Фотография ее подкосила. Правда. У нее не было на виду фотографий Дэвида до инсульта, потому что она не могла видеть его прежнюю улыбку, ту, широкую, сильную, без едва заметного обвисания с одной стороны, которое постоянно напоминало о том, что изменилось в их мире. И все, о чем она могла думать, глядя на себя прежнюю, – это то, что все хорошее у женщины на фотографии было уже позади, но она об этом пока не знала.
– Я наверх, – сказала она Дэвиду, который сидел у себя в кабинете за столом.
– Хорошо, – ответил он, не отрываясь от компьютера.
Она постояла с минуту, наблюдая за ним. Лоб у него был нахмурен от сосредоточенности.
– Эй, кулон просто идеален.
Он обрадованно поднял на нее глаза.
– Изобретательно придуманная штучка. Не знаю, заметила ли ты, но цепочка продета сквозь верхнюю полую вену и левую легочную, так что сердце висит немножко под углом, точно как в теле.
Он взял воображаемое сердце в ладони и прижал его к груди.
– Нет, – со смехом ответила она. – Этого я не заметила, но заметила, что Руби от него в восторге. Ты молодец.
– Я скоро поднимусь.
Он снова повернулся к компьютеру и защелкал клавишами. Марго не нужно было смотреть на экран, чтобы понять, что он играет в скрэббл. После инсульта Дэвид стал играть в несколько игр, чтобы усилить нейронные связи, помочь восстановлению памяти и запоминанию мира. Он и сейчас играл в них с почти религиозным фанатизмом.
Наверху Марго переоделась в спортивный костюм, собрала волосы в пучок и должным образом поскребла лицо до смешного дорогим отшелушивающим средством, прежде чем намазаться до смешного дорогим увлажняющим, которое ее уговорила купить Бесс. Бесс ахнула, когда Марго сказала, что пользуется кольдкремом Noxzema, чтобы снимать косметику, но Марго нравился запах крема – так пахла ее юность. Закулисьем, сырыми гримерками, летними гастролями, премьерами и вечерами, когда ей, выжатой как лимон, не терпелось уйти из театра, но уснуть не получалось, так она была заведена после спектакля. Она принесла в спальню бокал для вина, села на кровать. Самое начало лета, слышно, как соседские дети кричат у бассейна. Марко? Поло! Марко? Поло!
Одно время она постоянно думала о том утре, когда случился инсульт, пытаясь усилием воли вернуться туда и все изменить. Дэвид накануне вечером вернулся с конференции в Лондоне. Из-за разницы во времени встал с рассветом и ушел на пробежку вдоль Ист-Ривер. Марго поднялась рано, вместе с ним, сходила в маленькую французскую пекарню на углу за круассанами, бриошью и кофе, который, как она предполагала, был куда лучше того, что они обычно покупали в Gristedes[25]. Она положила немного малины в красивую фарфоровую миску, которую им подарили на свадьбу, – они ею никогда не пользовались. Купила цветов, огромные малиновые пионы, и поставила их в кувшине на стол.
– По какому поводу? – спросил Дэвид, зайдя в кухню.
Он был только что из-под душа, пах лавандовым мылом и зубной пастой и сразу наполнил комнату хорошим настроением и живой энергией, хотя спал всего несколько часов.
– Так, в честь твоего приезда, чтобы ты понял, как я по тебе скучала.
Он был в новой рубашке, купленной на Джермин-стрит. Каким бы напряженным ни было расписание Дэвида, он всегда находил время пройтись по магазинам. Он любил одежду, и Марго это в нем нравилось, его пижонские наклонности, яркие цвета, которые он предпочитал. Новая рубашка была цвета слоновой кости, с широкими фиолетовыми полосами, которые как-то тепло подсвечивали и украшали его лицо. Дэвид поцеловал Марго, не по-утреннему мило, а с намерением. Взглянул на часы.
– Знаешь, у меня есть еще часок.
Марго всегда будет жалеть о том, что после этого приглашения не увела его наверх, а посмотрела на вкусности, которые собрала, и решила, что им надо сесть и поесть, хорошенько позавтракать, потому что разве у них не сколько угодно времени для секса? Не вся жизнь впереди? Она ненавидела себя за эту банальную мысль, за всегдашнее скольжение по истертым рельсам обыденности в тот момент, который должен был все изменить, но как иначе точно вспомнить случившееся? Она смотрела, как Дэвид налил кофе в две чашки. Себе положил сахар и налил сливок, а ей протянул чашку черного кофе, только вот она так и не оказалась у нее в руке – разбилась об пол, залив все горячим кофе.
– Черт, – сказала Марго, схватила рулон бумажных полотенец и начала убирать осколки фарфора и кофе, потом подняла глаза и увидела, что Дэвид стоит столбом, придерживая запястье рукой, и вид у него озадаченный.
– Дэвид?
Его лицо туманилось от замешательства, она никогда раньше не видела у него такого выражения.
– Дэвид? – она встала. – Все хорошо?
Незнакомая последовательность звуков, вышедшая у него изо рта, настолько сбивала с толку, что Марго потом даже близко не смогла воспроизвести ее врачам.
– Какая-то бессмыслица, – говорила она им. – Как младенческий лепет.
Она усадила Дэвида. Опустилась перед ним на колени.
– Дэвид, поговори со мной.
Он не смог, и Марго взяла телефон, чтобы набрать 911, но тут он заговорил:
– Подожди. Дай мне минутку.
Его голос звучал сильнее и куда отчетливее. Он присел к столу, сжимая и разжимая кулак.
– Все хорошо, – сказал он, но поморщился.
Встал, пошел в ванную. Она хотела пойти следом, но испугалась.
– Тебе что-нибудь нужно?
Он закрыл за собой дверь, и она услышала, как полилась вода, как открылся шкафчик с лекарствами. Марго стояла под дверью, гадая, не вызвать ли «Скорую». Услышала смыв унитаза. Дэвид вышел с ободряющей улыбкой.
– Все хорошо. Наверное, послеполетная мигрень на подходе.
– Ты уверен, что дело в этом?
– Да, я и во время пробежки ее ощущал. Как сквозь воду двигаешься. Все требует усилий, даже кофе тебе передать.
Он рассмеялся, и Марго всмотрелась в его лицо. На вид все было в порядке.
– И, скорее всего, я еще обезвожен. Надо было больше воды пить до и после пробежки.
Он и правда мучился после полетов жуткими мигренями. Пока они жили в Лондоне и Дэвиду приходилось ездить по всей Европе и Азии, он постоянно боролся с головными болями. Иногда они длились по несколько дней, и Дэвиду приходилось отлеживаться в затемненной комнате. Колотящееся сердце Марго начало успокаиваться.
– Может быть, стоит позвонить Дугу? – сказала она.
Дуг был старшим коллегой Дэвида и его наставником.
– Все со мной в порядке. Все прекрасно.
Но все не было в порядке, потому что он продолжал сжимать и разжимать кулак. Вот на этом мгновении она и зависала, хотя знала, что не нужно. Почему она не настояла? Почему не прислушалась к интуиции, говорившей, что случилось что-то серьезное, почему позволила Дэвиду себя уболтать? Но он так ее успокаивал. Смеялся. Просто мозг на секунду засбоил. Да уж, поспать бы не помешало. Все казалось таким логичным. И еще. Марго хотела верить, что он прав. Курьер только что привез новую пьесу, Марго не терпелось сесть в тихой комнате и прочесть ее от начала до конца. Она рвалась вернуться к работе после Лондона и лета в Стоунеме. Искала что-то новое, не обычную свою роль – красивой, но язвительной жены, знающей жизнь старшей сестры, не по годам мудрой подруги. Она не хотела, чтобы на нее навесили ярлык, и ее агент сказал, что это пьеса – то, что нужно: немного фривольная комедия молодой женщины-драматурга, что-то дерзкое и другое, и Марго хотели видеть в главной роли. Она не могла дождаться, когда Дэвид уйдет, чтобы окунуться в работу, начать думать о том, как подготовиться к прослушиванию. А он тем временем загружал посудомойку и насвистывал, и был Дэвидом, энергичным и сильным.
Если бы она настояла на том, чтобы вызвать «Скорую». Если бы заставила его остаться в тот день дома, чтобы кто-нибудь подменил его на операциях. Если бы расспросила о симптомах. Если бы позвонила Дугу и сказала: «Привет, надо перестраховаться. Можешь проверить, что с ним?»
Если бы. Если бы. Если бы.
Если бы она знала, что с ним то, что ей впоследствии опишут как микроинсульт – предупреждение о более серьезном ударе, который должен был случиться всего через несколько часов, когда он стоял в операционной, делая затянутой в перчатку рукой надрез на сердце десятимесячной Эбби Дженсен; сердце ее было размером с грецкий орех.
Хотя все, кто им занимался, говорили Марго, что она, скорее всего, не смогла бы предотвратить серьезный удар (это «скорее всего» – вечная заноза!), если бы настояла на своем, но она бы могла отменить другое: операцию, разбирательство о врачебной ошибке, полное прекращение его карьеры детского кардиохирурга, последовавшую за этим депрессию и продолжающиеся изменения личности из-за инсульта.
– Почему он не понял, что с ним происходит? – спрашивала она Дуга в те первые дни.
Она так и не смогла набраться смелости – или жестокости, – чтобы задать этот вопрос Дэвиду.
– Врачи, – отвечал ей Дуг. – Пока они учатся, им кажется, что у них все болезни из учебников, а потом всю жизнь думают, что неуязвимы. Особенно хирурги. Особенно Дэвид. Он себя уговорил.
В итоге врачи найдут врожденный дефект Дэвида: открытое овальное окно. Когда он родился и сделал первый вдох, крошечная дырочка, которая есть у всех новорожденных между двумя верхними камерами сердца, не закрылась, как у большинства младенцев. Некоторые люди всю жизнь живут с ООО и даже не знают об этом; а у некоторых случаются инсульты. В тот миг, когда Дэвид сделал первый вдох, был предрешен тот день в операционной, когда его сердце подвело его, пока он держал в руках сердце Эбби Дженсен. Марго оценила бы симметрию в сюжете, если бы речь шла не о ее жизни.
Больница все уладила, судебное разбирательство было исключено, и, хотя им крупно не повезло очень во многом, им несказанно повезло, что Дженсены не жаждали крови Дэвида. Ни суда, ни ужасных дней в зале заседаний, когда пришлось бы смотреть на родителей Эбби Дженсен, потерявших ребенка. Сколько бы ни предложила больница, сумма была недостаточной – какова цена ребенка? – но она была солидной, а Дженсены решили жить дальше.