека, который угощает меня солеными орешками, так что ты, мама, не волнуйся, со мной все в порядке. Но вместо этого я произнесла каким-то сухим, деревянным голосом, что, мама, это я, задержалась тут с финнами, так что не переживай, тут еще Илья Волков…
– Какой Илья Волков? – спросил Вадим, когда я положила трубку.
Мама, кстати, обрадовалась, что я наконец работаю с финнами.
– Илья Волков – мой сокурсник. Я видела его в вестибюле.
– А он не настучит?
– Про что настучит?
– Про то, что видел тебя в гостинице.
– Я тоже видела его в гостинице. И что?
– А ты решительная девушка, – сказал Вадим. – Даже смелей, чем я думал.
Я ответила, что в нашей глуши только так и можно, решительно и смело вперед. Потому что человека создает все-таки не среда, а активное сопротивление ей. Прекратишь сопротивляться – болото чавкнет и засосет.
– Тогда давай еще выпьем, – предложил Вадим.
Я согласилась, потому что мне очень понравился мартини вприкуску с орешками.
Сумерки за окном сгущались, они были сиреневато-серые, как всегда в апреле, и в форточку затекал свежий весенний дух, который всегда внушал мне надежду. Впрочем, наверное, не мне одной, весной всегда верится во что-то светлое.
– Ты всегда ходишь в очках? – спросил Вадим.
– Да. С детства. Я не представляю себя без очков.
Вадим протянул руку и снял с меня очки. Мир тут же превратился в соцветье мутных пятен, и я растерялась, ощутив себя совершенно беспомощной.
– Зачем… Я же не вижу…
– У тебя, оказывается, удивительные глаза. Глубокие, синие. Почему ты не носишь линзы?
– Что? Какие линзы? – я беспомощно хлопала ресницами, потому что нечетко видела даже его лицо.
– Контактные. В Москве сейчас без проблем – пятьсот рублей – и с очками покончено…
Я внутренне содрогнулась от этой цифры. Пятьсот рублей стоило… я даже не знала, что могло стоить целых пятьсот рублей. Пальто стоило рублей сто, сапоги пятьдесят…
– У нас тут совсем другие масштабы, – я вырвала у него из рук свои очки и водрузила их на место, облегченно вздохнув. – Вот именно что очень низкий уровень жизни, понятно?
– Это не значит, что нельзя стремиться к чему-то большему. Ты кем хочешь быть после университета?
– На кафедре меня оставят. У меня уже и тема есть…
– Бесперспективно. На кафедре сидят ученые мыши, а с твоим темпераментом надо устраиваться в турбюро, хоть свет повидаешь. Ты в Финляндии бывала?
– Нет, еще не бывала. Родственников у меня там нет, а по путевке дорого.
– Финляндия – не страна для жизни, честно тебе скажу.
– Почему?
– Потому что они лесорубы. От самых низов до министров. И ментальность соответствующая. Знаешь, что такое ментальность?
– Ну-у…
– Образ мыслей. Так вот у финнов он слишком конкретен, не умеют они абстрагироваться.
– У нас, можно подумать, умеют, – проворчала я, однако задумалась. Ничего такого мне даже в голову не приходило. Мне вообще казалось, что все финны очень умные, умеют вести себя за столом и что ни в том ни в другом я до них не дотягиваю. А еще финны питаются йогуртом – мне рассказывали, что это такое, – и в отпуск могут летать на Канары. Не все, конечно, а только те, у кого есть работа.
От мартини меня разморило, и я приросла к креслу. Однако я все-таки помнила, что завтра первой парой научный коммунизм и мне нужно сделать сообщение о социалистических тенденциях в скандинавских странах. Например, рассказать о том, что Швеция – это почти социалистическое королевство по уровню бесплатных услуг, однако налоги у них зашкаливают и процветание общества обеспечено именно высокими налогами…
– Я пойду, – сказала я, хотя мне не очень хотелось уходить от такого, как мне казалось, достойного собеседника.
– Куда пойдешь?
– Домой. Мне правда пора.
– А мне правда жаль, Соня, но до утра тебе отсюда уже не выйти.
– Как это не выйти?
– Портье не выпустит. Ты – студентка университета, наверняка комсомолка – и вдруг ночью оказываешься в гостинице. Ты дальше учиться хочешь?
– И… что теперь? – сердце у меня оборвалось и повисло на тоненькой жилке.
– Да ничего особенного. Утром спокойно выйдешь – и все.
– Утром? А что же я…
У меня чуть не вылетело: «Что же я маме скажу?», я едва сдержалась.
– Мама твоя наверняка давно спит, – прочитав мои мысли, Вадим подлил мне мартини. – А мы с тобой лучше выпьем на брудершафт.
– Это когда… надо целоваться?
– Да.
Его поцелуй отдавал мартини и дорогим табаком. Вадим ослабил галстук в мелкий синий горошек, и мне снова показалось, что это такое зарубежное кино, в котором я почему-то участвую, это все не по-настоящему, нет. Потому что в настоящем сейчас у меня мама, которая наверняка не спит, дожидаясь меня, ворочается в постели, прислушивается к каждому шороху на лестнице…
Вадим снова снял с меня очки, и я не сопротивлялась, не желая видеть того, что происходит вокруг меня и со мной. Я поняла, что он снял рубашку, и она белым привидением легла на спинку стула.
– Летом приезжай в Москву, я тебя в турбюро устрою. Без проблем, – он протянул мне руку и я ухватилась за нее, потому что больше ухватиться было не за что.
Вадим, ты же не выдашь меня портье, – маленькие молоточки стучали у меня в висках. Это же какой будет скандал, если меня среди ночи за волосы выволокут из гостиницы, как шлюху, как настоящую проститутку, которая развлекает залетных молодцов. Нет-нет, ни за что нельзя себя выдавать, нельзя звонить маме и признаваться, где я, ведь мама сразу умрет. Хотя я ничего плохого не делаю, я просто сижу в номере с Вадимом Щегловым, мы пьем мартини, целуемся – да. Но ведь это не запрещено. Студентка университета имеет право целоваться с кем хочет, и я…
Я даже не поняла, как оказалась в постели с Вадимом. Мне стало очень холодно, и я застеснялась своего большого тела, похожего на сдобную булку.
– Какая ты гладкая, – шепнул Вадим мне в самое ухо. – Просто русская Венера, или почему же русская… Обязательно приезжай летом в Москву…
Он зациклился на этом – «приезжай летом в Москву, приезжай летом в Москву», как будто не знал, что еще сказать, покрывая мелкими поцелуями мою грудь и округлый белый живот… Я лежала недвижно, как статуя, обрушенная с постамента, и думала только о том, что вот сейчас я хладнокровно убиваю свою маму, маму, ма-му. И может быть, я даже беззвучно повторяла одними губами «ма-му», хватая опухшим от поцелуев ртом воздух, как рыба, вытащенная из воды. И больше я не чувствовала абсолютно ничего, даже боли, когда он с усилием проткнул меня, потом очень быстро задвигался внутри в том же ритме «ма-му, ма-му, ма-му». Несколько капель его едкого пота упали на подушку и мне на лицо. Какая-то ночная птица прокричала за окном противно и резко. Наконец он, скорчившись, издал гортанный скрежещущий звук и в бессилии отвалился.
Я так же неподвижно лежала на спине, уставившись в потолок.
– Так ты была девушкой? – через несколько секунд Вадим прервал молчание. – Вот этого я никак не ожидал… Простыню еще запачкала… Ничего, я горничной суну пять рублей.
Только теперь сквозь глухую бесчувственную пелену у меня прорвалось рыдание, и я разревелась в голос, уткнувшись ему в плечо.
– Ну чего ты, Соня, чего ты… Тебе было больно? Тебе не понравилось, да?
Я замотала головой. Понравилось мне или не понравилось – я вообще просто ничего не поняла. Я плакала оттого, что дома плакала мама, которую я предала. Там, дома, на моем старом диване сидел плюшевый мишка с голубыми пуговицами вместо глаз, пялился в ночь, не понимая, почему меня до сих пор нет, я и его предала самым паскудным образом. Там на книжной полке стояли Толстой, Чехов и Оскар Уайльд, которые так красиво умели писать о любви, а я взяла и все испортила, дура. Я не сдала этот экзамен. Я, Соня Крейслер, неуклюжая жирдяйка, у которой потеет подмышками и под грудью…
– Выпей воды, – сказал Вадим. – И успокойся наконец, глупая. Летом ты приедешь в Москву, я устрою тебя в турбюро…
В турбюро, да? А что я маме скажу? И не летом, а вот прямо сейчас, когда наконец выберусь из твоего проклятого люкса и, одернув юбку, побреду пустынными улицами к себе домой? К маме.
У меня была мама. В пустой квартире одна.
– Проводи меня, – глотнув из стакана, попросила я.
– Как проводи? Тебя же не выпустят.
– Выпустят. Если ты хорошо попросишь. Как вошла, так и выйду. Проводи или я начну кричать!
– Ну как хочешь, – Вадим передернул плечом. – Может, вызвать такси?
– Не надо. Я тут недалеко…
Я спешно натянула одежду, как солдат по тревоге. Вадим надел штаны и футболку. Скорее всего, он испугался сам. Очень испугался, что я устрою скандал и еще обвиню его в изнасиловании…
– Слушай, ты ведь сказала маме, что работаешь с финнами? – он суетливо полез в портфель.
– Да.
– Тогда возьми пачку финского кофе, мне как раз вчера подарили.