твительно давали куртки-аляски вне привязки к сезону, просто давали и все. А если что-то давали, следовало брать.
Куртку мне упаковали в серую оберточную бумагу и перевязали бечевкой, получился весьма солидный сверток, с которым я, счастливая, направилась к троллейбусной остановке. Потому что хотела еще съездить в известный парфюмерный магазин. Вдруг там давали тушь с эффектом накладных ресниц или польскую перламутровую помаду? То есть магазин был не то чтобы очень известный на всю Москву, он мне был хорошо известен, я там несколько раз бывала, купила огуречный лосьон для лица, болгарский крем для рук и что-то еще по мелочи.
До магазина было две остановки. Я зашла в троллейбус и тут обнаружила, что четырех копеек, чтобы бросить в кассу и взять билет, у меня нет. У меня было только восемь копеек монетками по пять и три копейки. А это означало, что нужно стоять у кассы со своими монетками и ждать, когда в троллейбус войдет пассажир, у которого есть ровно четыре копейки. Тогда можно кинуть в кассу свои восемь копеек за двоих, а его четыре копейки забрать себе. И вот я встала у этого кассового аппарата с выкручивающимися билетиками со своими монетками и огромным бумажным свертком. Однако после меня в троллейбус так никто и не зашел, все успели взять билеты, пока я протискивать к кассе со своей поклажей. Еще анекдот подслушала на ходу: «Кто такой жених-86? – Лысый импотент с “Киевским” тортом в руках»…
А на следующей остановке в троллейбус зашли контролеры – два парня – одновременно в переднюю дверь и заднюю. И перекрыли вход-выход для всех, чтобы ни один заяц не проскочил. И все пассажиры предъявили свои билеты. А у меня билета не было. У меня было только восемь копеек, и я стояла с ними у кассы. Я, конечно, могла бросить в кассу пять копеек и взять билет. Но так никто не делал. Так было не принято – переплачивать за билет в троллейбусе. Можно было бы кинуть и три копейки, но это было бы просто не честно.
– Ваш билет, – обратился ко мне русоволосый парень в сером костюме, похожий на комсомольского работника. Сходство придавал именно этот скучный костюм цвета асфальта с простыми черными пуговицами.
– Я не успела взять, у меня восемь копеек. Вот, – я протянула ему ладошку, на которой лежали жалкие пятачок и три копейки.
– Так… Петя, тут безбилетница, – парень прокричал в глубь троллейбуса. – Сейчас составим протокол.
– Я не безбилетница, я просто не успела, – я еще надеялась что-то ему объяснить. – Вот только что вошла, граждане подтвердят.
Я с надеждой посмотрела на пассажиров, которые наверняка слышали, как я спрашивала четыре копейки, но они дружно молчали и смотрели в окно либо просто в сторону.
– Граждане, подтверждаете? – прогремел парень.
Никто даже не шелохнулся. Со спины ко мне подобрался контролер Петя. Рыжий, с белесыми глазами и совсем простецким лицом, он перегородил собой проход, чтобы я не сумела удрать.
– На остановке выйдете с нами, – сказал «комсомолец» в сером костюме.
– Ну и выйду. Мне же все равно выходить, – я попробовала стряхнуть с себя липкий налет страха.
Но тут неожиданно выдернулся дядька в застиранной голубой майке и с грязными волосами, который до сих пор сидел, уставившись прямо перед собой в пустоту.
– Она решила денег у кассы насобирать. Якобы ей на билет не хватает!
– Что? Да вот же восемь копеек…
– Ты давай тут мелочью своей не тряси, – навалился на меня рыжий Петя. – Лимитчица? Тогда тебе не видать московской прописки.
– Чего захотела, – подхватил дядька в застиранной майке, – без нее народу хватает.
– Колбасы, видать, целый мешок накупила, – вступила тетка в цветастом кримпленовом платье. – Нам самим тут нечего есть!
– Да она пьяная! – Кто-то засадил локтем мне в спину.
Наконец троллейбус остановился, и меня выволокли под руки под остановочный навес.
– Что в мешке? – тут же налетел на меня белобрысый Петя.
– Куртка, в ГУМе купила.
– Чек покажи!
– А тебе зачем?
– А может, ты эту куртку украла, откуда я знаю.
– Украла?!
– Украла. А теперь тут нагло врешь. В твоих словах нет ни грамма правды.
– Надо говорить «ни грана», раз уж на то пошло, – моя филологическая суть взбунтовалась.
– Покажите чек, – вежливо и настойчиво попросил «комсомолец» в сером костюме.
– Да пожалуйста, – я вытащила из сумки чек, который сунула туда чисто машинально, потому что даже не думала обменивать куртку или возвращать.
– Так… – «комсомолец», наморщив лоб, внимательно изучил чек. – А без билета почему ехали? Деньги кончились?
– Не кончились. Я же говорю, восемь копеек…
– А, ну если не кончились, тогда с вас штраф три рубля.
– Будешь рыпаться, все десять возьмем, – пригрозил Петя. – За сопротивление контролерам.
– И паспорт свой предъявите, – сказал «комсомолец». – Или дома забыли? Тогда пройдем в отделение для установления личности.
Паспорт на счастье был у меня с собой. «Комсомолец» что-то записал в свой блокнот, спросил место работы или учебы и выписал квитанцию о штрафе за билетный проезд.
Мне было мучительно жаль трех рублей, которые пришлось заплатить. Вернее, не денег было жаль, а саму себя, прописанную в протоколе о правонарушении. Настолько было жаль, что невольно брызнули слезы, которые я постаралась быстро проглотить, но тут снова продернулось огромное чувство нелюбви и неустроенности в мире, и так просто проглотить его было уже нельзя, оно застряло попрек горла.
Ни в какой парфюмерный магазин я, конечно же, не попала. А пошла, солнцем палима, к станции метро, не желая больше связываться с наземным транспортом. Солнце припекало макушку, как паяльная лампа, спине было жарко от свертка с курткой, закинутого на плечо. От этого казалось, что сверху льется не только солнечный жар, но и радиоактивное излучение, незаметно, но верно убивающее все вокруг.
– Где был? Да в Риге и был. А почему ты вдруг вспомнила?
Уж давно перевалило за полночь, но мы никак не могли угомониться. Камин внизу остыл, и последнее тепло еще держалось наверху, в спальне, куда мы принесли остатки ужина и початую бутылку виски. В лунном свете, стыдливо затекавшем в просвет штор, белье отливало синевой, и скомканные простыни, изрезанные резкими тенями, обозначали скрытые силуэты, как будто в постели с нами присутствовал кто-то еще. И это было недалеко от правды.
– Что ты делал в Риге весной восемьдесят шестого? – не отступала я. Мне-то было прекрасно известно, что он тогда уже был женат на Тане, а это означало, что в Риге по большому счету ему было абсолютно нечего делать.
– Ну… что делал. Я тогда часто ездил в командировки, в Риге скрывался один местный авторитет. Тебе это интересно?
– Очень.
– Почему?
Потому что попытки объяснить свои поступки, как правило, ничего не объясняют, дорогой товарищ. И еще потому, что нас связывают гораздо более серьезные обстоятельства, чем ты думаешь.
– Нет, мне действительно интересно, – я приподнялась на локте, чтобы лучше видеть его лицо. – Я иногда думаю, что мы все тогда здорово хватанули. Может, не в прямом смысле, но все-таки заразились.
– Чем?
– Привычкой врать, причем даже себе в первую очередь.
– Да ты о чем говоришь?
– О радиации, от которой не умирают, но и жить потом крайне сложно. Я пытаюсь восстановить в памяти, как оно было. Спокойно, уже без злобы и осуждения, хотя чувствовала себя абсолютно раздавленной, потому что…
– Ты пытаешься восстановить в памяти?
– Да. А что?
– Ты лежишь со мной и пытаешься восстановить в памяти весну восемьдесят шестого?
Ну конечно, все мужчины сходят с ума и забывают, где находятся, если позволить им порезвиться вволю и осуществить животные потребности. А он между тем занимался со мной любовью в доме своего отца, с которым не разговаривал много лет. Воистину достойно дамского романа.
– Что тебя удивляет? Это наша общая жизнь. Параллельная, но все равно общая, – я пыталась обтекаемо объяснить свое любопытство. – Поэтому я хочу знать, что ты на самом деле забыл в Риге весной восемьдесят шестого.
– Тебе бы следователем работать. Умеешь правильно задавать вопросы.
– А ты хотел бы поговорить о кино или путешествиях?
– Нет, но… Это все уже быльем поросло.
– И все-таки.
– Ездил посмотреть на своего сына Улдиса. Да, Лайма была беременной от меня, когда выходила замуж, еще в восемьдесят втором, только я про это не знал. Папаша подобрал ей мужа из латышей, а я, видишь ли, ему по крови не подходил.
– Папаша подобрал мужа? И это в Латвии?
– Папаша неплохое состояние сколотил на спекуляциях еще при советской власти, связан был с московскими авторитетами, а Лайма – девушка с претензиями, хорошей жизни хотела. В общем, когда поняла, что натворила, я сам успел жениться, дочка у меня родилась. Потом вдруг Лайма нагрянула: Улдис – твой сын, ну я и рванул в Ригу.
Так вон оно что! Бедная Таня угодила в промежуток между Лаймой и Лаймой…
– Ты любил Лайму?
– Да. Я ее любил. Только эта любовь была как петля на шее. Когда рядом с Лаймой – вроде ничего, ощущение полной свободы, как говорят в рекламе, а стоит чуть удалиться, и петля затягивается, душит. Пытался порвать отношения, через силу прожил с Танькой семнадцать лет не здесь и не там. И все время сравнивал ее с Лаймой.
– Танька – это…
– Танька – моя местная жена.
– И как ты про нее сказал? Через силу прожил?
– Примерно так. Танька, конечно, красавица писаная. Только говорю же – матрешка, и это не вытравить. А Лайма уже тогда была европейская штучка, потом, сама понимаешь, что такое Латвия в советское время. Маленький островок Европы, в котором, казалось бы, все иначе… Я не герой, Соня. К сожалению. Я обычный человек.
Который мимоходом погубил мою Таню. Ведь мне было известно это с самого начала. Я потянулась к бутылке виски и жадно отпила из горла. Неужели у меня душа самки, и я попросту залипла на Сергея Ветрова? Как некогда Таня, как Лайма, которая, с его слов, высохла, как вобла на балтийском ветру? Или же мне просто нравятся игры в кости с самой судьбой?