такой человек, раз у меня такие друзья, как Ниночка и Ваня, и это замечательно, что все организовалось само собой, и, видно, класс что-то такое ощущал, если все-таки поручил это сделать именно мне, «высчитал» меня. Она кое-как овладела классом и заодно рассказала о ньютоновом яблочке, которое, как известно в силу небольшой ширины кроны (ее диаметра) дерева падает недалеко не только от яблоньки, но и от другого яблока, падавшего параллельным курсом, — она умудрилась рассказать о Митьке, которого и так знал каждый. Она сказала, что после восьмого класса он, блестящий математик и физик, выбрал ПТУ, какая-то часть класса охнула, какая-то зааплодировала и заорала, а наша маленькая Галочка пискнула — зачем, мол, он это сделал, точнее сделает, ведь он гений.
— Он хочет все уметь делать своими руками, — нежно сказала Аллушка, нежно, но и строго. — А главное, — добавила она, — его товарищи по ПТУ поймут, если не понимали, как это важно уметь все толково делать и уметь овладеть толковой профессией — всем нужны именно толковые люди, а вовсе не такие, которые пошли в ПТУ потому, что неважно учились.
По-моему, Аллушка была счастлива.
…Через несколько дней от мамы-Риты пришло письмо. Более или менее коротенькое: она по-прежнему была занята выше головы, полно работы.
«Дорогие мои, — писала она. — Письмо коротенькое, я — в работе. Я по вас очень скучаю, по всем троим, так как вас — трое, это немало. По кому больше? Любой из вас может дать любой ответ и не ошибется. Только люблю я вас по-разному, а скучаю одинаково. Я клуша, курица наседка, цыплята мои! Ради вашей глупой курицы хотя бы — будьте здоровы и сыты. Ваше дело это обещать, а мое — поменьше разрываться, Митенька! Конечно, со временем я умом поняла твой выбор, ПТУ, но чего-то я не до конца чувствую это душой, наверное, я не современная. Поживем — увидим. Тем более, ты все равно поступишь по-своему.
Егор! Прости, я оставила тебя тоже за курицу-наседку. Мне остается надеяться, что ты будешь не хуже меня, а то и лучше.
Дорогой наш папа-Валерик! Я тебя целую. Иногда я напеваю ту песню. Без слов, конечно, хотя иногда бывает порыв что-нибудь присочинить. Тем не менее. И так далее… Понял?
Целую вас общим поцелуем, обняв всех троих одновременно. Хватит ли крыльев? Не волнуйтесь за меня. Скоро напишу. Ох, как я разоткровенничалась.
Ваша глупая мама.
P. S. Егорик! Поменьше спорь с газом, холодильником, пылесосом, телевизором, папиной радиоаппаратурой».
11
Когда он это сказал, мне показалось, я ослышался, — так, по крайней мере, часто пишут в книжках. Будто он не мог сказать ничего подобного, будто он был лучше, чем я думал, а я немного так и думал, что он почти дрянь последняя, но — я надеялся — лучше, чем я о нем думаю. То есть я думал и так, и эдак, размышлял, но надеялся-то я на лучшее. Эт-то на меня похоже!
Вода в речке (в заливе? Мы сидели на пляже как раз в том месте, где устье — без точной границы — соединялось с заливом)… вода там, в этой сложной гидродинамической неразберихе была то ли теплой, то ли прохладной.
Мы сидели все букетом почти возле воды, как раз напротив и правее яхт-клуба, но не со стороны Васильевского острова, а с другой, Приморского парка: то есть пруды за спиной с утками и лебедями, елочки, белочки (еще дальше за ними — Гребной канал), потом растительность, поле для футбола, опять условный лесок, то шире полоса, то поуже, пляж, мы и вода. Купаться там было запрещено, но никто и не лез, воздух был слегка арктический, может быть, поэтому я, опустив поначалу руку в воду, не мог определить точно, какая она. Мы сидели (это я твердо помню) в той части пляжа, где полоса негустого лесочка у нас за спиной была наиболее узкой и хорошо был виден асфальт дороги, а мы — с него. Эту деталь я добавляю для общей картины, для того, чтобы было понятно, кто кого мог запросто видеть. Речь на пляже (так мне сказала, пролетая по двору, прекрасная Ирочка) должна была пойти о покупке супермореходного «Муравья».
И вдруг он и говорит:
— Я здесь, братцы, по-своему распорядился. Такую машину, такой мотоциклик, за такие гроши упускать было глуповато, вот я и взял. Так что плакали наши денежки, все четыреста, а «Муравей» подождет, куда он денется? Да? — спросил он у блондинчика, а тот пожал плечами.
Обе наши девули, и Галя-Ляля и Ирочка, громко так, капризно протянули: «Ну-у во-от, Стив», Региша, конечно, молчала, потом вдруг дико захохотал Венька Гусь, а во мне что-то хрустнуло.
Кроме блондинчика — с машиной, — был и еще парень — тоже с машиной, и на дороге у нас за спиной стояли две машины, на которых мы и приехали. Может быть, они неправильно стояли, не как положено в этом чудесном месте, а, может, и правильно, но — кто его знает! — легко допустить, что это имело значение. Попозже.
— Да, хорош ты гусь, — сказал как-то немного грустно Брызжухин (он сидел чуть ближе меня к Стиву, рядом с Ирой, а она прислонилась к нему плечиком). — Хорош.
Гусь взвизгнул от восторга и замолчал.
— Тихо ты, Веня, — сказал ему Стив. Потом, поцарапав своими когтями песок, добавил: — Надо о будущих деньгах думать, чтобы вам вернуть или все же взять «Муравья», на новые. Вон бутылочка за двадцать копеек плывет по реке. — Это он Брызжухину на бутылку показал. — Нырни-ка за ней, Стасик.
— Вода холодная, — сказал Брызжухин.
— Пустяки-и, наберем на «Муравья», будет у нас каюта, теплая, ты и залезешь погреться. Давай, Брызжухин!
— Здоровье дороже.
— Да-а-а?! А я думал — для тебя деньги дороже.
— Не ходи, миленький, не ходи, — сказала, обняв Брызжухина, Ирочка.
— Достал я для тебя джинсы недорогие, вернее, продал недорого, так ты счастлив был… А? А теперь не хочешь.
— Стивчик! Стив! — сказала Ира. А в глазах у меня плыла над песком, как в мареве, Региша. Отплыв от нас, она опустилась на песок и села поодаль.
— А я знаю, почему ты был, Стасик, так счастлив. Чем дешевле джинсы, тем меньше надо было украсть денег у твоей родной матери. А? Не так, что ли?
Ира вцепилась в Брызжухина. А этот… уже стоял, этот гад ползучий…
…Я его бил, молча (или я ошибаюсь), молча, как говорят — исступленно, по корпусу, по корпусу, — лес трещал! — по корпусу, по подбородку (попал — он закачался), опять по корпусу (может быть, эти от дороги уже шли, не знаю, не знаю…), я не иссяк, нет, просто он, сволочь, сообразил, наверное, что меня тоже нужно бить, что попадаю я прилично, и он стал меня бить, расчетливо, с толком, хотя я и не падал, держал удары, махал руками, как мельница, но удары держал, кровь, соль во рту (может быть, они догадались, подходя, когда он меня добивал, что я — сопляк, куда слабее Стива, всё сообразили, подойдя ближе, а шли в нашу сторону потому, что машины стояли неправильно).
Еще до их окончательного подхода все вскочили, но никто не успел мне помочь. Брызжухин рвался (говорила потом Ирочка) ко мне, но она, дура (говорила она потом), почему-то в него вцепилась, Корш сбил Стива с ног в тот момент, когда они были совсем уже рядом, близко, и первый милиционер взял за шкирку и поднял Стива, а второй просто клещами сжал мою руку, плотненькими тисочками. Им нельзя было, конечно, нас бросать, так что остальные метнулись к леску и исчезли, да и непонятно было, кто они, эти остальные: может, они были трусливыми свидетелями, а вовсе не друзьями и не участниками…
— В машину, — сказал мне второй.
— Можно я лицо помою? — спросил я как-то вяло.
— Можно, — сказал он и повел меня к воде.
Там он отпустил меня, я умылся, вернее, начал умываться.
— Что произошло? — спросил он. Почему-то я отвечал не запинаясь, может, потому, что продолжал мыться.
— Да этот заставлял одного парня лезть в воду за бутылкой, издевался, — сказал я.
— Ты их знаешь?
— Нет, — соврал я, полоща рот от крови.
— А они между собой? Знакомы?
— Вроде нет, не понял.
— Ты-то чего полез?
— Он издевался, — сказал я.
— В каком классе?
— Кто?
— Я, — сказал он, вдруг улыбнувшись.
— В девятом, заканчиваю.
— Отличник?
— Нет, чуть выше среднего. Отличник? — я даже рассмеялся.
— Ну, поехали. Хочешь в милицию?
— Оч-чень, — сказал я. — Вообще-то мне бы не следовало.
— Ну да? Почему?
— Маме это ни к чему. Она нездорова, — соврал я.
— Хм… Ну, оставайся. Ладно. Я все видел, да и лицо у твоего обидчика знакомое, а-а, вспомнил, я здесь его и видал. Выпендривался.
Он ушел по скрипящему песку. Плечи слегка опущены. Седой. Все это я отметил боковым взглядом: я смотрел на Регишу. Она продолжала сидеть на песке, точнее — на дощечке на песке, глядя на воду, мимо меня (потом я понял — мимо всего).
Я подошел к ней.
— Меня предупредили недавно, — сказала она ничьим голосом, и я похолодел, — что тот его привод — предпоследний, значит этот последний. — И дальше, уже как гром выстрела. — Зачем ты это сделал? Зачем ты начал?..
— Не я, так это бы сделал Брызжухин. Стив издевался над ним.
— А раньше? Не издевался? Брызжухин пощадил бы свои хоккейные руки, а оправдание придумал бы. Не в лодке дело, не в мотоцикле, не в пятнадцати рублях. Мой отец и мачеха — не в счет. У меня есть только он, мой родной брат. В школе, когда я была поменьше, только он защищал меня, только он. Хороший, плохой — он мой брат.
Она встала, глядя мимо меня (только раз бегло взглянула), сделала шаг от меня… еще шаг… еще… Уходила… Ушла.
…Ирочка, Галя, Корш, Брызжухин, Гусь протягивали ко мне руки, они очень-очень-очень просили меня отвести их поесть мороженого, они все оплатят, лишь бы я отвел их, не бросал, показал им, где в этой жаре прячется маленькая мороженица. Нет, это было потом, во сне. Я качал головой и отказывался, отказывался. Да нет, вовсе не во сне это было, на самом деле, только минутой позже.
— Не звони мне больше, пожалуйста. Не замечай меня. — Этот голос Региши мне тоже снился, точно накладываясь на тот, что был на самом деле, прозвучал, долго звучал в холоде, под дождем, довольно сильным дождем, накрывшим реку, залив, яхт-клуб, лодку «Муравей»… На меня не упало ни капли.